Конь на вечерней заре (стр.2)
Рисунки М. Петрова
КОНЬ НА ВЕЧЕРНЕЙ ЗАРЕ
Повесть
(Журнальный вариант)
В селе появился учитель, и по селу полетела весть, что завтра открывается школа...
Утром матери погнали нас в школу. Погнали, потому что мы уже от нее отвыкли, а если по правде, то мы к ней никогда и не привыкали. Ну, ходил я год в румынскую. А как? А так: ходил пятое через десятое. Научился кое-как читать, а писать... То ли я боялся букв, которые надо было выводить, а у меня не хватало терпения, то ли клякс, за которые наш учитель-поп бил линейкой и таскал за уши. В общем, за меня писала Галя Белостенная. Она и по-нашему писать умела. Мы с Галей сидели рядом за столом, и когда поп отворачивался к окну и о чем-то задумывался, а задумывался он все чаще и чаще, я подсовывал Гале свой листок, и она быстренько списывала с доски нужную букву или слово.
- Я уже однажды в нее ходил! - ворчал я из сеней, одеваясь и глядя на улицу, на выгон, на реку, прощался со своей свободой.
- Так это же ты ходил не в нашу. Теперь будешь в нашу, - говорила мама.
- Так мне и писать не на чем...
- Как это не на чем? А где тетрадка, которую я тебе из бумажного мешка сшила и выгладила, - где она?
- Исписалась...
- Покажи.
- Исписалась, и ее мыши в сарае сожрали...
- Вот видишь - мыши. А тебя мыши не тронули. А ты не мог ее где-нибудь так спрятать, чтобы мыши не достали? Будешь писать теперь у себя на лбу, у нас таких мешков больше нет.
Галя Белостенная уже сидела в классе за столом на нашем месте.
- Что-то, Галя, я тебя давненько не видел. Где ты была?
- Как где? Я все время дома... А нам поросенка из колхоза дали - будем откармливать.
- Чем вы его будете откармливать?
- Пока ничем. Но скоро ведь лебеда пойдет! А теперь я травкой его кормлю. Нарублю травки с водой, и он ест... Садись, что стоишь?
Я сел.
Галя была как ласточка: в черном пиджаке и в белой, из парашютного шелка, кофте. А сапожки желтые, не чуни, а из той же желтой, что и чуни, резины склеены сапожки.
- У тебя ручка есть, - спросила Галя.
- Ручка есть, пера нет. Сломалось. И не на чем писать.
- А у меня вот и ручка, и перо, и бумага. - Галя положила на стол тоже сшитую из парашютного шелка торбочку достала из нее ручку и пожелтевший кусок газеты. - Только чернил нету.
- Чернила, Галя, я сделаю. Из свеклы. Из бузины оно бы лучше, да где теперь та бузина, на дворе - весна, не осень.
Дружки мои Блоха и Пуп сидели вообще без ничего: у них не было ни ручек, ни перьев, ни бумаги, ни чернил. На столе лежали только их пропитанные дегтем, смолой, тавотом руки, перед которыми бессильно было любое мыло... Блоха горестно смотрел в окно и поеживался: прямо на спину ему с потолка капала талая вода. Пуп, чтобы зря не терять времени, дремал.
В класс вошел длинный, как дышло , учитель. Пустые рукава пиджака были у него засунуты в карманы. За ним вошла женщина в серой юбке, в ботах и в аккуратной стеганке и остановилась у дверей. Мы встали.
- Добрый день, - сухим степным голосом сказал учитель.
- Добрый день.
- Садитесь.
Мы сели.
- Ну, как? - спросил учитель.
Мы молчали.
- Ну, так как? - спросил он еще раз и наткнулся глазами на Пупа.
Пуп встал.
- Как? - вопросом ответил ему Пуп. - Никак.
- И все?
- А что еще?
- Садись.
Пуп сел.
- Ну, как? - нашел учитель меня.
Я встал.
- Как? - снова, уже в который раз, спросил он.
- А что? - спросил я в свою очередь.
- Я спрашиваю, как? Наши фашистов теснят?
- Давят, - ответил я.
- Молодец! - сказал учитель. - Так фашистам и надо. Писать умеешь?
- Умею, - промямлил я и посмотрел на Галю.
- Иди сюда.
Я подошел.
- Возьми вот у меня из планшета блокнот и ручку, садись и сейчас будешь писать. - Учитель потер подбородком о воротник кителя и повысил голос: - Дорогие дети наших бойцов, летчиков и матросов! Я, к сожалению, никакой не учитель. Меня попросили в районо поехать к вам в село и записать вас: фамилию, имя, отчество, кто какого года рождения, пол - мужчиненский или женский, семейное положение и так далее. У меня все там в блокноте записано, как и что. А поскольку учителей в районе не хватает, да и вам учиться в этом году уже некогда, потому что как скоро лето, да и работы всякой невпроворот, я сейчас вас всех перепишу, передам список начальству в районо, а там оно пусть уж само разбирается... У вас тут, случайно, воды не найдется? Что-то у меня от волнения во рту пересохло. Никогда перед такими, как вы, еще не выступал... Пойди достань где-нибудь воды, - сказал он Блохе. - Если нет колодезной, и снеговая из бочки сгодится.
Блоха побежал.
- Значит, так, пиши! - дальше сказал "учитель".
Похолодевшей рукой я взял его черную, словно раздувшуюся от чернил ручку. Из-за стола, из глубины класса, с нашего места на меня смотрела Галя, и в ее глазах вызревал страх.
- Твоя фамилия?.. - учитель указал подбородком на Галю.
Галя встала.
- Белостенная...
- Пиши - "Белостенная"... стоп! стоп! - остановил он себя. - Ты, случайно, не дочь того Белостенного, что в нашем взводе был?
- Не знаю, - как птица перед полетом, сразу напряглась Галя.
- Как звать отца?
- Иван...
- Иван? - учитель наморщил лоб. - Нет, не тот. Того звали Дмитро. А может, он брат твоего отца? У твоего отца брат есть?
- Нет...
- Тогда не тот. Ну, да ничего! Ты, Белостенная, главное, не журись : все Иваны на фронте живучи! Я сам Иван!.. Записал "Белостенная"? - Учитель посмотрел через мое плечо в блокнот. - Что же ты не пишешь? Пиши.
- Этой вашей ручкой я не умею... я такою никогда не писал... - промямлил я.
- Вот тебе и раз! Бери тогда свою и пиши своей. Где твоя ручка?
- Вон там на столе. Но она без пера...
- У кого ручка с пером? - спросил учитель.
- У меня! - быстро подняла руку Галя.
- Тогда ты иди и пиши...
Держа в руках за ушки белую кастрюлю, в дверь просунулся Блоха.
- Кружки нигде нет, не нашел. Хотите, пейте из кастрюли. Вода чистая, колодезная...
Женщина, которая все стояла у двери, взяла у Блохи кастрюлю, поднесла учителю ко рту и стала его поить. Учитель, наклонясь, пил, и ни одна капля не упала с его губ на пол...
Шли в школу - лишь кое-где цвела мать-мачеха. Вышли - от цветков желтел весь школьный двор, да так, что Галя зажмурилась.
Учитель и эта, в ботах, женщина сели на двуколку , женщина взяла вожжи, и чумазая лошадка покатила их на Забары.
- Ты где поросенку траву рвешь? - спросил я у Гали.
- А тут, за школой, в окопе.
- Иди домой, переоденься и приходи на кладбище, там знаешь, какая трава! Ого-го! Придешь?
- Приду.
- У вас дома парашюта немножко найдется?
- Зачем тебе?
- Возьми ножницы и вырежь из него ленту - вот такой длины и ширины, - показал я Гале руками. - Мне нужно.
Я пошел в сарай и сел делать для Гали монисто . Нарезал тонкий телефонный кабель, сначала выдернув проволоку, - у меня этого кабеля был целый пук - и синего, и красного, и зеленого, и белого, - на тонкую медную проволоку нанизал те разноцветные обрубки вперемежку, и получилось монисто хоть куда!..
На кладбище глухо пахло землей, и серые кресты то там, то сям стояли кучками и как будто держались за руки. Трава на могилах и между могилами перла сочная, душистая, уже басили редкие медлительные шмели.
Галя шла, озираясь, и искала меня глазами.
- Галя, - позвал я ее, - иди сюда!
Она приблизилась.
- Галя, - сказал я вдруг, - я тебя люблю...
Она будто и не удивилась, только опустила голову и, казалось, внимательно стала изучать муравьиную тропу, что проходила у наших ног. Потом прошептала:
- И я тебя люблю...
- Ты замуж за меня пойдешь?
- Пойду.
- Закончится война, и пойдешь?
- Пойду...
- Давай поцелуемся.
- Давай! - сказала Галя. - Только как?..
- Как, как! Ты меня, а я тебя.
Потом я надел Гале на шею монисто, и мы стали рвать поросенку траву...
На скотном дворе лентой из Галиного парашюта я перевязал коню глаз. Конь в кротком окружении трех коров - все наше колхозное стадо - жевал в яслях кукурузные объедья и укоризненно смотрел на меня: дескать, куда ты меня завел и как мне жить в такой компании дальше?
Тут подоспел председатель колхоза, дядя Дузь, он же и кладовщик, и конюх, и сказал:
- А че ты, Микитка, не в школе?
- А нас распустили на каникулы, - ответил я.
- Собрали на один день и уже распустили?
- Переписали , кого как звать, и сказали: приходите осенью.
- Тогда так: бери коня, только спутай, иначе удерет, я вижу, что он из таких, бери коров и гони на выгон, пусть немного проветрятся.
Я свистнул Блохе и пупу, мы стреножили коня и с коровами выгнали в степь. Конь пасся отдельно от коров и то и дело задирал голову и затуманенным глазом всматривался в степь...
Блоха лег на спину и сказал:
- Ты, Микитка, как себе думаешь: сколько за один раз человек может выпить молока?
- Сколько? А сколько влезет.
- Нет, ты мне скажи: сколько? Кружку, две, три, четыре, пять?..
- Пять? Сомневаюсь.
- А я не сомневаюсь, - сказал Блоха. - Что до меня, так я выпил бы ведро. Только бы дали...
- Гей. вы! - закричал со степи Пуп. - Идите сюда, что покажу!
То, что показал Пуп, и впрямь было интересно: там, где недавно был немецкий аэродром, в какой-то яме, из-под ноздреватого, почерневшего снега выглянули друг на дружке лежавшие метровые авиабомбы. Сверху на них еще валялось несколько разбитых ящиков автоматных патронов.
- А что, попробуем рвануть? - разгорячился Пуп. - Чего они здесь будут лежать, кому они нужны? Еще, гляди, кто подорвется! Давай, Витек, дуй за огнем, а мы пока натаскаем бурьяну да отгоним подальше коров.
- Нет, сказал Блоха, - я не побегу, меня мамка потом обратно не пустит...
- Тогда побегу я, - сказал Пуп и побежал.
Мы отогнали коня и коров подальше, наносили полную яму бурьяну. Пуп принес в гильзе углей, мы их раздули, подожгли бурьян и залегли за холмом.
Сначала из ямы шел дымок, бодренький, подсвеченный пламенем, он клубился довольно высоко, но вскоре наша затея уже едва курилась и вроде намерилась погаснуть.
- Беги глянь, горит ли, а если надо - раздуй, - сказал я Пупу.
- Хитрый какой! Беги сам, - сказал мне Пуп.
- Тогда идем все вместе, - сказал я. - Была не была, не будем же мы здесь загибаться до самого вечера и смотреть, как оно дымится... Оно...
Взрыва я не слышал. Я только почувствовал, как мои уши что-то начало вталкивать внутрь, в голову, и носом пошла кровь...
Окна в селе остались без последних стекол. С коня взрывной волной содрало все, какие на нем были, репьи, и он стал как молоденький.
Я как раз докапывал огород, когда бледная и запыхавшаяся, в сером немецком френче, прошмыгнула в наш двор тетка Варецкая, задергала на себя дверь, точно забыла, что дверь у нас открывалась в хату, а не на улицу. А когда докумекала, мамка уже стояла на пороге. Тетка Варецкая что-то ей прошептала, и я с огорода увидел, как побледнела вдруг моя мама.
Я оцепенел от догадок, неужели отец! Нет больше у меня отца...
Мама как встала, так и стояла - ни живая, ни мертвая. Тогда тетка Варецкая закричала. Кот, который на яблоне пас воробья, в испуге стреканул прямо в небо, рухнул опять на яблоню, присыпал маму и тетку лепестками и, сам с лепестками на когтях, прыснул за сарай в кусты.
Закричал кто-то и на том краю села, и, как по команде, в селе началась стрельба. "Не иначе как банда какая напала, а то и немцы какие приблудные", - подумал я, бросил лопату и побежал к сараю за автоматом.
В небе стали лопаться ракеты. Бежали и плакали женщины. Между ними носились мальчишки и палили в небо. А дед Варецкий вынес из землянки трофейный патефон, поставил на него какой-то марш и с тем маршем и патефоном на руках через наш двор протанцевал на выгон. "Что же это? - думал я. - Все что-то знают, лишь я не знаю ничего!"
Дед увидел меня.
- Жми, сыночек, на станцию, тато с победой встречай!
Меня как будто что покачнуло, как был со шмайссером в руках, в галифе, шапке и рубашке из плащ-палатки, так и побежал за село в степь, к райцентру, на станцию, словно на коне галопом. В лесополосе под пеньком спрятал шмайссер и - дальше. Пробежал Конецполь, Дроздовку, выбежал на железнодорожную колею и по ней, по шпалам, вбежал в Первомайск на станцию Голта. В Голте я перевел дух и на перроне стал ждать отца. Колея была одна, и по ней, прогибая рельсы, как по волнам, с той стороны, из Одессы, друг за другом проскакивали тяжелые эшелоны. И хотя бы тебе один остановился! Пролетали они куда-то мощно, точно Победы для них и не было. Лишь их колеса отстукивали мне: "та-то", "та-то", "та-то".
Так я простоял долго, дежурный по вокзалу уже давненько приглядывался ко мне, подошел и спросил, что я здесь делаю. Я ответил этому дедуле, что пришел встречать с войны отца. Возбужденный, веселенький дедуля, не переставая пожимать руки знакомым и незнакомым, сказал мне, что товарняк, тот, что у нас останавливается, уже был и больше сегодня не будет, а если я хочу воды, то надо выйти с вокзала, и тут же по правую руку есть колодец.
Я вышел с вокзала и остолбенел: людей - море, и все эти люди, точно самые родные родственники, обнимаются, целуются, плачут, и все какие-то вроде помолодевшие и даже святятся... Девушки в завивках "на парУ", с золотыми фиксами, в темно-синих и коричневых жакетах, с высокими на вате плечами, в блестящих резиновых с пуговицами на боку ботах танцевали с офицерами под баян. А тут как раз к колодцу на тачке какая-то тетка в стеганке с белыми нарукавниками привезла в белом бидоне мороженое. Что вокруг нее началось! И старшие, и младшие, и такие, как я, и вовсе мелюзга, даже офицеры с барышнями обступили ее. В руках у нее был белый алюминиевый стаканчик, она ложкой из бидона набирала мороженое, набивала им стаканчик, а потом снизу металлическим толкачом - раз - и порция готова.
Я стоял за колодезным срубом, тот сруб мне был как раз по глаза, и не то чтобы облизывался, а просто смотрел... Здесь меня и заметил какой-то летчик с барышней. У них в руках уже было мороженое. Летчик был худой и длинный, без фуражки, с расстегнутым воротничком, с орденами и медалями, с большими молодыми губами. Он как-то вроде мимоходом взглянул на меня и, расталкивая толпу, подошел к продавщице.
И вот я бегу по шпалам из Голты домой... Бегу и слизываю мороженое то сверху, то снизу, то сбоку, останавливаюсь, оглядываюсь и снова лижу. "Вот жаль, что Гали нет!.." И как только какой идет эшелон - отхожу от колеи и лижу себе дальше. Машинисты с помощниками, проносясь надо мною, улыбаются, а колеса говорят мне "та-то".
Перевел с украинского Н. Котенко
начало
СКАЧАТЬ повесть
в формате PDF
