Женька и Монарх
Рассказ
Р. Назаров
Рис. В.Бескаравайного
Как только Женьке минуло четырнадцать, он пошел работать.
Завод, правда, делал не танки, не пушки, даже не снаряды - всего лишь полевые телефоны, но все равно был оборонный, номерной, и, что самое главное, на нем в инструментальном цехе давно уже трудился для фронта, для победы не кто-нибудь, а сам Монарх, Сашок Кулебякин.
Единственный и лучший друг жизни!
В отделе кадров на Женьку посмотрели строго, даже с недоверием: белобрысый, худой, скуластенький, он выглядел младше и слабее своих сверстников. Пока начальник изучал его метрику, Женька заикнулся было, что не прочь, мол, пойти в инструментальщики, но услышал в ответ:
- Нос не дорос. Скажи спасибо, что и так получишь рабочую карточку.
Словно все дело было в этих семистах граммах хлеба! То есть, оно, конечно, неплохо - рабочую карточку не сравнить с детской или иждивенческой, спору нет. К тому же она хоть в таких житейских правах уравнивала Женьку с другом, но в Женькином воображении давно уже нарисовалась картина, как их станочки стоят рядом, гудят, крутятся; повернешь голову направо - Сашок, он глянет налево - я! Как жизнь, дружище? На все сто! От такой картины замирало сердце...
Цех, куда привели Женьку, назывался бакелитовый. Сразу в нос ударил едкий химический запах, глаза защипало. Жарко шипели прессы, издавая этот резкий неприятный запах. В цеху были сплошь одни женщины. "Опять как в теплушке", - с горечью подумал Женька. Работницы тут же обступили его как новенького, поднялся гвалт, посыпались смешки и шуточки насчет его возраста и роста, а одна какая-то, сама вся в конопушках, додумалась обозвать Женьку "женишком".
Насупившись, он молча сносил все это и с тоской думал о том, что Сашок никогда не позволил бы подобного к себе отношения. Наоборот, он первый бы озорно крикнул: "Здорово, бабоньки!" - и для каждой нашел бы ответную шуточку или острое словцо, подходящее к случаю. Ничего такого Женька не умел и втайне страдал от зависти к Монарху.
Сперва Женьке велели приглядеться к работе цеха.
Здесь прессовали телефонные трубки. В тяжелую металлическую форму насыпали бакелитовый порошок и ставили матрицу под пресс. При высокой температуре и под большим давлением порошок спекался. Работница с трудом вытаскивала матрицу и вытряхивала из нее готовую черную трубку. У каждого пресса стояли обыкновенные корзины, куда ссыпались раскаленные трубки. От прессов и корзин исходил жар. Потом работница щеточкой вычищала зеркально отполированную форму, снова засыпала бакелитовым порошком, и все повторялось сначала.
Дело было нехитрое, и свои наблюдения Женька мысленно подытожил так, как любил высказаться Сашок Кулебякин: "Сила есть - ума не надо".
Женьке выдали огромные квадратные рукавицы, защитные очки и посадили к наждачному кругу, похожему на обычное точило. Мастер, тоже женщина, показала, как надо обдирать на трубках острые зазубрины кромок и зачищать швы. К Женькиному рабочему месту подтащили корзину с трубками, и он принялся за дело. Трубки, особенно те, что лежали сверху, обжигали руки даже сквозь рукавицы. Наждачный круг нещадно пылил. В очках было жарко и неудобно.
Через час Женька наловчился зачищать швы, уже не царапая черный глянец поверхности. Через полтора часа у него заныла спина, а на зубах захрустела наждачная пыль. Через два часа к нему волоком подтащили новую корзину с трубками, все нужно было начинать сначала, и он невольно подумал о том, какой, оказывается, долгой и нудной может быть работа. Но мысль эта показалась Женьке такой предательской, что он постарался запрятать ее как можно глубже.
Неожиданно перестали шипеть прессы. Наверно, обеденный перерыв, - обрадовался Женька, но выяснилось, что кончился бакелитовый порошок. Работницы выключили прессы, скинули рукавицы и уселись в кружок в дальнем уголке. Работать остался один Женька. В тишине гудел только его наждачный круг. Сухо щелкали, стукаясь друг о дружку, зачищенные телефонные трубки, которые он бросал в корзину слева. В корзине справа их почти не убавлялось.
Вот если бы и я выключил свой станок, подумал Женька, то цех остановился бы полностью. А так, несмотря на перебой с порошком и вынужденный простой, работа продолжается, и это всецело его, Женькина, заслуга, его труд, пусть не ахти какой интересный, но зато необходимый сейчас для полного порядка.В монотонном гудении наждачного круга послышался торжественный мотив.
Незаметно поглядывая в ту сторону, где собрались работницы, Женька жаждал уловить хоть словечко о себе, хоть взгляд, исполненный тихого уважения к его незаменимости, но женщины шушукались между собой, не обращая на него внимания, а одна даже вязала носок, как у себя дома.
Откуда у женщин берется столько разговоров? - призадумался Женька, опять вспомнив свою теплушку. И о чем, главное! Иногда, правда, говорилось всерьез - про войну, про бомбежки, про письма с фронта, но в большинстве случаев это были такие мелочи жизни, что и слушать не хотелось...
Трубки кончились внезапно: Женька не глядя сунул руку в корзину за следующей и наткнулся на пустое плетеное дно. Он чуть не подпрыгнул от радости - сумел вовремя сдержаться. Спокойно снял рукавицы, защитные очки и выключил наждачный круг.
Сразу стало очень тихо и работницы дружно повернулись к нему.
- Чего еще делать? - спросил Женька.
- А ничего. Погуляй покамест.
Женьке снова пришлось сдержать себя, чтобы тут же не сорваться с места. Ведь "погуляй" означало, что он прямо сейчас может пойти в инструментальный цех, где работает Сашок Кулебякин, не спеша, вразвалочку подойти к нему, стоящему за станком, и пожать руку как равный равному. Как рабочий человек рабочему человеку.
Женька шел по заводу не торопясь, руки в брюки, и чувство собственного достоинства переполняло его.
Но в инструментальном Кулебякина не оказалось. Сказали, что он в сборочном, и Женька поспешил туда.
Сборочный цех был светлый, просторный, тихий. Здесь тоже работали в основном женщины и девчонки. Все сидели за длиннющими столами конвейера. Посреди медленно двигалась лента, на ней лежали те самые телефонные трубки, которые зачищал Женька. Сборщицы брали трубку за трубкой, привинчивали внутрь детальки, припаивали проводки. Над столами курились тонкие канифольные дымки. Когда трубки доезжали до конца конвейера, они были уже готовенькие, собранные, свинченные, с торчащим из низ шнуром.
Неподалеку от конвейера Женька увидел Кулебякина. Сашок стоял, нагнувшись над какой-то металлической плитой. Издали казалось, что он внимательно рассматривает эту плиту. Подойдя ближе, Женька обнаружил, что Сашок не просто разглядывает плиту: один глаз у него был зажмурен, а другой вытаращен.
- Ты чего? - изумился Женька.
- Обожди, - сказал Сашок, часто моргая. Потом потер глаз кулаком и улыбнулся. - Полный порядок!
И объяснил недоумевающему Женьке, что если в глаз попала металлическая стружка, только не латунная и не дюралевая, лучше бежать не в медпункт, а сюда, в сборочный, к электромагниту: он сам, своей силой, вытянет стружку из глаза, стоит лишь наклониться над плитой.
Женька был поражен.
- Айда! - сказал Сашок.
Но они пошли не в инструментальный, как ожидал Женька, а в столовку, потому что начался обеденный перерыв. Сашок показал на висящие в цеху часы и подмигнул Женьке.
- Сергунька в гармузуньку,а?
По дороге в столовку Женька рассказал другу про бакелитовый цех и свой наждачный круг.
- Да, - сказал Сашок. - Работка - не бей лежачего!
И пообещал перетащить Женьку в инструментальный, к себе поближе.
Сашок Кулебякин на голову выше Женьки, шире в плечах и года на три старше. Волосы у него черные, с зачесом назад - не то что Женькин полубокс, челочка. Сашок давно уже курит, не прячась от взрослых. На правой руке у него наколка - сердце и собственное имя.Ходит Сашок всегда в тельняшке: ворот рубахи расстегнут и там треугольник синих полосок. Брюки заправлены в хромовые сапоги гармошкой с желтыми отворотами. Пряжка у ремня такая, что завидки берут: латунные крылья чайки застегиваются якорьком на цепочке.
Пряжку Сашок сделал своими руками.
Вообще он из тех ребят, кому хочется подражать во всем. Ходить, как он, не спеша, вразвалочку. Так же ловко сплевывать сквозь зубы. Повторять его излюбленную присказку - "сергунька в гармузуньку". Что это такое - не знает, наверно, и сам Сашок, а повторять все равно хочется.
Женька помнит первую встречу с ним, как будто это было вчера. Когда тетю Соню с Женькой, как эвакуированных, поселили в этом доме и они кое-как поместились в крохотной каморке около общей кухни, Женька вышел во двор. Тут же его кружила местная сопливая малышня, а вскоре появился и Сашок Кулебякин. Тогда он и в помине не был Монархом, как теперь. Не было на нем ни тельняшки, ни ремня с крыльями чайки, а был он в серой выгоревшей косоворотке и, хрумкая, грыз большое яблоко.
Малышня почтительно расступилась перед ним.
- Что за птица? - спросил Сашок про Женьку.
- Новенький! Ковыренный! Из Ленинграда! - немедля сообщила малышня
Сашок доел яблоко, подфутболил огрызок и спросил Женьку:
- Гогочка?
- Сам ты гогочка!
Сашок легонько ткнул Женьке кулаком в поддыхало, и тот согнулся пополам. Из кармана у него выпал перочинный ножик.
- Махнемся? - моментально предложил Сашок.
- Что на что? - с трудом сказал Женька, еле разгибаясь.
Сашок пошарил по карманам, извлек оттуда полную горсть всякой дребедени, выбрал стреляную гильзу.
- Во! Видал?
- Больно жирный, - сказал Женька, пряча ножик.
- Эх, ты! Сергунька в гармузуньку! - сказал Сашок и сплюнул сквозь зубы.
Это прозвучало так оскорбительно, что Женька, сам не зная отчего, выпалил:
- А ты хоть раз был в бомбежке?!
Вот с этого и началась дружба с Сашком Кулебякиным. Женька, конечно, понимал, что насчет бомбежки сболтнул лишнего - слова эти вырвались сами по себе, от безысходности положения, но отступать уж было поздно.
Женька не знал никаких налетов, не слышал грохота взрывов, не видел мертвых, но с таким знанием дела стал рассказывать про войну, что малышня слушала, разинув рты и боясь лишний раз шмыгнуть носом, а Сашка изредка говорил:
- Иди ты!
Слова у Женьки брались неизвестно откуда, обгоняли друг дружку, набивались во рту, как горсть вишен с косточками, - то и дело приходилось сглатывать слова, чтобы не выскакивали вперед, а когда не спасало и это, он помогал себе чем только мог: размахивал руками, прыгал, падал на землю, как падают убитые, свистел, бабахал, строчил, шипел паровозом, трубил отбой.
На слушателей это произвело огромное впечатление, а Сашок при каждой новой встрече первый протягивал Женьке руку. Правда, жал он руку так крепко и так долго, что Женька едва не морщился и потом незаметно шевелил пальцами, белыми и словно слипшимися от боли.
В глубине души Женька таил предчувствие неизбежной расплаты за то, что врет напропалую, но все равно ничего уж поделать не мог, и чем больше его рассказы уснащались всякими военными подробностями, тем сильнее и он сам начинал верить, что так оно и было в действительности, и не с кем-нибудь, а именно с ним, Женькой Саврасовым.
В действительности же их эшелон, вышедший из Ленинграда еще в июле, до налетов, тащился на восток чуть ли не полмесяца, подолгу застревая на стоянках. Женщины тут же затевали стирку у водокачек и развешивали белье между теплушками. Пока стояли, больше всего хотелось ехать дальше. Когда ехали, хотелось, чтобы поскорее была станция. Из оконца теплушки не на что было смотреть: мимо проплывали обычные леса и поля, тянулись провода. Иногда на столбах сидели грачи, так и напрашиваясь, чтобы по ним пальнули из рогатки.
Железнодорожные станции были похожи одна на другую, как будто их нарочно так строили, а чтобы не перепутать, называли по-разному. Но названия быстро вылетали из головы, и в памяти все смешивалось, превращаясь в какой-то бесконечно длинный вокзал с одинаковыми перронами, с одинаковой жарищей, толчеей, беготней за кипятком, с одинаковыми мешками, узлами, вагонами, под которые то и дело ныряешь... Однажды Женька споткнулся о рельс, до крови разбил коленку - это была первая и единственная капля крови, пролитая им с начала войны. Не смешно ли? Тетя Соня, морщась и охая от Женькиной боли, густо мазала ссадину йодом и приговаривала:
- А если бы не колено? Если бы - голова? Разбил бы вдребезги! Не забудь, что я отвечаю за тебя перед твоими родителями!
Женьке и без того было тошно: тетя Соня всегда из любого пустяка раздувала целую трагедию, а тут еще и эти женщины в теплушке - кто их только просит? - обступили его, поддакивали тете Соне и смотрели на него, как на умирающего...
Не про это же в самом деле было рассказывать!
Обо всем, что внесла война в Женькину мальчишечью жизнь и что заслуживало хоть какого-то внимания, Сашок Кулебякин уже слышал не раз. Знал он, что родители Женьки, как врачи, были сразу призваны в армию, но оставлены в Ленинграде в одном из госпиталей. Поэтому Женька приехал сюда с тетей Соней. Знал Сашка и про тетю Соню и ее мужа Аркадия Михайловича. Оба они были люди ученые. Тетя Соня работала в Академии наук, изредка ездила на раскопки, но большей частью занималась тем, что срисовывала на карточки и описывала словами глиняные черепки древних горшков. Аркадий Михайлович служил в Публичной библиотеке, но не там, где просто выдают книжки, а там, куда посторонним вход воспрещен и где хранятся исторические рукописи.
Аркадия Михайловича Женька недолюбливал за то, что тот всегда ходил в шляпе и с тросточкой, как Чарли Чаплин, однако был совсем не смешной и не веселый, а, наоборот, до того строгий и вежливый, что даже тетю Соню, жену свою, называл на "вы". Когда началась война, он тут же записался добровольцем в ополчение и пришел со всеми прощаться уже в форме и в обмотках, застегнутых булавкой. Тетя Соня плакала, он гладил ее по голове, как маленькую, и говорит: "Не плачьте, дорогая, берегите себя, я должен быть спокоен за вас, уходя туда".
Но все это, видно, было не так интересно, потому что Сашок, случалось, обрывал Женьку на полуслове:
- Валяй лучше про бомбежку!
Женька начинал издалека в надежде, что до бомбежки речь не дойдет и не нужно будет сочинять то, чего не было. Поэтому он старательно припоминал все, что видел своими глазами. Например, санитарный поезд, который они однажды пропускали. Он проехал медленно, осторожно понятно почему. За пыльными окнами вагонов виднелось много белого: простыни на полках, халаты, повязки. Или идущие на фронт воинские эшелоны. Иногда такой состав останавливался почти рядом. На товарных вагонах мелом было написано: "За Родину, вперед!" На платформах, совсем близко, стояли укрытые брезентом и замаскированные зеленью пушки, броневики, полевые кухни. Красноармейцы были веселые и все как один остриженные наголо. Они переговаривались с женщинами из теплушек, спрашивали, откуда едем и куда. У всех были винтовки, а у некоторых даже автоматы. Женька специально бегал к паровозу и долго разглядывал установленный на тендере счетверенный зенитный пулемет. Такие эшелоны на станции не задерживались. Раздавалась команда "По вагонам!" - лязгали буфера, поезд трогался. Красноармейцы на ходу вскакивали в свои теплушки - из дверей их подхватывали десятки рук, и путь освобождался. Сразу делалось просторней и тоскливей.
- Ты лучше давай, как "мессера" сбили! - нажимал Сашок Кулебякин, лузгая семечки.
- Да не было никакого "мессера"! - хотелось крикнуть Женьке во все горло, чтобы тут же, одним махом, обрести былую свободу в душе, но не так-то легко и просто было решиться на это, и он вынужден был снова изображать, как подбитый и охваченный пламенем самолет жахнул носом в землю. Трах, бах, дым столбом! Сашок прятал довольную улыбку, малышня от восторга тихо ерзала на скамейке, а Женьке было гадко и противно, хотя, честно говоря, он не сочинял небылиц о войне и рассказывал лишь то, что знал точно, наверняка, но - с чужих слов. В дороге он столько всего понаслушался от беженцев с других эшелонов, что пересказывал все с такими достоверными подробностями, как будто сам был очевидцем.
Женька видел, что Сашок Кулебякин легко принимает все его рассказы на веру, не говоря уж о дворовой малышне. Но ему было важно во что бы то ни стало обрести друга, а в Кулебякине он нашел именно такого человека, и Женька старался изо всех сил, чтобы завоевать его расположение не заискиванием слабого перед сильным, а созданием хоть какого-то равновесия достоинств.
И вот когда это равновесие было почти достигнуто, когда Сашок сам, по своему желанию, вызвался пилить с Женькой дрова и они дружно жикали пилой, случайно появилась тетя Соня и, услышав очередной Женькин рассказ, сказала:
- Боже, какой впечатлительный мальчик!
И добавила, что ничего такого, конечно, не было, что в Вологде весь эшелон кормили бесплатным обедом, а в Канаше водили в баню с ужасным названием "санпропускник". И вообще - "вранье унижает человека, откуда у тебя такая страсть, просто уши вянут, что сказали бы папа с мамой..."
Все рухнуло в одно мгновение. Женька был уличен, посрамлен, повержен. Дружба с Кулебякиным, едва засветившись, перегорела, как лампочка.
- Герой! - с презрением сказал Сашок, сплюнул сквозь зубы и вразвалочку ушел.
Малышня и вовсе распоясалась: стала дразнить "герой - хвост трубой!" и швырять в него колючками репейника.
Напрасно старался Женька доказать тете Соне, что не такое уж это вранье, если она хочет знать! А ну, их бы и взаправду бомбили - разве не могло быть? Он же ничего не придумывал, не приписывал себе поступков, которых не совершал. Меньше всего в его рассказах было пустой похвальбы, в них он оставался фигурой незаметной и скромной, что вполне соответствовало его натуре; ему с лихвой хватало и того, что он выступал участником событий, которые могли бы произойти, и единственное, что он позволял себе, - это всегда оставаться целым и невредимым, а также в достаточной мере бесстрашным. Разве это противоречило истине? в конце концов, шла война, это было для Женьки самой главной правдой, и он не виноват, что его увозили от нее подальше, туда, где о ней знали пока меньше, чем он.
Тетя Соня понять этого не сумела, потому что никто, даже она, не мог знать Женьку так, как он знал самого себя. Наедине с собой он не раз всерьез подумывал о том, что если не сможет вернуть утраченного доверия Кулебякина, то должен будет "подорвать" на фронт и тем самым смыть с себя пятно.
- Только через мой труп! - кратко сказала тетя Соня, когда такая мысль однажды вырвалась у Женьки вслух.
О подобных разговорах с Сашком не могло быть и речи: никаких оправданий от Женьки он все равно не принял бы. Однако перочинный ножик, который робко предложил ему в подарок Женька, Сашок принял. Как знать, может, это было первым шагом к примирению?
Теперь при встречах с ним Женька старался меньше говорить и больше слушать, тем более что Сашок уже поступил на завод и стал совсем как взрослый. У него была рабочая карточка на семьсот граммов хлеба и новенький пропуск с фиолетовой печатью и красной полосой наискосок. О своих заводских делах Сашок рассказывал с небрежностью бывалого человека, пересыпая речь непонятными названиями непонятных вещей. В такие минуты Женька особенно остро чувствовал, что совсем отстает от него: Сашок уже занял свое место в жизни и наравне со всеми кует победу над врагом, а он, Женька, безнадежно застрял в детстве, и никакого от него толку, и война проходит без его участия, - он только слушает по радио сводки Информбюро и читает нечастые письма от родителей, в которых ему велят слушаться тетю Соню, хорошенько учиться в школе и не застужать горло. На конвертах стоит штамп: "Проверено военной цензурой", и это значит, что посторонние люди из этой самой цензуры тоже знают о Женьке Саврасове, для которого какие-то миндалины в горле должны быть важнее, чем всенародная война с фашистскими гадами!..
В тот день Женьке не терпелось увидеть Кулебякина и поделиться с ним кое-чем. Сашок появился во дворе в окружении малышни, которая теперь и подавно таскалась за ним, как свита. Сашок был в пиджаке нараспашку, а под ним красовалась настоящая флотская тельняшка.
- Ух ты! - восхищенно выдохнул Женька. - Где достал?
- Уметь надо, - сказал Сашок.
- Он ее на базаре сменял! - вылез вперед один из свиты и тут же получил от Сашка щелчок по лбу: не суйся, мол, не в свое дело.
- А мы с тетей Соней в сберкассу ходили, - сообщил Женька. - И добровольно сдали пять штук облигаций. Пятьсот рублей. В фонд обороны.
Он не без гордости показал Кулебякину квитанцию, на которой так и было написано - "В фонд обороны".
- А вдруг бы они выиграли? - спросил Сашок про облигации.
Вот тут-то и раздался этот жуткий, нечеловеческий крик!
Малышню со двора как водой смыло. Сашок и тот испугался. Крик резанул, как ножом. Женька понять не успел, кто кричит, где, беспомощно оглянулся по сторонам и увидел только, как в соседских окнах прилипли к стеклам плоские лица. Он кинулся в дом. В хозяйской комнате стояла тетя Соня, обеими руками схватив себя за шею. Женьке показалось, что она душит себя, что сейчас она задохнется и свалится на пол мертвая. От страха его забил озноб, он бросился к тете Соне и стал отрывать ее руки от шеи, что-то крича, но вместо слов у него вырвались одни всхлипы. Тетя Соня отталкивала его, попадая даже по лицу. Волосы у нее растрепались, глаза были невидящие, белые. Женька и не подозревал, что она такая сильная, и оттого, что никак не мог одолеть ее, стиснуть покрепче руки и спасти, ему делалось еще страшнее.
Потом в комнату вбежал Сашок, за ним перепуганной толпой ввалились какие-то тетки, старики, старухи, стали их разнимать, охая и причитая, отпихивая стулья и путаясь в половиках, на которых простой мятой бумажкой валялось письмо.
Сашок его поднял, заглянул в ровные синие строчки и аккуратно положил на краешек стола.
В том письме - Женька узнал позже - родители осторожно сообщали, что Аркадий Михайлович в числе других ополченцев погиб в бою под Лугой...
После этого дня Сашок Кулебякин сказал всем во дворе:
- Кто на Женьку вякнет, будет иметь дело со мной!
И вот Женька теперь трудится на том же заводе, где и его лучший друг. Подобно ему, он каждое утро, невзирая ни на что, выходит из дому. Пусть дождь, слякоть, вьюга, пусть слегка пошатывает от недосыпа, все равно Женька идет по улице, которая чем ближе к заводу, тем гуще заполняется рабочим народом. Женька чувствует себя в этой толпе равноправным, словно на демонстрации, хотя нет никакого праздника. Особенно приятно, когда случается шагать рядом с Сашком: его многие знают, кивают ему при встрече или пожимают руку, и Женьке кажется, что люди заодно здороваются и с ним. В проходной он небрежно показывает вахтерше пропуск в раскрытом виде, вместе со всеми выходит на заводской двор, на минуту задерживается у большой карты, на которой флажками обозначена линия фронта на сегодняшний день.
Отсюда Женька и Сашок идут в разные стороны: один - в инструментальный, другой - к себе в бакелитовый, но и здесь не разрывается их незримая общность. Перевешивая с вой табельный номер с гвоздика на гвоздик, Женька знает, что и Сашок сейчас делает то же самое. Ровно в восемь их табельные доски запрут на замок, и там, за тонкой металлической сеткой, в ровных рядах дюралевых жетонов будут тускло поблескивать их номерки, точно медали на музейной витрине.
Теперь Женька знает о своем друге такое, что вообще недоступно пониманию дворовой малышни: прозвище Монарх, укрепившееся за Кулебякиным, пошло от названия новенького американского станка, недавно установленного в цехе. И не кому-нибудь, а Кулебякину доверили работать на таком станочке!
Сашок показал его Женьке на следующий же день. Сияя, он поглаживал станок, как любимого коня, и говорил:
- По ленд-лизу, гады, поставили!
Женька мало что смыслил в токарном деле, однако не мог не заметить, что рядом с низкорослыми, кряжистыми, выкрашенными в грязно-зеленый цвет "Удмуртами" этот голубой, холеный "Монарх" прямо-таки сверкал, как цирковая лошадка среди лохматых ломовых тяжеловозов.
Женька лишь вздохнул от зависти к другу, а тот уже включал и выключал станок, вертел никелированные рукоятки с эбонитовыми шариками на конце, показывал пальцем на приборную доску, где за стеклами дрожали стрелки указателей и даже тикали вделанные в кожух часы, и сыпал восторженными объяснениями: шпиндель, задняя бабка, три тысячи оборотов, суппорт, каретка, патрон, цанга... Соображаешь?!
Женька невнятно мотнул головой и почувствовал себя виноватым.
- Ничего, паря! Ты, главное, не робей! - воскликнул Сашок. - Это тебе не сергунька в гармузуньку!
Не успел Женька подумать, до чего ловко умеет Сашок вкладывать в свою присказку любой смысл и любое настроение, как тот схватил его за руку и потащил:
- Айда к мастеру!
Контора мастера произвела на Женьку странное впечатление. Помимо вещей необходимых - стола, стула, разных графиков на стенах и плаката "Все для фронта, все для победы!", - здесь стояла обыкновенная кровать, застланная клетчатым одеялом. Мастер был в очках и лысый, голова у него блестела так, что Женьке почему-то сразу представился чистильщик обуви, который наводит блеск на ботинок, только бархотка белая, а вместо ботинка - голова.
Сашок громко поносил бакелитовый цех и уговаривал мастера "перекантовать" Женьку сюда.
- Эти чертовы трубки ему аж спать не дают, мерещатся! - кричал Сашок.
И он почти угадал. Придя с завода домой, Женька с воодушевлением описывал тете Соне свой первый рабочий день. Та слушала невнимательно, отвлеченно и все больше принюхивалась к запаху бакелита, исходившему от Женькиной куртки. Вечером Женька долго не мог уснуть: перед глазами кишмя кишели телефонные трубки. Они даже шевелились, как черные раки в корзине.
Мастер, казалось, и не слышал Кулебякина. Сидел и вертел самокрутку с таким видом, будто ничего важнее сейчас не было.
- Ну так что, Лукич? Возьмем? - Сашок называл мастера Лукич и говорил ему "ты".
- Чей? - негромко спросил Лукич, глянув на Женьку поверх очков.
- Женька Саврасов! Этой племяш, которая малость того! - Сашок покрутил пальцем у виска.
- Да ну, - непонятно сказал мастер.
- Не того, а переживает, - пояснил Женька. - Мужа у нее убили. Под Лугой.
- Зря, - опять непонятно сказал мастер.
Конечно, Сашок не мог не знать, что тетя Соня после того письма сделалась совсем другая. Она перестала плакать, но теперь могла часами ходить по каморке взад-вперед, сцепив пальцы и шевеля губами, словно молилась. Или могла подолгу сидеть у стола и ничего не замечать вокруг себя, а если Женька о чем-то спрашивал, она сразу не понимала и смотрела невидящими глазами. Но самое странное было то, что она вдруг начинала рисовать черепки. На старых Женькиных тетрадках, на обрывке газеты, даже просто на клеенке - все равно на чем. Садилась и рисовала одни только черепки. Потом, вроде бы спохватившись, все порвет на мелкие клочки, клеенку вытрет, скажет Женьке: "Не обращай внимания", и снова примется ходить по комнатушке - три шага сюда, три шага туда. Да, все это так, ничего не поделаешь, но все-таки напрасно Сашок покрутил пальцем у виска да еще при постороннем Лукиче...
- Ну и фиг с ним! - говорил Сашок, когда они вышли с Женькой из конторки. Ты не горюй. Не взял сейчас, возьмет после. Мы своего добьемся, терять нам нечего. А сперва сделаем так; я тебя пока малость подучу, чтоб, понимаешь, сергунька в гармузуньку, и тогда уж будьте уверочки! Идет?
С ходу войдя в роль наставника, Сашок потащил Женьку по цеху, от станка к верстаку, от верстака к станку. Фрезерный, строгальный, микрометр, серебрянка, планшайба... эмульсия, потому что водой охлаждать нельзя, будет ржаветь... метчик, пуансон, лерка, корундовый круг... ты на искру, на искру смотри! Продолговатенькая - от железа, а звездочками - сталь, соображаешь?
Женька был подавлен этой лавиной знания. Сашок превзошел себя. Он вел со счетом сто - ноль в свою пользу, и Женька чувствовал себя несмышленышем из детского сада. Улучив минутку, Женька ухмыльнулся и рассказал про глянцевую голову мастера Лукича. Сашок захохотал.
- Ну, артист! Бархоткой, значит? Утречком по лысине - Жик-жик-жик! Умора!
Сашок прямо извивался от смеха, но под конец, успокоившись, сказал:
- Вообще-то он мужик что надо. Не придирается.
Женька узнал, что Лукича вместе с другими кадровыми рабочими "Красной зари" вывезли из блокадного Ленинграда по Дороге жизни. Это было весной сорок второго. В Ленинграде от голода умерла дочка Лукича. Сам Лукич приехал сюда с женой, оба слабые, с опухшими ногами. Нажмет пальцем - говорил Сашок, - ямка остается. Многих сразу поместили в стационар, чтобы подкормить. В стационаре умерла жена Лукича - уже не от голода, а оттого, что сразу много съела. Это потрясло Женьку, он никогда не думал, что может быть такая смерть - от еды. Лукич остался совсем один, ему разрешили жить на заводе, поставили в конторке кровать и назначили заодно ночным мастером.Женька украдкой посмотрел на конторку Лукича, которого ни за что обсмеял, и ему стало совестно.
Завод стал для Женьки не вторым домом, а можно сказать, первым. Он подчинил его жизнь своему раз навсегда заведенному порядку, наполнил ее новыми делами и обязанностями.
Женька по-прежнему работал в бакелитовом цехе. Ему больше не мерещились перед сном телефонные трубки, шевелящиеся, как раки в корзине. Он перестал замечать едкий запах порошка. При случае мог вполне заменить работницу у пресса. Дважды в месяц он приносил тете Соне получку - несколько красных тридцаток, иногда новеньких, хрустящих, иногда затертых, мягких, как тряпочки, склеенных бумажными полосками. С первой получки Женька купил для нее подарок - стакан рыночной махорки, крупной, как опилки. Тетя Соня пристрастилась курить, вертела толстые неуклюжие скрутки, вставляла их в самодельный мундштук из обычной деревянной катушки. Курила она много, часто заходясь кашлем; глаза у нее становились мутные и слезились. Никогда больше она не говорила Женьке, что отвечает за него перед родителями, и это было справедливо, потому что известно, кто за кого теперь отвечал. Оставаться с ней дома было тягостно, и Женька, несмотря на то, что ему по возрасту полагался шестичасовой рабочий день, пропадал на заводе с утра до вечера.
Самыми светлыми для него минутами были, конечно, те, которые он проводил в инструментальном, рядом с Сашком Кулебякиным. Около своего друга Женька мог простаивать часами, с восхищением наблюдая за его работой. Все у него получалось на редкость уверенно и красиво. Ровно, без натуги гудел "Монарх". Мягко вгрызался в сталь резец, красиво снимая тонкую стружку. Стружка на глазах синела и свивалась в спираль. Красиво встряхивал головой Сашок, откидывая назад спадавшие на лоб волосы.
Не раз Женька мысленно ставил себя на место друга, стараясь представить, как бы он сам стоял за "Монархом", но при всем его воображении такая картина почему-то не получалась, и Женьке приходилось признать, что ему еще ой как далеко до того, чтобы даже мысленно сравниться с Кулебякиным.
Порой рядом с Женькой останавливался Лукич, и они оба глядели, как работает Сашок.
- Краси-и-во! - выдыхал Женька, хотя мастер ни о чем его не спрашивал, а просто молча дышал рядом...
За все это время Сашок многому научил Женьку. Ему теперь не стоило труда отличить по искре сталь от железа, нарезать резьбу метчиком или леркой, прочесть несложный, набросанный от руки эскиз. Женька не только знал три основных токарных резца - проходной, подрезной и отрезной, но и умел довольно сносно заточить их. Кому хочешь мог он рассказать, что когда точат латунь, стружка брызжет сыпучая, а когда медь - стружка тянется вязкая.
Иногда Женьку можно было видеть на слесарном участке. Зажав что-то в тиски, он орудовал напильниками - то драчевым, который скрежетал на весь цех, то бархатным - тот шелестел мягко и нежно. Трудился Женька самозабвенно, высунув кончик языка. От усердия у него на лбу выступали бисеринки пота.
Когда к верстаку подходил Лукич и вопросительно молчал, Женька стушевывался и старался руками прикрыть то, что было зажато в тисках.
- Это я просто так, - говорил он с деланным безразличием.
- Просто так вороны летают, - отвечал мастер и отходил.
В результате Женькиных стараний получилась совершенно уникальная пряжка, которую он приклепал к своему ремню. Два латунных лепестка, надраенных шкуркой с маслом и сверкающих, как золото, накладывались друг на друга, образуя сердце. Застежкой служил висящий на цепочке кинжальчик, который пронзал это сердце наискосок. Оно, по правде, чуточку смахивало на репу, но любому нормальному человеку символический смысл такой пряжки был ясен.
Дома ему не терпелось услышать, как ахнет тетя Соня, но она, по обыкновению, мало что замечала вокруг себя. Женька вертелся перед ней, нарочно распахнув куртку и выпячивая живот.
Тетя Соня не ахнула, она сказал:
- Гадость какая! - и поморщилась.
Женька огорчился, но в душе простил тетю Соню, поняв, что поселившееся в ней горе убило всякое чувство красоты.
Свою пряжку, однако, он больше не показывал никому...
В инструментальном к Женьке привыкли, многие называли его - с легкой руки Лукича - "землячком", нередко просили сбегать в термичку, взять резцы из закалки или со склада прут стали серебрянки. Женька охотно выполнял такие поручения, а вот на склад ходил скрепя сердце и никому не мог признаться - почему. Дело в том, что кладовщицей там работала Клава. Женька мало что знал про нее, но странная вещь, стоило ему хоть мельком увидеть ее все равно где - в цеху, у проходной или в столовой, - он весь вспыхивал, терялся, робел и старался как можно скорее скрыться в толпе или улизнуть в сторону. Сашок отзывался о Клаве в высшей степени пренебрежительно: "рохля", "сонная муха", "тюфяк", а Женька внутренне вскипал и готов был в открытую вступиться за нее, но от такого решительного и благородного шага его удерживала лишь боязнь обнаружить свое истинное к ней отношение. Это была его величайшая тайна, которую он не выдал бы никому, хоть режь. И когда его просили сходить на склад, он должен был незаметно собрать всю свою волю, чтобы войти туда также легко и свободно, как в конторку к Лукичу.Лучше всего бывало, когда Клава сидела за столом, уронив голову на руки и сладко посапывая, а спать в любое время была она мастерица, Сашок прав. Женька осторожно подкрадывался к стеллажу, выбирал прут стали нужного диаметра и потихонечку уходил. Впрочем, если Клава бодрствовала, то дело тоже решалось без особых осложнений. Она долго бродила вдоль стеллажей, задумчиво останавливалась у полок, переспрашивала диаметр, потом подавала стальной прут и молча усаживалась за свой стол.
Как-то раз, выдав ему несколько латунных трубок, Клава спросила:
- Кулебякину твоему, что ли?
- А что? - как можно более независимо и безучастно сказал Женька.
- Он тебя гоняет почем зря, а ты и рад стараться.
Голос у нее был мягкий и теплый, точно говорила она сквозь дремоту, то ли засыпая, то ли просыпаясь. Спорить с таким голосом было невозможно, хотя то, что она сказала, было неправдой, обидной как для Женьки, так и для Сашка.
- Дурак твой Кулебякин, - сказала Клава бесстрастно и даже вроде бы зевнула. Потом уселась на свое место, приняв излюбленную позу: локотки на столе, кулачки уперты в щеки, отчего курносый нос сморщился и еще больше вздернулся. "Скоро заснет", - подумал Женька со смешанным чувством нежности и досады и пошел в цех.
Латунные трубки действительно попросил принести Сашок, и Женька, покуда нес их ему, размышлял, с чего бы это Клава так говорила про Кулебякина - даже дураком обозвала, хоть и беззлобно. "Наверно, просто завидует, - решил он. - Я ведь тоже ему завидую во многом, и ничего плохого в этом нет!"
Уже начался обеденный перерыв, но Сашок был на месте. Взяв трубки и спрятав их у себя в тумбочке, он подвел Женьку к свободному токарному станку, дал эскиз с цифрами диаметров и длины и сказал:
- Ну-ка, валяй изобрази!
И Женька сам, своими руками, от начала до конца выточил на станке обыкновенный железный болт. Он даже вспотел от старания, но зато все сделал сам - и установил резец по центру, и зажал в патрон железный прут, и точил, и замерял микрометром, и нарезал резьбу леркой - все-все! Сашок только стоял рядом и смотрел.
- Ну вот! И дело в шляпе! - весело сказал он, когда все было готово.
Женька держал в руке еще горячий, сделанный на пробу и никому не нужный болт, а в ушах у него звенело, как бывает, когда наберешь в рот воздуха, раздуешь щеки и терпишь до конца, до необходимого вдоха. Только сейчас это был не воздух, а радость, и Женька не собирался ее выдыхать, хоть лопни, потому что была его собственная радость, непонятная другим, даже Сашку Кулебякину, который, к слову, уже удрал на обед в столовку.
Женька поддал ногой какую-то железяку и пошел неизвестно куда. Меж цеховой пролет был длинный, как улица, и пустой. Женька шагал по нему гулко, размашисто, словно на параде, но, едва увидев впереди человека, юркнул в сторону и оказался в уборной. Здесь была и курилка, и умывальня; непрерывно журчала вода, пахло хлоркой, под потолком желто теплилась лампочка, забранная в проволочную клетку. Женька разжал ладонь и долго, изучающе рассматривал свой болт, с гордостью думая, что вот нехитрое, кажется, дело, а ведь не каждый может превратить кусок металла в такую осмысленную вещь! Сегодня Женька сумел сделать это, и вот оно, доказательство, пожалуйста! Это вам не телефонная трубка, которую делали многие люди: Женькина доля в ней ничтожно мала, даже смешно и глупо показывать трубку и тыкать пальцем в шов - смотрите, моя работа, я зачищал! Болт - совсем другое дело, тут все мое, от начала до конца, любому можно сказать... Вот только кому? Тете Соне? Ничего она не поймет, повертит в руках болт, а спросит о чем-нибудь постороннем или вообще промолчит... Лукичу? Да, Лукичу вполне можно, но не сейчас, и не специально, когда-нибудь потом, при удобном случае, как бы невзначай... А может быть, Клаве?!.. Вот еще, с какой стати, она-то здесь причем?..
Женька крепко зажал болт в ладони, руке стало жарко. То ли тепло остывающего железа перелилось в руку, то ли, наоборот, тепло руки перелилось в железо.
Полным-полно всяких мыслей было в голове у Женьки, они уже не умещались там, а вот ощущение собственной радости, взбаламутившей его всего, постепенно уходило, оседало куда-то вглубь. Наверно, потому, что был он сейчас один и не с кем ему было поделиться этой радостью. Сашок-то удрал в столовку.
Женька вышел из уборной и направился к себе в цех. Обеденный перерыв подходил к концу, рабочие возвращались из столовой. Неожиданно Женька увидел впереди Клаву, которая вяло, как в замедленной съемке, двигалась ему навстречу, и - странное дело! - почему-то не испытал никакого замирания, как это с ним бывало всегда. Не екнуло и не забилось учащенно сердце, не полыхнула краской в лицо обычная неловкость, вообще не возникло никаких чувств. Он прошел мимо нее спокойно и безразлично, как мимо любого прохожего на улице.
Интересно, думал Женька, наверно, у человека есть главные чувства, на всю жизнь. И есть маленькие, на каждый день, кроме желания поскорей удрать на обед. Главные чувства у человека всегда одни и те же, как, например, цвет у флага. А маленькие могут меняться, возникать и исчезать по разным причинам - мало ли, погода испортилась, зуб заболел или вон Клаву встретил. И вот когда человека наполняют главные чувства, он становится таким, какой он на самом деле, и тогда его можно проверять, как сталь - на искру, не ошибешься. А если главного чувства в нем почему-то нет - или еще не пришло, или потерялось, как у тети Сони, тогда в силу вступают всякие маленькие и мелкие чувства, которые только запутывают человека, и он начинает барахтаться в них, не видя ничего вокруг и теряя настоящий смысл жизни.
Такое рассуждение вполне удовлетворило Женьку. Он пощупал карман, в котором лежал выточенный им болт, и вошел в бакелитовый цех, где уже стояли наготове корзины с ненавистными ему телефонными трубками.
Если бы Женьку спросили, что ему на заводе больше всего по душе, он ответил бы, не задумавшись: ночные смены.
В самом деле, весь город спит без задних ног, а тут продолжается жизнь, мало кому известная, особенная, со своими неписаными законами и преимуществами. В цехах чуть тише, чем днем, чуть спокойней - без большого заводского начальства. В инструментальный к Сашку можно сбегать в любое время, не дожидаясь вынужденного простоя. Всюду над станками и верстаками горят на кронштейнах лампочки, напоминая праздничную иллюминацию. Бенгальскими огнями искрят шлифовальные круги.
В одну из первых ночных смен с Женькой по правде случился конфуз. Сидел он на своем месте, зачищал швы - трубка за трубкой, пять, десять, двадцать... И вдруг в руках у него оказывается телефонная трубка величиной с лодку! Женька вертит ее и так, и сяк и не может приноровиться к наждачному кругу, а зачистить швы ведь надо. Что делать? Спрашивает мастера, та говорит: погуляй малость, Женька садится в трубку, как в лодку, и пускается плавать по цеху. Очень лихо это получается, но Женьку гложет совесть - как же так, все работают, а он, извольте видеть, катается между прессами и хоть бы хны!
С таким неприятным ощущением открыл он глаза и сперва ничего не понял: цех виднеется за мутной стеклянной перегородкой, а сам он в конторке лежит на мягких бумажных мешках с порошком и укрыт теплой женской шубейкой. Долго не решался Женька выйти в цех, думал - посмеются над ним, работничком, всласть, но никто слова не сказал...
В час ночи по заводскому радио объявляли обеденный перерыв. Работницы быстренько расходились - кто в столовую, а кто к трубам отопления, чтобы, пригревшись на них, соснуть часок. В ночные смены обед для инструментального и бакелитового цехов совпадал по времени, и Женька отправлялся в "обжорку" вместе с Сашком. С ним было хорошо! Он никогда не стоял в очереди к раздаче. Просто брал две миски, проталкивался. отшучиваясь, к самому окошку, веселил своими прибаутками раздатчиц, и те сперва до краев наливали обе его миски щами погуще, а на второе наваливали полные черпаки тушеной хряпы.
У Сашка всегда находилось при себе что-нибудь редкое - шматок сала или кусок домашней колбасы, и он угощал Женьку, приговаривая:
- Вкусно? То-то же. Учись жить, паря. Иначе - сергунька в гармузуньку!
После обеда оставалось времечко, и они, вместе шли в инструментальный. Правда, чаще всего Женька приходил туда один: Сашок сворачивал в сторону, где возле теплых труб было полным-полно девчонок из механического цеха.
Но больше всего в ночных сменах любил Женька, когда отключали силовой ток. Весь завод замирал, погружался в темноту, оставались гореть лишь тусклые контрольные лампочки, чтобы впотьмах не расшибить лоб.
Женька приходил в конторку к Лукичу, поудобнее устраивался на его кровати. Заглядывал и Сашок, угощал мастера папиросами "Звездочка", и все трое часок-другой, покуда ток не включали, вели в полумраке задушевные разговоры. Женька участвовал в них наравне - вспоминал со всеми подробностями свое довоенное житье, рассказывал про Дворец пионеров и про Дом занимательной науки, бойко излагал содержание прочитанных книг и любимых кинокартин.
Сашок ни разу не напомнил Женьке про его вранье насчет бомбежек. Это было с его стороны великодушно, по-мужски. Иногда Сашок вовсе не приходил в конторку. Женька узнавал об этом по пути сюда, издали слыша в темноте его озорной голос и хиханьки девчонок из механического. Вдвоем с Лукичем тоже было неплохо, особенно когда тот не спал. С ним можно было просто посидеть и помолчать. В такие тихие минуты Женьке вспоминался отец, становилось немножко грустно. В потемках красным глазком светилась самокрутка Лукича. Когда она гасла, он брал обломок напильника и начинал чиркать им по кремню. Искорки высекались махонькие, белые и холодные. Трут, крученым ветошным фитильком вытянутый из железной трубки был черный, обгорелый. Искры, казалось, отскакивали от него.
- Кончится война, - говорил Лукич, - куплю коробок спичек и все до единой просто так изожгу.
Трут затлевал, Лукич шумно раздувал его и прижигал самокрутку. Выдохнув облако дыма, добавлял:
- Что имеем - не храним, потерявши - плачем.
Теперь Женька тоже называл мастера на "ты", как Сашок. В этом, думал Женька, лучше всего умещается то уважение, которое Лукич заслуживал. И еще очень нравилось Женьке, что у мастера как будто не было имени, а только одно отчество - Лукич. Как-то он даже прикинул, смогут ли люди и его, Женьку, называть лишь по отчеству, когда он станет таким же старым. Но получалось, честно говоря. коряво и неубедительно - Олегович. Само по себе Женькино отчество не звучало. А когда Сашок будет старым? Его станут величать по батюшке? Обязательно, решил Женька, к тому времени Сашок будет токарем высшего разряда, а то и мастером, как Лукич. Но какое у Кулебякина отчество? То Сашок, то Монарх, то по фамилии, и все. Женька мимоходом осведомился у мастера.
- Тебе зачем? - спросил Лукич.
Женька хотел было ответить "просто так", но сообразил, что на это сразу же последует обычная реплика насчет ворон, и замешкался. Мастер положил ему руку на плечо, сказал негромко:
- Иваныч, Макарыч - разве так важно? По отцу он - Солдатыч, как все вы. А вот по мамаше... - Лукич не то глубоко вздохнул, не то затянулся дымом. - Губит она парня!
Женька притих, не совсем понимая, о чем речь.
- Годок-то тебе который? - неожиданно спросил мастер.
- Скоро пятнадцать, - чуточку прибавил Женька, - А что?
- Вот и моей Варюшке было бы столько же, - не сразу сказал Лукич.
...В ту ночь ток отключили вскоре после обеда. Это было совсем некстати, потому что завод выполнял срочный фронтовой заказ. Всюду висели красные лозунги, цеха лихорадило. Женька сделал прямой вывод, что раз уж фронту потребовались лишние сотни полевых телефонов, значит, там готовится что-то серьезное. Работал он с подъемом, зачищенные трубки так и отлетали от наждачного круга в корзину, прессовщицы не поспевали за ним.
И вдруг отключили энергию. Прессы выдохлись и начали остывать. Работницы кинулись к теплым трубам, а Женька пошел в инструментальный. Он знал, что и там вовсю кипела работа. На конторке Лукича появился призыв: "Товарищи инструментальщики, поможем выполнить фронтовой заказ!" Токарный участок целиком переключили на обточку якорей для магнето.Сашок на своем "Монархе" включал бешеную скорость, от победитового резца струей била сыпучая чугунная стружка.
И вот на тебе - нет силового тока!
В конторке горела блеклая контрольная лампочка. Лукич и Сашок уже были там, однако разговор, судя по их голосам, шел не тот. Лукич говорил негромко, укоризненно, а Сашок во все горло, - понятное дело, защищался.
Женька решил не входить, подождать.
- Ты зачем давеча Клаву к трубе привязал? - спрашивал Лукич.
- Чтоб не упала! Забота о человеке!
- Забота... А девка спросонок чуть не реветь. И напугал, и на смех поднял. За что?
- Брось, Лукич! Ей же на пользу. Такая рохля - шевелить надо!
- Озорство это. Ни к чему. Я тебя предупреждаю.
- А если во мне кровь молодая играет?!
- Когда за станком, на твои руки любо-дорого смотреть. А вот когда волю им даешь, всякую меру теряешь. Зря.
- Не серчай, Лукич, я же тебя уважаю...
- Да ну, - сказал Лукич, и в эту секунду дали ток.
Вспыхнул свет, сами собой закрутились станки, которые позабыли выключить. Цех наполнился шумом, голосами, движением.
- А ты чего здесь, землячок? - спросил Лукич, выйдя с Кулебякиным из конторки. - Всем работать, так уж всем.
- У меня задела нет. Когда еще трубок напекут!
- Ну-ну, - сказал Лукич и потрепал Женьку по макушке.
Женька встал около "Монарха", стал смотреть, как Сашок обтачивает якоря. Жик - и готово, жик - и готово!
- Чего она тебе худого сделала? - спросил Женька.
- Кто?
- Зачем-то к трубе привязал...
- А чего ж она! - огрызнулся Сашок и красиво тряхнул головой, откидывая волосы назад. - Ладно, паря, не в этом гвоздь. Запарка у меня полная, выручай!
Такого Женька никак не ожидал - его даже в жар бросило. Сам Сашок, Монарх, обращался к нему за помощью! Клава тут же вылетела из головы. Рот стал непроизвольно растягиваться до ушей. Но то, о чем просил Сашок, вообще превзошло все ожидания: нужно было встать за токарный станок и выточить из латуни втулки.
Сашок подвел Женьку к пустовавшему ночью "Удмурту", дал эскиз. Судя по нему, работа была несложная и вполне доступная Женькиному умению, но первую втулку Сашок выточил сам как образец. Она напоминала маленький снарядик.
- Вот и вся петрушка, - сказал Сашок. - Сумеешь?
Женька кивнул, не отрывая глаз от блестящего снарядика.
- А для чего это?
Сашок приложил палец к губам. Женька смекнул, что задал лишний вопрос, и понимающе показал взглядом на красный плакат с призывом выполнить срочный фронтовой заказ. В самом деле, подумал Женька, почему обязательно телефоны? Может, фронту требуется кое-что и поважнее. Нечего зря языком трепать и задавать ненужные вопросы.
- Если что, кликнешь, - сказал Сашок. - Главное, не робей и дуй до горы!
Он ушел к своему Монарху, а Женька включил "Удмурт".Как он работал в ту ночь!
Ему чудилось, что все люди, пробудившись ото сна, прислушиваются в ночи к гудению станка, который, как бы тоже сознавая всю ответственность момента, дрожал от заключенной в нем силы и скорости, беспрекословно повинуясь Женькиным рукам. Резец снимал с латуни золотистую стружку - даже не стружку, а мелкую, мельче махорки, золотистую пыль, похожую на затвердевшие искры, хотя Женька давно уже знал, что латунь искр не дает. Он включил самое большое число оборотов, патрон вращался, как пропеллер, и на этой вихревой скорости Женька драил шкуркой каждую втулку, доводя ее до зеркального блеска. На тумбочке рядом со столиком вставали в ряд готовые снарядики.
Так он работал, восторженно и самозабвенно, словно пел песню, и ему не казалось, а верилос впрямую, что висящий в конторке Лукича плакат "Все для фронта, все для победы!" взывал непосредственно к нему, Женьке Саврасову! Его обуревали высокие, благородные чувства, и если бы сейчас к нему подошел Лукич, он сказал бы, что тот зря плохо думает про Кулебякина, вот же он, со всеми вместе, и станочек его дает жизни, только поспевай, жик - и готово, жик - и готово, и нечего возводить на него напраслину. А если бы к Женьке подошла Клава, он велел бы ей простить Сашка, потому что можно привязать человека к трубе просто так, без злого умысла, это же шутка и такая мелочь жизни, которая не должна заслонять самого главного. А самым главным сейчас было то, что объединяло всех вместе - и Женьку, и Лукича, и Кулебякина, и Клаву, и девчонок из механического, и работниц у прессов - всех, всех! Женька представил себе огромное множество людей, разных и непохожих один на другого, как в жизни; все они как будто бегут вперед и кричат "ура" . Пускай не каждого слышно, пускай не у всех голоса громкие и сильные и каждый кричит "ура" по-своему, но получается общая атака.
Увлеченный работой, воедино слившийся с ней Женька изредка поворачивал голову направо и видел склоненного над "Монархом" Сашка. Один раз Сашок глянул налево, встретился глазами с Женькой, подмигнул, бросил: "Как делишки?" И Женька ответил ему без слов, но понятно - выставил торчком большой палец. На все сто!
Сбывалась давняя Женькина мечта, от которой прежде замирало сердце. Сейчас оно стучало, как юный барабанщик.
Подошел Лукич, молча поглядел, как Женька работает на "Удмурте", повертел в руках его снарядики.
- Втулки! - громко, как "ура", крикнул Женька.
- Да ну, - непонятно сказал Лукич и направился к Сашку.
Очень хотелось Женьке послушать, о чем они там говорят, потому что каков бы ни был их разговор, он непременно и о нем, о Женьке. Как же иначе? Тем более что в руках у мастера поблескивал латунный снарядик. Презирая себя за любопытство, Женька выключил станок и приблизился к ним.
- А мальчонку чему учишь? - спрашивал Лукич.
- Один я, что ли, такой? - явно отбрыкивался Сашок.
- Зря...
Женька прислушался с недоумением.
- На что же ты будешь менять эти самые зажигалки? - спрашивал Лукич и сам же отвечал, - На совесть свою ты их менять будешь, вот на что...
Сперва Женьке показалось, что он ослышался про зажигалки, но потом вдруг все понял сразу. И что-то в нем сразу погасло. Не стало никаких втулок для срочного фронтового заказа, атака захлебнулась, кулебякинские зажигалки, похожие на снарядики, тайком потащат с завода на базар и будут менять на сало, на домашнюю колбасу, на хромовые сапожки с желтыми отворотами... Краем уха Женька слышал обрывки разговора, Кулебякин горячился, оправдывался, срывался на крик...
Слушать больше не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Это было не ударом в спину, не предательством - это было еще хуже, такого поганого чувства Женька никогда прежде не знал и потому не мог найти для него названия. Было только одно ощущение, будто внутри у него что-то погасло.
Женька повернулся и медленно вышел из цеха.
Он брел по меж цеховому пролету, полутемному и совсем пустому в этот ночной час. За стенами с обеих сторон шумели невидимые цеха, завод выполнял срочный фронтовой заказ. В глазах у Женьки сделалось сухо и горячо, к горлу подкатил комок.
Только бы никого не встретить, только бы никто не увидел, - билось в голове, и Женька метнулся в ближайшую дверь. Здесь было еще темнее, пахло хлоркой, журчала вода. Он припал к умывальнику, впился грудью в край железной раковины, отвернул кран и подставил лицо под шумную ледяную струю...
Лукич появился незаметно, неслышно, тронул его за плечо, и Женька не глядя, словно знал, что это и должен быть Лукич, уткнулся носом ему в спецовку, содрогаясь всем телом.
- Зря, - тихо сказал Лукич.
Потом вынул платок, стряхнул его и стал вытирать мокрое Женькино лицо.
От платка пахло махоркой и машинным маслом.
Конец
1970-е
Скачать рассказ в электронной версии в форматах exe и pdf :   |
__________________