Связной трех революций
Урасов Владимир Александрович.
Записала Римма Канделаки
Рис. И. Ильинского
1960-е
На фото: Урасов Владимир Александрович.
СЕКРЕТНОЕ ПОРУЧЕНИЕ
Записала Римма Канделаки
Рис. И. Ильинского
1960-е
На фото: Урасов Владимир Александрович.
СЕКРЕТНОЕ ПОРУЧЕНИЕ
Хотите узнать, каким образом я, русский солдат, оказался венгерским посланцем? Да еще тайным? В 1914 году началась империалистическая война. Погнали нас, рабочих и крестьянских парней, в окопы. "Рекомендован" я был неважно: за плечами - боевая дружина, аресты, ссылка. Послали туда, где наверняка должны были убить. А нашу часть противник сразу окружил, взял в плен. Я опомнился в Венгрии.
Смотрю: красота кругом! Виноградники, быстрые реки, замки на холмах. Народ хороший: гордый, достойный, а уж певуч - заслушаешься! Но венгерское офицерье с нашим братом, пленным, обращалось зверски: за отказ работать на военном заводе меня били, пытали, как зачинщика внесли в "черные списки". Гоняли нас на самые тяжелые работы. Одно время я был батраком на графских землях. Потом повезло: послали в Будапешт упаковщиком на аптекарский склад. Тут пленным жилось намного легче и свободней.
В конце зимы громом прокатилось: в России революция! Спустя восемь месяцев опять: В России - вся власть Советам! Как я рвался домой. Даже сон потерял. Что ж это, думаю, такое: началась революция - и без меня?!
Но у нас уже окрепла большая партийная группа, в нее входили и венгры и русские пленные. Я не мог располагать собой, как хотел. Новый наш руководитель, Бела Кун, едва мы познакомились, тотчас предложил:
- Надо наладить выпуск газеты. Ты в этом деле понимаешь - помоги!
Венгерские рабочие - народ смелый, горячий. Что придумали: в самом центре города, в красивом шестиэтажном доме, битком набитом важными, богатыми жильцами, под носом у полицейских, организовали подпольную типографию. В подвале. Вот если б тот день в разрезе изобразить! Вверху биржевики, коммерсанты совещаются. Против нас. А под землей мы. Против них.
Печатная машина старенькая - сами ее починили, бумага преплохая, шрифты - еще хуже того. Маховик крутили вручную. Все по очереди. И Бела Кун тоже крутил.
Кареглазый, с выпуклым лбом, мягкой улыбкой, Бела Кун выглядел очень молодым, скромным. Но это был прирожденный вождь пролетариата, человек огромной воли. Писал он остро, кратко, говорил еще лучше: бил словом в цель без промаха. Я слыхал, что Ильич высоко ценил его. В Россию Бела Кун попал так же, как я в Венгрию, - военнопленным. Он участвовал в Октябрьской революции и дрался с белогвардейцами. Мне очень нравилось, что Бела Кун выговаривал русские слова по-нашему, по-уральскому, на "о". Бела Кун обрадовался, что довелось ему встретить в Будапеште рабочего с Урала. Мы крепко подружились.
Выпустили мы в том подвале пять номеров "Вёрёш уйшаг" ("Красная газета"). Расходилась она молниеносно. "Вёрёш уйшаг" читали на заводах, в железнодорожных мастерских, казармах. Она сообщала народу правду о Великом Октябре, о Ленине. Опровергала грязные выдумки буржуазии и ее прихвостней из социал-демократов. Разъясняла наш лозунг "Вся власть Советам". Славная была газета; рабочие зачитывали ее до дыр.
Однажды - это было в декабре 1918 года - Бела Кун меня вызывает:
- Владимир, мы даем тебе важное поручение. Вдвоем с нашим товарищем Лайошем Немети проберитесь любой ценой в Москву. Прямо к Ленину. Надо, чтобы он знал обстановку в Венгрии из первых рук. Карандаш не бери, писать нельзя. Буду говорить, а вы запоминайте.
В ту ночь в подвале будапештского дома, где на всех шести этажах пела, пила, кутила буржуазия, мы с Лайошем Немети, затаив дыхание, слушали слова, медленно и четко продиктованные Бела Куном. То было устное письмо к Ильичу о том, что венгерская революция начинается.
"Веселые путешественники"
Снарядили нас для поездки шикарно: одели в дорогие австрийские пальто с меховыми воротниками. На головах - фетровые шляпы с фазаньими перышками. На ногах - ботинки на толстой подошве. В руки нам сунули солидные чемоданы, какие возят с собою дельцы. Мандаты на шелковых лоскутах мы зашили в подкладку.
Смотрю: красота кругом! Виноградники, быстрые реки, замки на холмах. Народ хороший: гордый, достойный, а уж певуч - заслушаешься! Но венгерское офицерье с нашим братом, пленным, обращалось зверски: за отказ работать на военном заводе меня били, пытали, как зачинщика внесли в "черные списки". Гоняли нас на самые тяжелые работы. Одно время я был батраком на графских землях. Потом повезло: послали в Будапешт упаковщиком на аптекарский склад. Тут пленным жилось намного легче и свободней.
В конце зимы громом прокатилось: в России революция! Спустя восемь месяцев опять: В России - вся власть Советам! Как я рвался домой. Даже сон потерял. Что ж это, думаю, такое: началась революция - и без меня?!
Но у нас уже окрепла большая партийная группа, в нее входили и венгры и русские пленные. Я не мог располагать собой, как хотел. Новый наш руководитель, Бела Кун, едва мы познакомились, тотчас предложил:
- Надо наладить выпуск газеты. Ты в этом деле понимаешь - помоги!
Венгерские рабочие - народ смелый, горячий. Что придумали: в самом центре города, в красивом шестиэтажном доме, битком набитом важными, богатыми жильцами, под носом у полицейских, организовали подпольную типографию. В подвале. Вот если б тот день в разрезе изобразить! Вверху биржевики, коммерсанты совещаются. Против нас. А под землей мы. Против них.
Печатная машина старенькая - сами ее починили, бумага преплохая, шрифты - еще хуже того. Маховик крутили вручную. Все по очереди. И Бела Кун тоже крутил.
Кареглазый, с выпуклым лбом, мягкой улыбкой, Бела Кун выглядел очень молодым, скромным. Но это был прирожденный вождь пролетариата, человек огромной воли. Писал он остро, кратко, говорил еще лучше: бил словом в цель без промаха. Я слыхал, что Ильич высоко ценил его. В Россию Бела Кун попал так же, как я в Венгрию, - военнопленным. Он участвовал в Октябрьской революции и дрался с белогвардейцами. Мне очень нравилось, что Бела Кун выговаривал русские слова по-нашему, по-уральскому, на "о". Бела Кун обрадовался, что довелось ему встретить в Будапеште рабочего с Урала. Мы крепко подружились.
Выпустили мы в том подвале пять номеров "Вёрёш уйшаг" ("Красная газета"). Расходилась она молниеносно. "Вёрёш уйшаг" читали на заводах, в железнодорожных мастерских, казармах. Она сообщала народу правду о Великом Октябре, о Ленине. Опровергала грязные выдумки буржуазии и ее прихвостней из социал-демократов. Разъясняла наш лозунг "Вся власть Советам". Славная была газета; рабочие зачитывали ее до дыр.
Однажды - это было в декабре 1918 года - Бела Кун меня вызывает:
- Владимир, мы даем тебе важное поручение. Вдвоем с нашим товарищем Лайошем Немети проберитесь любой ценой в Москву. Прямо к Ленину. Надо, чтобы он знал обстановку в Венгрии из первых рук. Карандаш не бери, писать нельзя. Буду говорить, а вы запоминайте.
В ту ночь в подвале будапештского дома, где на всех шести этажах пела, пила, кутила буржуазия, мы с Лайошем Немети, затаив дыхание, слушали слова, медленно и четко продиктованные Бела Куном. То было устное письмо к Ильичу о том, что венгерская революция начинается.
"Веселые путешественники"
Снарядили нас для поездки шикарно: одели в дорогие австрийские пальто с меховыми воротниками. На головах - фетровые шляпы с фазаньими перышками. На ногах - ботинки на толстой подошве. В руки нам сунули солидные чемоданы, какие возят с собою дельцы. Мандаты на шелковых лоскутах мы зашили в подкладку.
Должны мы были изображать австрийских коммерсантов, едущих в Барановичи. Всю дорогу мы курили короткие трубочки, сквозь зубы ругались по-немецки, возмущались беспорядками. На чай давали щедро, перед нами ломали шапку.
Вокзал в Барановичах был разбит.
- Далеко ли ехать? - обратился к нам возчик в тулупе.
- На Погорельцы! - откликнулся я, солидно попыхивая трубочкой.
- На Погорельцы? - испугался возчик. - Да там фронт, большевики! А здесь, глядите, пограничная стража! Германец шутить не любит. Мигом пристукнет.
Лайош вынул крупную пачку ассигнаций, и глаза ямщика загорелись. Он запихнул нас в свои легкие саночки. Немцы в тот вечер справляли сочельник, в пограничном бараке сияла огнями елка. Слышалось хоровое пение. И санки с двумя седоками неслышно промелькнули в сумерках.
- А теперь правь прямо в Столбцы! - скомандовал я.
Возница чуть не сковырнулся с козел:
- Да что вы, пане, в Столбцах большевистская власть!
- Вези, тебе говорят! Вот тут николаевские пять сотен, все твои.
Лошадь прибавила рыси. Впереди послышалась немецкая речь. Очевидно, шел патруль. Перемигнувшись, мы с Лайошем достали огромную бутыль со шнапсом. И едва раздалось грозное "хальт!", мы любезно пожелали выросшему на дороге патрулю "счастливого рождества". Шатаясь, мы вышли из саней, наливали, угощали, пели невообразимую ерунду и, наконец, подарили весь штоф "доблестным защитникам Германии". Что поделать с такими щедрыми коммерсантами! Нас поблагодарили и отпустили.
Патруль исчез, будто растаял в ночной мгле, а мы доехали до Немана. Отдали вознице деньги, и он умчался, крикнув, что лед на Немане "не очень-то крепок".
Пошли по льду. В лицо хлестала поземка.
- Стой! Кто идет? - вдруг загремело по-русски.
Нас привели в штаб заслонной части. Мы сняли намокшие пальто, пиджаки, вспороли подкладку. Я не мог говорить. Душило волнение: Ведь столько лет не был в России! А пограничники рассматривали недоверчиво-хмуро странных буржуев, взятых в плен ночью на реке.
Вдруг голос командира, читавшего мандат на лоскуте, повеселел, окреп:
- "...следующего в Москву к Ленину"... Чудаки, так что же вы молчали?
В Кремле
Провожали нас наутро, как самых дорогих гостей: дали на дорогу хлеба, печеной картошки, посадили в вагон-теплушку. Просили обязательно передать Ильичу красногвардейский привет.
Застучали колеса: "До-мой, к Ленину; домой к Ле-ни-ну". Я не мог успокоиться. Все думалось: как встретит нас Москва? Когда увижу Владимира Ильича?
В голову не могло прийти, что скоро обниму старого товарища по сибирской ссылке, учителя моего Емельяна Ярославского. Мы встретились с ним в первый же день в редакции "Правды". Огромный, очкастый, с добродушными раскатами смеха, Емельян радостно потащил меня к себе домой. Увидел я вскоре и жену Свердлова Клавдию Новгородцеву. От нее услыхал:
- Завтра вас примет Владимир Ильич. Он уже знает о вас.
...Ленин сидел за рабочим столом и быстро читал почту, откладывая самое важное в сторону. Мне бросились в глаза на белом кафеле голландки за его спиной объявления: "Просьба не курить", "Рукопожатия отменяются". В Москве тогда свирепствовала эпидемия "испанки", и я спрятал руки за спину, чтобы как-нибудь ненароком... Но Ленин уже шел ко мне, щурясь, и, к удивлению моему, протягивал обе руки, будто никакого объявления не существовало. Он подвигал стул, усаживал, ободряя меня улыбкой, взглядом.
Вокзал в Барановичах был разбит.
- Далеко ли ехать? - обратился к нам возчик в тулупе.
- На Погорельцы! - откликнулся я, солидно попыхивая трубочкой.
- На Погорельцы? - испугался возчик. - Да там фронт, большевики! А здесь, глядите, пограничная стража! Германец шутить не любит. Мигом пристукнет.
Лайош вынул крупную пачку ассигнаций, и глаза ямщика загорелись. Он запихнул нас в свои легкие саночки. Немцы в тот вечер справляли сочельник, в пограничном бараке сияла огнями елка. Слышалось хоровое пение. И санки с двумя седоками неслышно промелькнули в сумерках.
- А теперь правь прямо в Столбцы! - скомандовал я.
Возница чуть не сковырнулся с козел:
- Да что вы, пане, в Столбцах большевистская власть!
- Вези, тебе говорят! Вот тут николаевские пять сотен, все твои.
Лошадь прибавила рыси. Впереди послышалась немецкая речь. Очевидно, шел патруль. Перемигнувшись, мы с Лайошем достали огромную бутыль со шнапсом. И едва раздалось грозное "хальт!", мы любезно пожелали выросшему на дороге патрулю "счастливого рождества". Шатаясь, мы вышли из саней, наливали, угощали, пели невообразимую ерунду и, наконец, подарили весь штоф "доблестным защитникам Германии". Что поделать с такими щедрыми коммерсантами! Нас поблагодарили и отпустили.
Патруль исчез, будто растаял в ночной мгле, а мы доехали до Немана. Отдали вознице деньги, и он умчался, крикнув, что лед на Немане "не очень-то крепок".
Пошли по льду. В лицо хлестала поземка.
- Стой! Кто идет? - вдруг загремело по-русски.
Нас привели в штаб заслонной части. Мы сняли намокшие пальто, пиджаки, вспороли подкладку. Я не мог говорить. Душило волнение: Ведь столько лет не был в России! А пограничники рассматривали недоверчиво-хмуро странных буржуев, взятых в плен ночью на реке.
Вдруг голос командира, читавшего мандат на лоскуте, повеселел, окреп:
- "...следующего в Москву к Ленину"... Чудаки, так что же вы молчали?
В Кремле
Провожали нас наутро, как самых дорогих гостей: дали на дорогу хлеба, печеной картошки, посадили в вагон-теплушку. Просили обязательно передать Ильичу красногвардейский привет.
Застучали колеса: "До-мой, к Ленину; домой к Ле-ни-ну". Я не мог успокоиться. Все думалось: как встретит нас Москва? Когда увижу Владимира Ильича?
В голову не могло прийти, что скоро обниму старого товарища по сибирской ссылке, учителя моего Емельяна Ярославского. Мы встретились с ним в первый же день в редакции "Правды". Огромный, очкастый, с добродушными раскатами смеха, Емельян радостно потащил меня к себе домой. Увидел я вскоре и жену Свердлова Клавдию Новгородцеву. От нее услыхал:
- Завтра вас примет Владимир Ильич. Он уже знает о вас.
...Ленин сидел за рабочим столом и быстро читал почту, откладывая самое важное в сторону. Мне бросились в глаза на белом кафеле голландки за его спиной объявления: "Просьба не курить", "Рукопожатия отменяются". В Москве тогда свирепствовала эпидемия "испанки", и я спрятал руки за спину, чтобы как-нибудь ненароком... Но Ленин уже шел ко мне, щурясь, и, к удивлению моему, протягивал обе руки, будто никакого объявления не существовало. Он подвигал стул, усаживал, ободряя меня улыбкой, взглядом.
- Очень рад вас видеть, очень. Садитесь, товарищ Урасов, рассказывайте: как добирались, что в Будапеште, какая обстановка и как чувствует себя наш товарищ Бела Кун.
"Ну, не подкачай!" - мысленно приказал я себе. И стал медленно, четко читать устное письмо Бела Куна. Я читал около часу. Ленин записывал. Говорил я о сложной обстановке в Венгрии, окруженной со всех сторон армиями империалистов, о профсоюзах, о боевом настроении венгерских рабочих и о недостойной роли правых социал-демократов - венгерских меньшевиков.
Ленин слушал молча, внимательно, изредка потирая лоб. Один раз занервничал. Лицо его стало гневным. Это когда я упомянул, что правые социал-демократы в Будапеште и других городах организовали свою милицию, а та сразу принялась отнимать оружие у рабочих.
- Разоружают рабочих? Организованным порядком? - Владимир Ильич сквозь зубы бросил резкое словцо. Быстро зашагал взад-вперед по кабинету.
Я кремлевские окна уже глянули сумерки. Я досказал свой доклад до конца и примолк. Все окружающее казалось каким-то чудом: я, недавний военнопленный, простой солдат, сижу в Кремле у великого вождя, и он внимательно слушает, как я объясняю положение в Венгрии!
- Где остановились, как вас устроили? - вдруг стремительно спросил Ленин. И услышав, что на Пречистенке, у Емельяна Ярославского и его жены Клавдии Кирсановой, он слегка фыркнул: - Довольно паршиво устроились! Ведь у них у самих негусто. Да-да, впроголодь живут, не удивляйтесь. Вот что, товарищ Урасов, дадим мы вам постоянный пропуск в Кремль, к венгерским курсантам. Там вам будет лучше.
Он тут же позвонил коменданту Кремля. Прощаясь, Ленин спросил, где я хотел бы отдохнуть и после работать, У меня вырвалось:
- Хочу в Пермь.
Ленин нахмурился, покачал головой:
- Удивляюсь, товарищ Урасов, какой вы непоседа. Вашу Пермь вот-вот займут белогвардейцы. Там тяжело, очень тяжело. Насчет этого повремените.
Принесли мой пропуск в Кремль. Владимир Ильич крепко пожал мне руку и пожелал хорошенько отдохнуть.
Отдыхать, однако, долго не пришлось. Немного времени спустя Новгородцева-Свердлова вызвала меня в ЦК.
- По предложению Владимира Ильича вы должны вернуться в Будапешт. На подпольную работу. Ленин просит вас быть очень осторожным. Поедете один. Берегите себя!
Флаги над Будапештом
Теперь я уже был не "австрийским коммерсантом", а возвращавшимся на родину "военнопленным" по имени Южеф Браблец. В руках у меня - солдатский сундучок, только с двойным дном, где спрятана партийная литература.
Не было больше со мной верного друга Лайоша Немети. Его оставили в Москве. А с венгерским языком как один справишься? Конечно, словак Южеф Браблец мог не знать хорошо венгерский, но все же трудно одному.
За Киевом - стрельба. Чем дальше за Киев, тем гуще стрельба. Гуляли везде банды: некая атаманша Маруся, махновцы, белые, зеленые. У самой границы навстречу нам выскочил петлюровский бронепоезд. Военнопленных с платформы как ветром сдуло. Я скатился под откос и потопал пешком, обходя села, на Тернополь. Там подобрал нас поезд-летучка венгерского "Красного Креста". Словоохотливый медик сообщил:
- В Венгрии теперь правительство графа Карольи! Помоем вас, солдат, в бане, оденем в мадьярские мундиры, дадим хорошее жалованье, и будете верой и правдой защищать Карольи.
- Так, так! - киваю с глуповато-блаженным видом, а сам думаю: "Держи карман, Южеф Браблец вовсе не такой дурак".
Гляжу, агитатор наш на третьей венгерской станции умолк и как-то скис. Напугали его красные флажки на паровозах.
- В Будапеште народ штурмует крепость, - сказали железнодорожники.
По старой привычке подпольщика я слез с поезда в пригороде, пробрался в барак военнопленных и с порога тихонько спрашиваю:
- Как дела, ребята?
Громовой хохот был мне ответом.
- Володя, да что ты шепчешь? - смеются. - Со вчерашнего дня в Венгрии Советская власть!
Тот день мне никогда не забыть. Над Будапештом развевались красные флаги. Мы отправились прямо во дворец. На верху высокой лестницы показался глава венгерского советского правительства Бела Кун. Как он похудел, какие страшные шрамы на голове! Я уже знал: был Бела Кун арестован, его контрреволюционеры избили прикладами, морили голодом, угрожали расстрелом. Спасла социалистическая революция.
Глаза Бела Куна сияли победным блеском. Улыбаясь, он бережно принял от меня документы.
- Владимир Ильич, - говорю, - просил передать коммунистам Венгрии и тебе горячий привет. Он ждет известий...
- О, у нас большие, большие вести! - Он обнял меня за плечи. - Мы снова пошлем тебя, товарищ Урасов, к Ленину. Именно тебя! Но уже нам не придется больше рисковать твоей жизнью. Теперь мы правительство и сможем перебросить нашего гонца самолетом!
Всю ночь мне мерещилось, будто я лечу на самолете, меня очень качает, я падаю. Утром не смог встать: жар, бред. Начался сыпной тиф. С докладом Ильичу о рождении Венгерской советской республики на самолете полетел другой: молодой нарком обороны Тибор Самуэли. Я ничего об этом не знал. Поправлялся долго.
Сто тридцать три дня в Венгрии просуществовала советская республика. Потом железное кольцо интервентов и венгерской буржуазии сомкнулось и задушило ее. Мне довелось еще не раз быть партийным связным, пересекать границу. Только Ленина не посчастливилось больше увидеть: он болел, тревожить его было нельзя.
Владимир Александрович берет в руки фотографию. На ней потертый шелковый лоскут с неясными буквами, выведенными чернилами.
- Это тот самый мандат. Сейчас он лежит в революционном музее Будапешта. Разбираете, что написано?
Я вглядываюсь в буквы на лоскуте:
- "...курьеру Венгерской компартии, следующему в Москву к Ленину, прошу оказывать содействие.
Бела Кун".
* * *
"Товарищ Бела Кун хорошо знаком был мне еще тогда, когда он был военнопленным в России и не раз приходил ко мне беседовать на темы о коммунизме и коммунистической революции. Поэтому, когда пришло сообщение о венгерской коммунистической революции и притом сообщение, подписанное товарищем Бела Кун, нам захотелось поговорить с ним и выяснить точнее, как обстояло дело с этой революцией. Первые сообщения о ней заставляли несколько опасаться, не было ли обмана со стороны так называемых социалистов или социал-предателей, не обошли ли они коммунистов, тем более, что те сидели в тюрьме. И вот, на другой день после первого сообщения о венгерской революции, я послал радиотелеграмму в Будапешт, прося Бела Кун прийти к аппарату, задавая ему вопросы такого рода, чтобы проверить, он ли там присутствует, и спрашивая его, какие реальные гарантии имеются относительно характера правительства, его действительной политики. Ответ, который дал товарищ Бела Кун, был вполне удовлетворительным и рассеял все наши сомнения. Оказалось, что в тюрьму к Бела Кун пришли совещаться для образования правительства левые социалисты. И только эти левые социалисты, сочувствовавшие коммунистам, да еще люди центра, образовали новое правительство, а правые социалисты, социал-предатели, так сказать, непримиримые и неисправимые, совсем ушли из партии и ушли, не взяв с собой никого из рабочих. Дальнейшие сообщения показали, что политика венгерского правительства была самая твердая и в коммунистическом направлении настолько, что если мы начали с рабочего контроля и лишь постепенно переходили к социализации промышленности, то Бела Кун своим авторитетом, своей уверенностью в том, что за него стоят громадные массы, мог сразу провести закон о переходе в общественную собственность всех промышленных предприятий Венгрии, которые велись капиталистически. Два дня прошло, и мы вполне убедились в том, что венгерская революция сразу, необыкновенно быстро стала на коммунистические рельсы. Буржуазия сама сдала власть коммунистам Венгрии. Буржуазия показала всему миру, что, когда наступает тяжелый кризис, когда нация в опасности, буржуазия управлять не может. И лишь только одна действительно народная, действительно любимая народом власть — власть Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.
Да здравствует Советская власть в Венгрии!"
| Скачать бесплатно рассказ в электронной версии в формате PDF:  |
