Поворот стр.2
Повесть
Вадим Фролов
Рис. И. Харкевича
2
БЕЗАЛАБЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК
...Дядя Саша лежал на тахте, курил и читал, и вид у него был такой довольный, что я даже позавидовал. В его комнате, у тахты, большая лампа на палке с абажуром - торшер называется. Вдоль стен - полки с книгами, а на стенах и в стеклянном шкафу много разных сувениров, прямо музей. Он ведь весь мир облетел и отовсюду привозил что-нибудь интересное. "Тряпки меня не интересуют, их я и дома купить могу, - говорит он, - а вот такую штуковину, например, где ты увидишь? Разве в музее только" - И он показывал какую-нибудь страшенную маску или красивую раковину, или открытки с видами разных стран. "Вот это интересно: тут и история, и география, и память..."
- А-а, здорово! - сказал дядя Саша, когда я вошел. - Ну, как делишки?
Я протянул ему часы, он положил их на столик около тахты и посмотрел на меня с любопытством.
- Сделал хронометраж? - спросил он.
- Сделал, - сказал я и махнул рукой.
- Что так мрачно? - спросил он и засмеялся.
- Ерунда получилась, - сказал я.
- Дай-ка сюда.
- Да не стоит. Чепуха на постном масле.
- Давай-давай, вместе разберемся, - и он протянул руку за моим блокнотиком.
"Ладно уж, - подумал я, - может, он чего интересное скажет". И отдал ему блокнот. Ну и хохотал же он. Я чуть было не обиделся, но он так здорово смеялся, что я тоже не выдержал и начал смеяться вместе с ним. Он наконец отхохотался, вырвал из блокнота листок, взял со столика шариковую ручку и начал разными цветами писать что-то на этом листке. Писал-писал, а потом протянул мне эту страничку.
- Вот какая схема получилась, - сказал, - полюбуйся.
Я полюбовался. Красивая схема. Ничего не скажешь!
Сутки - 24 часа, или 1440 минут.
"Рабочий день" - от подъема в 7.30 до отбоя в 23.30 - 16 часов 00 минут, или 960 минут.
Сон: 1440 минут минус 960 минут - 480 минут. Из 960 минут бодрствования непроизводительно потеряно (пшикнули!):
а) до школы - 40 минут.
б) в школе - 60 минут.
в) после школы - 260 минут.
Всего: 40 мин.+60 мин.+260 мин.=360 мин.
Производительно затрачено: 960 мин. - 360 мин.=600 мин.
Составим пропорцию:
960 - 100%
360 - Х; Х=37,5%
Итак: время, которое сгорело голубым огнем, составляет почти 37,5% (!!!)
Кошмар!!!
- Вот такие пироги, Семен, - сказал дядя Саша. - Баланс, прямо скажем, не в твою пользу. Что делать думаешь?
"А что тут делать?" - подумал я и только головой помотал. До чего же безалаберный я человек! И вот ведь что, как досадно получается: вроде и минуты свободной нет - все дела и дела, а на поверку оказывается не дела, а один пшик.
Дядя Саша посматривал на меня и так хитренько улыбался.
- Ладно, сказал я, - допустим, с собой я как-нибудь справлюсь, а вот как быть со всякими... непредвиденными обстоятельствами?
Сказал и сам удивился - ишь как заговорил.
- Человек должен быть сильнее обстоятельств, - сказал дядя Саша.
- Это как? - спросил я.
- А вот так: ну, какое для тебя "обстоятельство" Мишка, который не хочет просыпаться? А ведь ты на него в общей сложности, - дядя Саша посмотрел на листок, - в общей сложности совершенно зря потерял больше часа! Ухлопал ни за что ни про что.
- Я на него иногда еще больше ухлопываю, - разозлился я.
- А ты не ухлопывай, - спокойно сказал дядя Саша, - ты воспитывай. Скажи один раз "подъем" - и все! Как в армии.
- А если не встанет?
- Его дело. Раз проспит школу, два проспит, а на третий...
- Жалко. Попадет ему.
Дядя Саша поднял вверх указательный палец.
- "Не унижайте жалостью человека!" Кто это сказал? - спросил он.
- Этот... как его... ну, тот...
- Горький это сказал, балбес ты! - Дядя Саша шлепнул меня по макушке. - А теперь топай отсюда. Спать пора. А подсказывать я тебе ничего не буду. Сам не маленький. Подумай.
- Ладно, - сказал я, - подумаю. А вы вот что мне скажите: скажем, я старичка проводил - это как? Потерянное время или нет?
- Хитер! - засмеялся дядя Саша. - На доброе дело время жалеть не надо.
- Да, а вы приписали.
- Ну, ладно, - засмеялся он, - скостим полчаса на доброе дело. Но ведь все равно - плоховато.
- Плоховато. А... а... Мишку будить разве не доброе дело?
- Это я тебе уже разъяснил.
- А отца искать?
- Ты дикарь или цивилизованный человек? Телефон на что?
- А две копейки?
- Ты, парень, не только хитрец, но и нахал. Иди спать!
- Ага! Не все так-то просто. Вот ванна, например. Как же я успею, когда там...
- Марш отсюда! -закричал дядя Саша. - Он мне тут еще квартирные дрязги разводить будет!
Я вежливо сказал ему "спокойной ночи" и добавил что-то насчет того, что у летчиков должны быть железные нервы. Он засмеялся и погрозил мне пальцем.
- А между прочим, - сказал он, - интересно, почему это у тебя от 17.15 до 18.00 сорок пять минуток "сгорели голубым огнем"? А?
Ну, что ты с ним делать будешь?! Уел ведь все-таки.
- Да так, - сказал я. - Так вот... как-то...
Дядя Саша хмыкнул и уткнулся в книгу, а я пошел домой и почти сразу лег. Подумать было над чем. И я стал вспоминать этот день. И. во-первых, вспомнил те сорок пять минут: от 17.15 до 18.00. А было вот что. После того как мы расстались с батей, я сразу побежал домой. Бежал, бежал, а на углу Моховой и Белинского растянулся на тротуаре. Какой-то тип подставил мне ногу, и я шлепнулся носом вперед. Правда, удачно шлепнулся - носа не расквасил. Вскочил злой, как черт. Смотрю: стоит здоровенный парень, черный, как цыган, и смеется. И зубы у него, как у нашего Повидлы - белые-белые и мелкие; мне даже показалось, что у него и клыки собачьи есть. Глаза у него маленькие, как бусины, и темные-темные, так что кажется, их вовсе и нет, а просто черные дырки вместо глаз. Мне стало почему-то страшновато. А он смеяться перестал, и рожа у него стала странная, словно ее перекосило на одну сторону. Он взял меня за плечо, прямо как будто клещами вцепился, и сказал:
- Не торопись.
Я даже рот открыл от удивления: такой здоровый парень, а голосок писклявый. Я сразу перестал его бояться.
- Куда торопишься, - спросил он.
- А тебе какое дело ?"
Я попробовал вырвать плечо, но он сжал его еще крепче.
- Не сердись, не сердись, - запищал он. - У меня к тебе дело есть. Ты на Моховой живешь?
- Ну, на Моховой, - сказал я нехотя, - а тебе-то...
- А в каком доме?
- Да тебе-то что? - заорал я.
- Значит, надо, коли спрашиваю.
- Пусти! - сказал я. - Ой! В этом, в этом! - я ткнул пальцем в сторону своего дома.
- Так, - сказал он, - а из двадцать седьмого кого-нибудь знаешь? Пацанов каких-нибудь?
- Знаю, знаю! Пусти!
- Кого знаешь?
- Слушай, - завопил я, - отпусти ты мне плечо, я тебе и так скажу.
- Сбежишь?
- Нет!
- Дай честное, - он усмехнулся, - честное пионерское.
- Да ей-богу, не сбегу! - сказал я. Буду я еще каждому типу честное пионерское давать.
- Ишь, ты! - удивленно пропищал он и отпустил мое плечо.
Я все-таки хотел дать деру, но что-то меня удержало. Вдруг стало интересно, что этому типу надо и кто он такой.
- Костьку из двадцать седьмого знаешь? - спросил он. - Фуфлу?
Тут уж мне совсем интересно стало - какие у этого типа могут быть дела с Фуфлой?
- Знаю.
- Тогда сходи к нему, он в тридцать первой квартире живет. И скажи, что его ждут.
- А кто? Ждет-то кто?
- Скажи... сосед. Понял? Я тут в садике буду. Ну, топай. Погоди. - Он снова ухватил меня за плечо. - Если его дома нет, ты никому ничего не говори. Понял? Только ему. Да смотри, если смоешься - я тебя из-под земли достану. - И он опять засмеялся, и глаза у него опять стали как две черные дырки.
Я пошел, а почему пошел, и сам толком не знаю. Не то что испугался, пожалуй, любопытно мне стало и подозрительно что-то, больно уж тип какой-то странный.
В тридцать первой квартире мне открыла дверь толстая накрашенная, как кукла, женщина в халате.
- Тебе кого, мальчик? - спросила она.
- Мне... Фуфлу, - сказал я и осекся. Вот ляпнул!
Она засмеялась.
- Кого, кого?
- Костю, - вдруг вспомнил я.
- Костю? - она посмотрела на меня подозрительно. - Зачем?
Ненавижу врать, да что тут сделаешь...
- У нас сегодня... тренировка... футбол.
- Футбо-ол? - удивилась женщина. - А я и не знала, что...
И тут в переднюю вышел сам Фуфло, собственной персоной. Увидел меня и разинул рот.
- Ты чего? - спросил он, когда пришел в себя.
Женщина смотрела на нас во все глаза.
- Ты что, не знаешь, что у нас тренировка сегодня! - заорал я. Всю команду подводишь.
Фуфло опять разинул рот. Потом закрыл его и хотел что-то сказать, но я ему не дал.
- Пошли-пошли, нечего тут! - снова заорал я и стал толкать и тянуть его к двери, а он снова разинул рот и так с разинутым ртом я вытащил его за дверь.
Он перевел дыхание и сказал свирепо:
- В глаз захотел, да? Чего приперся?
Я ему сразу сказал, в чем дело.
- Какой еще сосед? - спросил он. - Со... сед?! - он вдруг запнулся и даже позеленел. Стоит передо мной - длинный такой, неуклюжий, волосы чуть не по плечи, губу нижнюю выпятил, моргает, и от нахальства ни шиша не осталось.
- Ну? - спросил он тихо. - Где ждет-то?
- В садике, на Белинского.
- Черный?
- Черный.
- П-перекошенн ый?
- Перекошенный.
- Визжит?
- Пищит.
- Он, - сказал Фуфло и вздохнул. Да так вздохнул, что мне его жалко стало. Мой пес Повидло так вздыхает, когда ему тяжело.
- Может, не пойдешь? - спросил я.
- Чего уж, - сказал Фуфло и опять вздохнул, - пойду.
Мы вышли из парадной на Моховую. Фуфло огляделся по сторонам и пошел к садику. Я пошел за ним.
- Ты отвали, - сказал он.
Он шел уже своей обычной походочкой и даже посвистывал, но я -то видел, что поджилки у него дрожат.
- Отвали, - он вдруг разозлился, - по-хорошему говорю.
- Ладно, - сказал я, - но, если что...
- Пошел ты, - сказал Фуфло, и я отстал от него. Отстал, но сам потихоньку пошел за ним: мало ли что - он уж больно он испугался, да и тип тот какой-то... непонятный. Но типа в садике не было. Фуфло покрутился немного, стрельнул у кого-то сигарету и пошел на Литейный, а я отправился домой.
Вот эти-то сорок пять минут я и потерял совсем зря. А может, и не зря? Кто знает?
МОРОЖЕНОЕ И РАЗГОВОР
Сейчас, когда день кончился, я почему-то очень здорово все вспоминаю. Прямо как в кино - прокручиваю все снова и вперед и назад. И все так и стоит перед глазами. Вот и дальше я довольно легко вспомнил, что было, когда я отдыхал - от 20.10 до 22.00. Конечно, это мое личное время. И тут никто ничего не скажет. Но мне-то самому интересно - потерял я это время или ... нашел?
Значит, так. В этот район я переехал недавно. В школе этой - всего несколько дней. Ребят знакомых по-настоящему - никого. Скукота. И очень мне вдруг захотелось увидеть Машу Басову. Надо мне было ей кое-что сказать. Она, по-моему, думает обо мне не так, как на самом деле надо думать. Хотя бы с тем антоновским яблоком. На третьем уроке я взял и положил это яблоко на парту прямо перед ней, на ее тетрадку. Она вначале удивилась, посмотрела на меня, а я улыбнулся, дескать, это тебе, бери, яблоко хорошее.
- Антоновка, - сказал я.
Яблоко лежало перед ней такое большое, чуть желтоватое, красивое, и от него так пахло, что ребята в классе начали крутить носами и принюхиваться, но никто ничего не увидел, а увидел только Апологий - есть у нас такой трясучий парень - зануда такая, ко всем цепляется. Маша сперва нахмурилась, а потом тоже улыбнулась и погладила яблоко, и тут этот трясун прошипел на весь класс:
- Вот из-за этого и началась Троянская война.
Какая еще война, подумал я, а Маша сразу отдернула руку от яблока и столкнула его на пол. Я нагнулся, поднял его, положил к себе в карман, вылез из-под парты и дал Апологию по шее - он через проход от меня сидит, и я легко дотянулся. Дотянуться-то дотянулся, да схлопотал выговор от учительницы, а потом еще всю большую перемену простоял навытяжку перед завучем и слушал разные разговоры про честь школы и про то, что я новенький, а новеньким тем более не положено эту честь марать. Как будто не новеньким - положено.
А потом, когда я после уроков остался в классе, чтобы записать свой хронометраж, появилась Маша Басова и высказалась насчет репейника и насчет того, чтобы я не делал из нее посмешище, что и так уже из-за меня все над ней смеются, и чтобы я приберег свои паршивые яблоки для кого-нибудь другого, например, для той новенькой, которая пялит на меня глаза.
Тогда я ей сказал, что если я репейник, то она тоже не фиалка, а скорее, крапива, и что никто над ней не смеется, кроме этого трясучего Аполония - я со злости даже его имя перепутал - и если на всяких трясучек внимание обращать, тогда вообще надо на край света бежать или удавиться. "Ну и давись", - сказала она, а я сказал, что это ей надо давиться, ведь это она на этого Апология внимание обращает, а не я. Тогда она сказала, что по шее-то ему дал я, а не она, значит, это я на него внимание обращаю, и что лучше бы я внимание обращал на ту новенькую, которая...
Тогда я разозлился и сказал, что, может быть, и обращу, потому что она, по крайней мере, не шипит ни на кого, как кошка, и еще сказал, что если для нее антоновка "паршивые яблоки", то она просто чокнутая. Тогда она сказала... И я сказал. В общем - поговорили!
И вот поэтому мне здорово захотелось встретить ее, чтобы все-таки поговорить по-настоящему. Ну, что в самом деле - чудачка какая-то, что я ей плохого сделал?
Но так я ее и не встретил. Покрутился около ее дома, даже во двор заглянул, но так и не встретил. А ведь еще пару дней назад она мне на каждом шагу попадалась.
Я еще с полчаса покрутился около ее дома, даже подумывал, не зайти ли - ведь уже заходил раза три, но махнул рукой и пошел куда глаза глядят. Шел и думал, как бы мне оставшееся время с пользой убить. Вот сморозил! "Убить с пользой". Я посмеялся над собой и тут увидел ту самую новенькую, про которую Маша говорила, что она... Чепуха это - воdсе она и не пялит глаза специально на меня.
Увидел я ее вдруг и подумал: а что, если я возьму и подойду к ней? Интересно, что получится? А что должно получиться? Охо-хо, Половинкин, подумал я, чего-то ты не того... И подошел.
- Здорово! - сказал я.
- А-а, здравствуй, Семен Четвертинкин, - сказала она и засмеялась.
На шутки я не обижаюсь и потому засмеялся тоже.
- Здравствуй, Татьяна Шарикова, - сказал я. Ее фамилия - Шарова.
- Здорово, Восьмушкин, - ответила она.
- Привет, Шарикоподшипникова, - сострил я.
- Салют, Полуторкин, - сострила она.
- Чао... Шарообразникова.
- Салям алейкум... Десятичкин.
Я понял, что мне ее не одолеть и засмеялся. Она тоже засмеялась и сказала:
- Ну, остановились? А то я так до периодических дробей дойду. Пока 4:3 в мою пользу. Так?
- Так, - согласился я.
- Ну, раз так, - сказала она, - тогда здорово, Половинкин. - И протянула мне руку.
Я хлопнул ее по руке и тоже сказал:
- Здорово, Шарова!
- Ого, - сказала она, - с чего это ты стихами заговорил?!
И мы опять засмеялись. Ничего, славная она девчонка, веселая.
- Куда бредешь? - спросил я.
- Прожигать жизнь, - сказала она.
- Как так?
- Ну, кутить.
- Чего, чего?
- Серый ты, Половинкин, - вздохнула она. - Ну, по мороженому ударить. Айда!
Я свистнул и похлопал себя по карманам.
- Это не беда, - сказала она. - Сам пропадай, а товарища выручай. Пошли!
- Неудобно как-то, - промямлил я.
- Вот уж не думала, что ты пижон, Половинкин, - сказала она насмешливо.
- Ну, ладно, - сказал я, - за мной будет. А куда?
Она достала из карманчика кошелек, взяла меня за руку, высыпала мне на ладонь всю мелочь и начала считать.
- Девяносто шесть коп., - сказала она, - четыре раза по девятнадцать и двадцать коп. на газировку. Кутить так кутить.
И мы пошли на Литейный в "Мороженое", купили по четыре шарика, разного, и сифон газировки. Сели за столик у окна и начали разговаривать на разные темы и, в первую очередь, конечно, о нашем классе - мы ведь оба были новенькими и нам было интересно узнать, что каждый думает о ребятах и учителях. Кто-нибудь услышал бы нас, сказал бы - вот рассплетничались. Но вовсе не сплетничали, а просто обменивались мнениями. И в большинстве случаев у нас мнения были одинаковы, только она как-то очень здорово умела определить человека. Скажет два-три слова - и полная характеристика.
Из учителей нам больше всего понравилась Маргарита Васильевна - Маргоша, как ее в классе зовут. Она у нас классная руководительница, а преподает географию, и очень интересно преподает - всегда у нее что-нибудь новенькое узнаешь, чего и в учебнике нет. И потом она все понимает и не задается, и разговаривает с ребятами без криков и без всяких там "сю-сю-сю", по-товарищески, как с друзьями, но трепачей и задавал, по-моему, не любит. И правильно! И веселая она, а я думаю, раз человек веселый и умеет шутить и смеяться, значит, он человек хороший.
- Маргоша - золото, - сказала Татьяна, - и хи-итрая.
- Почему же она хитрая? - спросил я.
- Ну, она по-хорошему хитрая, - сказал Татьяна. - Она нас всех насквозь видит.
- Верно, - сказал я, - золото. У нее и волосы золотые.
- Ишь ты, - сказала Татьяна, - заметил.
А чего же тут не заметить?
- Заметил, - сказал я. - Я и не только это заметил.
- А что ты еще заметил?
- Кое-что заметил.
- Наблюдательный, - сказала Татьяна и усмехнулась. - А ты заметил, на кого этот... как его... Апологий похож?
- На змея, - сказал я, чтобы не ударить лицом в грязь, хотя почему на змея - и сам не знал.
- Ну уж, на змея, - сказала Татьяна, - на чики-пики он похож, вот на кого.
- На кого, на кого?
- На чики-пики. Есть такой попугай. Он все время дергается, всех передразнивает, крутится и так и сяк, чтобы его заметили, а сам такой несчастный, когда его не замечают - горючими слезами заливается.
Не знаю, может, она и придумала такого попугая, но точно, это к Аполошке подходило. Я засмеялся, но в душе-то почему-то даже жалко его стало. Чики-пики!
Про Герку Александрова она только одно сказала:
- Сознательный-самостоятельный.
И тут я не понял, то ли она хвалит его, то ли ругает. Вообще, и верно, может показаться, что мы сплетничаем - только чужие недостатки обсуждаем. Неверно это. Наоборот, мы решили, что ребята в классе хорошие, только их немного расшевелить надо.
- А кто мы такие, чтобы их расшевеливать? - спросил я, потому что мне пришло в голову, что мы еще не знаем их как следует - мы новенькие, а у них уже давно свой коллектив.
Я сказал об этом Татьяне, а она сказала, что поживем - увидим. А потом еще сказала, что вообще-то она зайцев не любит, то есть самих зайцев любит, а вот людей-зайцев - нет. Не любит еще врунов, подхалимов, нытиков, задавал, воображал, пижонов, жуликов, деляг, зубрил, дураков, нахалов и тех, у кого "моя хата с краю" и "своя рубашка ближе к телу". Словом, всех, кого я сам терпеть не могу, только я их не всегда умею распознать и довольно часто ошибаюсь, и это довольно обидно.
Я ей об этом сказал, и тут она меня огорошила.
- А ты, чтобы не ошибаться, - сказала она, - чаще на себя посматривай.
- Эт-то как п-понимать? - спросил я. - Эт-то что же? Значит, и я тоже?..
Опять стихами заговорил, - засмеялась она.
Футы-нуты! Может, и прав был тот старичок, что я стихи пишу?!
- Ладно, - сказал я, - ты не отговаривайся. Что же, значит, и я...
- Конечно, - сказала она. - Ну-ка, вспомни, разве ты никогда, например, не задавался? И никогда не трусил? И не пижонил?
У меня, наверно, была такая дурацкая рожа, что она вдруг посмотрела на меня и начала хохотать так, что на нас все стали оглядываться.
- Ох, и вид у тебя, - сквозь смех сказала она, - прямо как будто сейчас топиться побежишь. Да ты не расстраивайся.
Я как-то об этом никогда не задумывался, какой я есть - такой и есть. Только вот, пожалуй, последнее время стал задумываться, да и то не очень.
- А ты, кажется, ничего парень, Сеня, - сказала Татьяна. - Мне мой дед говорит, что если человек начинает задумываться, какой он, значит, еще не все потеряно. Может быть, из него тоже гвозди можно будет делать.
- Какие гвозди? - удивился я.
- Стихи есть такие. Мой дед их очень любит. "Гвозди бы делать из этих людей..."
- "Крепче бы не было в мире гвоздей!" - заорал я.
- Ага, - сказала Татьяна. - Знаешь?
По-моему, она тоже удивилась. А я подумал, что вот не иначе со мной опять происшествие. А вдруг ее дед - тот самый старичок, который меня в магазине выручил? Но я ничего не сказал. Надо проверить, а потом, если это так, взять да и закатиться к старичку в гости - ведь он меня приглашал. Вот у Татьяны глаза на лоб полезут!
- Хорошие стихи, - сказала Татьяна. - А насчет разных ошибок, так они у каждого бывают. У меня их тоже вагон и маленькая тележка.
Я растрогался и вспомнил, что у меня в кармане так и лежит яблоко, которое швырнула мне обратно Маша. Я достал яблоко и протянул его Татьяне.
- О-о! Антоновка! - сказала она.
Она сказала это так вкусно, что немножко я повеселел. И в самом деле, наверно, есть во мне и кое-что хорошее. Наверно, есть. Надо только... Но что "надо", я так и не успел додумать. За окном на тротуаре, прямо против нашего столика стояла Маша Басова и смотрела, как мы уплетаем мороженое. Глаза у нее светились зеленым светом, как у семафора. Я даже вздрогнул от неожиданности, и мороженое с ложечки упало мне на штаны. Вообще-то я редко теряюсь, а тут почему-то здорово растерялся, как будто меня поймали на чем-то... Я уставился на Машу, а она вздернула подбородок кверху и, не оглядываясь ушла.
- Ты чего в окно уставился? - спросила Татьяна.
- Так, - сказал я, - задумался.
- Ах, задумался, - засмеялась она, и я не понял, видела она Басову или нет.
Я вдруг заторопился. Посмотрел на летчиковы часы и сказал, что, пожалуй, пора домой, у меня еще дел невпроворот.
- Пошли, - сказала она.
Мы быстро доели мороженое и вышли. Некоторое время шли по Литейному и молчали. Потом Татьяна посмотрела на меня искоса и тихонько спросила:
- А как тебе Маша Басова? Нравится?
Я даже остановился. Что она, мысли читает, что ли? Я начал было что-то мямлить: "да так", "ничего", "так себе", но тут же разозлился нас себя - что я, в самом деле, этой Татьяны боюсь? - и решительно сказал:
- Нравится! А что?
- Правильно, - сказала Татьяна, - она, по-моему, мировая девчонка.
- Ага! - сказал я.
- Я бы хотела с ней дружить.
- Правильно! - сказал я.
- Ну, разбежались, - сказала Татьяна, когда мы дошли до улицы Некрасов.
- Я провожу, сказал я.
- Не надо, я на трамвай - до рынка, - она протянула мне руку. - Спокойной ночи, Периодичкин.
- Спокойной ночи, Круглошарикова, - ответил я.
Рука у нее маленькая, но крепкая и теплая.
Я бежал домой и думал, что вот с этой Татьяной совсем запросто можно обо всем поговорить, и пошутить, и посмеяться, а с Машей никак ничего у меня не получается: колючая она какая-то, как ерш. Я засмеялся - она ерш, а я репейник. Ну, раз репейник, так я от нее и не отцеплюсь! Вот такие пироги, как говорит дядя Саша.
