Перышко

А. Крестинский
Рисунки Р. Фридмана

   И снова, в который раз, над нашим домом - воздушная тревога.
   Воет сирена. Хлопают двери. Женщины с детьми на руках спускаются во двор. Мы - кто постарше - сонно плетемся следом, тащим одеяла, подушки, валенки. В убежище холод. И кто знает, сколько придется там высидеть. Может, всю ночь.
   Двор встречает нас пронизывающим ветром, дождем пополам со снегом, последним воплем сирены. Оставленная в спешке на дворе, она ворчит и смолкает. Кто-то крутил ее рукоятку, пока не убедился: услышали, выходят... Бросил сирену и сам побежал в убежище.
   Матери подгоняют нам:
   - Скорей, скорей! Не оглядывайся!..
   Вход в убежище - под аркой. Здесь мы когда-то играли в футбол. Спотыкаясь, спускаемся в подвал. Под сводами сколочены нары. У всех свои - насиженные, належанные. Здесь так и говорят: "Васильевы нары", "Орловы", "Семеновы"...
  
Бабка Борьки Орлова захватила самые лучшие нары, самые широкие. "Здеся, - говорит, - наши дрова были, значит, и нары наши здеся..." Захватила и молится: "Осподи, спаси!.. Осподи, помилуй!.."
   Керосиновый фонарь едва освещает серые, поросшие бледной изморозью кирпичи.
   Это убежище для нашего дома, но бывает, что во время тревоги отряды МПВО загоняют с улицы случайных прохожих.
   ...Началось наверху. Самолеты гудят непрерывно. Трещат зенитки. Когда нарастает и близится свист бомбы, мы вжимаемся в нары, в стены, прирастаем друг к другу.
   Удар. - Рядом.
   Удар. - Дальше.
   Удар. - Ближе.
   Удар...
   Надька Зайцева заплакала. Теперь будет реветь. То громче, то тише, не переставая. "Наденька, родная, перестань!.. Кому говорят, не реви!.."  Ничего на нее не действует.
   Бывший бухгалтер Филиппов, усохший, как осенний лист, выкрикивает из своего угла:
   - Что ты, что ты, тише!..
   От Надькиного рева в горле сухо, дышать тяжело. Вот в одном углу всхлипнули, в другом... Сейчас начнется концерт. Дать бы ей, Надьке этой, чтоб заткнулась!..
   В проходе между нарами, под тусклым фонарем появился человек. Дотронулся до Надькиного носа и сказал тонким голосом:
   - Дзинь-ля-ля, три рубля, десять кружек киселя, сопли-мопли, клякса-вакса, кто у нас сегодня плакса, а?..
   Надька притихла. Человек опустился рядом на корточки.

   - Здравствуйте. Это я, Веткин. Веткин-Табуреткин. Профессор кислых щей, красных борщей, дырявых пирогов, соленых утюгов, говорящих кошек, кастрюль и поварешек...
   Веткин терпеть не может, когда плачут. Он обожает, когда смеются. Ваше имя, девочка?
   Надька засопела. Ее в жизни никто на "вы" не называл.
   Мы заторопились:
   - Надька ее зовут! Зайцева!
   А я соображал: Веткин, Веткин... Неужели это Веткин?..
   - Тише, тише! - прошипел бухгалтер Филиппов.
   - Наденька. Надюша... Очень приятно. У вас чудное убежище. Надя, угостите Веткина чайком. Стаканчик чаю, а? Вот спасибо...
   И Веткин берет в руки стакан. Стакана, конечно, нет, он понарошку берет, но так берет, что я просто вижу этот стакан!
   - Стакан... - жалобно отзывается Борька. Глаза у Борьки блестят, а сам он дрожит. Замерз. А может, температура.
   Веткин дует на кипяток, на руки себе дует. Пьет, обжигаясь...
   Неужели тот самый Веткин?!..
   - Хорошо бы с сахарком, - говорит он, - но увы...
   Веткин  разводит руками.
   Мы сбились в проходе. Борька, я, девчонки. Лицо у Веткина мягкое, опухшее. Кажется, помнИ его руками - и толстый нос вытянется, станет длинным и тонким, а голова сплющится, как дыня. Старенькое осеннее пальто. В кармане кепка. Веткин цокает языкоа, вздыхает.
   - Э-хе-хе... Здоровье у Веткина расшаталось. На почве недоедания. А то бы Веткин вам сейчас показал... Он бы вам такое показал!..
   Опять завыли самолеты. У-у, у-у, у-у...
   - Покажите, - просит Надька.
   - Показать? - он внимательно глядит на нее. - В самом деле?
   Он выпрямляется в проходе.
   - Дорогие уважаемые граждане! Перед вами уникум! Человек вакуум! Абсолютно пустая голова. Слушайте...
   - Тише, тише! - кричит бухгалтер Филиппов. - Почему так громко?..
   Веткин согнутым пальцем ударяет себя по лбу. Бамм! Бам-бам!.. Не голова, а пустая кастрюля!.. Бамм-бамм! Как по крыше палкой.
   Дом качнулся!.. Не к нам... Рядом... Не к нам упала.
   "Осподи, спаси!.." - метнулась Борькина бабка. Штукатурка зашелестела. Совсем близко упала бомба. Меня мать зовет. "Сейчас, сейчас..." Всех зовут: "Борька!.. Нина!.."
   Веткин дожидается, пока стихнет. Потом дергает себя за левое ухо, и я слышу неясный звон. Дергает за правое. Морщины разбегаются по обе стороны толстого носа. Он подергивает себя за уши, и под сводами подвала звенят колокольчики. Легкий такой звон, будто вдалеке бегут пони, и вот сейчас зашелестит тяжелый занавес и пони, склонив аккуратные головы и встряхивая белыми   султанчиками, побегут по манежу. И развернется ковер на песке, и крепкий звериный дух ударит в первые ряды и подымется вверх...
   Бывший бухгалтер Филиппов отклеился от своего угла. Торопливым свистящим шопотом:
   - Вы, гражданин, не из нашего дома, можно сказать, совершенно чужой, так уж извольте... Вас добрые люди пустили, а вы, наверно, без документов, так уж извольте, ведите себя прилично, это вам не цирк...
   - Д-да, - говорит Веткин, - какой уж тут цирк.
   Моя мать - нервно:
   - Кругом все рушиться, а вы... Вот ударит сейчас, а вы с этой дурацкой клоунадой...
   Надька всхлипнула. Веткин сказал:
   - Вы предпочитаете плакать?.. А я предпочитаю смеяться. Ну, а вы как?..
   Это он нас с Борькой спросил: "Ну, а вы как?"  Я растерялся. Борька опустил глаза.
   Да, это тот самый Веткин. Я узнал его. Не в лицо, конечно. В лицо я не мог его узнать. Я просто догадался, что это он.

   ...Я первый раз был тогда в цирке. И Ленька, мой двоюродный брат, тоже. Ленька орал и топал ногами, а я вцепился в барьер и молчал. Манеж то убегал от меня, то со страшной скоростью накатывал... А потом из-за кулис выбежали сестры Валежниковы в серебристом трико и стали летать под куполом, и я заплакал. Я сам не заметил, как заплакал. Просто слезы закапали, закапали... В антракте дядя Миша, Ленькин отец, открыл коробку с тортом. Это был большой фруктовый торт, украшенный сливами. Мы с Ленькой стали есть его наперегонки, а дядя Миша хохотал и кричал нам: "Злодеи, Веткину оставьте!.." Зрители кругом тоже кричали: "Эй, черненький (это мне), поднажми!.. Рыженький, ешь скорей, а то не останется!.." Перегонки плохо кончились. В начале второго отделения мы с Ленькой, шатаясь, стали пробираться к выходу, оттаптывая ноги соседям, а цирк в это время грохотал аплодисментами и кричал: "Веткин! Веткин!.." Я хотел хоть краем глаза взглянуть на него, но не мог остановиться... Как обидно! Из-за какого-то паршивого торта не увидеть знаменитого Веткина!.. Конечно, если бы сейчас мне предложили: торт или увидеть Веткина? - я бы не раздумывал: ясно, торт!
   ...Какой сейчас торт. Глупости. А Веткин стоит рядом.
   - Хочу, чтоб тревога скорей кончилась и домой пойти, - хрипло сказала Надька и опять захныкала.
   Лицо Веткина стало печальным. Мягкий нос совсем обвис. Морщины превратились в грустные складки.
   - Ай-я-яй! Бедный Веткин! Не верят! Думают: обманщик, шарлатан! А он честный человек! Вот, смотрите...
   И Веткин вытянул из левого уха целую связку бубенчиков - штук десять! И звякнул перед нашими глазами: дзын-нь!..
   - Борька, гляди, это Веткин! Борька, понимаешь, Вет-кин!..
   - Божественные звуки! Вы только послушайте: динь-дон... динь-дон... Мечта! Домик с голубыми занавесками...
   Что он говорит? Какой домик? Какие занавески?.. Надька криво улыбается. На щеках блестят две полоски. А стены вздрагивают, шуршат. По ним будто стекает шорох и шелест...
   Мне вдруг так жалко стало этого Веткина! Может, он про свой дом? Может, его разбомбило?..
   Нащ дом покачивается, дрожит... А это что? Курица?! Курица квохчет! Да-да, курица!
   А Веткин говорит:
   - Это моя курица. Я ее с собой принес. Фроська, Фроська! Куда она спряталась?.. Бомбежки боится... Цып-цып-цып... Вот она, вот!..
   Веткин наклоняется, - хлопают крылья, тревожно кричит курица. "Тише, тише!" - шипит бухгалтер Филиппов. "Убежала, опять убежала..." - грустно говорит Веткин. И вдруг рядом, под нарами, тихо так: ко-ко-ко... Я не выдержал: "Держите ее, держите!" Веткин шарит под нарами, хлопают крылья, бьется в руках курица, и трещат зенитки.
   - Ах, ты, Фроська, удрала... Разве тут найдешь, в темноте... Вырвалась. Только перышко оставила. Вот. Держите, Надя, перышко.
   Он подает Надьке  белое куриное перышко. Надька хватает его обеими руками. Мы склоняемся над перышком. Оно шевелится от нашего дыхания. "Надька, дай потрогать!.. Дай подержать! Не жмоться!.."
   Нет, Надька не выпускает перышко, она его крепко держит, она смотрит на него не отрываясь. А бухгалтер Филиппов выкрикивает из темноты:
   - Да перестаньте же! Неуместно все это!
   -Да пущай, - неожиданно вступается Борькина бабка, - пущай с детями-то забавляется...
   - А что уместно? - Веткин резко поворачивается к бухгалтеру Филиппову. - Что уместно?..
   Угол не отвечает. Тогда Веткин подымает палец и прислушивается. И мы прислушиваемся, глядя на его палец. Долго прислушиваемся. Наконец, Веткин смотрит на часы и говорит:
   - Ну, пора домой.
   И наступает тишина. А может, она давно наступила, только мы не заметили... Ждем и не верим: неужели все?
   - Все, все, - говорит Веткин.
   И сразу задвигались, потянулись к двери. Голоса окрепли, становились все громче по пути. "Кажется, кончилось... Ну и жахнул!.. Уверяю вас, в соседний... Одеяло не забудь!.."
   Толпились в проходе, тянулись к двери, потому что сейчас, когда опасность вроде миновала, всем хотелось поскорей вырваться из этого душного, сырого подвала, вздохнуть поглубже... Что же не открывают?
   Луч влажного воздуха пробежал по лицу.
   А на дворе - все тот же дождь пополам со снегом. Матери окружают девушек из МПВО: "Куда?.. На площадь?.. Дом сорок?.. Много жертв?.. Нет?.. Слава богу! Вы слышали, разбило ларек!.. А этот где?.. Кто?.. Да старикан. Странный какой-то, просто ненормальный... Курица! В такое-то время! Где сейчас курица?,,"
   Мы с Борькой стоим посреди двора с охапками одеял и подушек, мокрый снег залепляет глаза, и все эти разговоры пролетают мимо нас, едва задевая. Разве можно слушать их всерьез, эти глупости!
   Мы ищем глазами Веткина. А он исчез. Вот только что был среди нас и вдруг исчез в снежной крутне.  
   - Борька, как же он так быстро ушел, а?..
   Ночью мне снились куры. Куры, куры, куры... Они кудахтали и хлопали крыльями, а я продирался среди них, и задыхался, не в силах выбраться, и кричал, но крик мой оставался беззвучным, и я это понимал, и в отчаянии, медленно, вяло разгребал руками живую массу квохчущих птиц...
   Утром я взял спички, свечной огарок и пошел в убежище.
   Я спустился в подвал. Железную дверь оставил открытой. И, прикрывая огонек рукой, ступил в проход.
   Сырой теплый воздух охватил меня. Только бы никто не узнал, что я был здесь. Я сам себе не мог объяснить, почему я пришел сюда. Ведь понимал: ничего нет и быть не может. Понимал. И в то же время... Как бы это объяснить... Я боялся - не только что  вслух произнести - подумать даже боялся о том, что привело меня сюда, заставило ходить с огарком, светить, искать...
   Я споткнулся о нары и больно ударился. И вспомнил наш последний суп - мясной! - который я пролил, споткнувшись о порожек кухни. И снова, в одну жаркую секунду, пережил все: досаду, страх, отчаяние...
   Бомбежка вчера была. И перышко было. Настоящее.
   Я вспомнил куриный бульон, и голова у меня закружилась.
   Я осветил огарком земляной пол. Потом поднял огарок над головой. В эту минуту из-за поворота тоже с огарком в руке вышел Борька. Он шел из глубины подвала. Он был очень бледный, верно, от свечи. Мы молча держали свои огарки и смотрели друг на друга.
   Сколько можно так стоять? Я сказал:
   - Ну, чего?
   - Ничего, - сказал Борька, - а ты чего?
   - Ничего...
   - Я забыл вчера валенки, - угрюмо сказал Борька, не глядя на меня, - никак не найти...
   - А шарфа не видал? - быстро спросил я. - Шарф вчера оставил...
   - Нет, не видал, - Борька покосился на мой огарок.
   - Пойду поищу, - сказал я.
   - Найдешь, пожалуй, - усмехнулся Борька и нехотя посторонился. Какой он худой. Худей меня. Синий весь. Мы теперь не видимся. Только в убежище. Да еще в очереди, за хлебом. И разговаривать не тянет.
   Ясно, Борька злится, что я иду в подвал, а он уже был там и неудачно. Боится, вдруг мне повезет. Топчется, не хочет уходить..
   - Постой! - говорит мне вслед  Борька. - Твой шарф я знаю где. Вспомнил! Его тетя Маша, дворничиха, нашла и твоей матери хотела отдать... Слышишь, не ходи, нет его там!..
   Я остановился. Мне стало так противно! Что мы делаем - я, Борька! Зачем врем друг другу? Что с нами?
   Капли горячего стеарина падают на руку. Бросаю огарок под ноги. Топчу его. Сую в варежки негнущиеся пальцы. Оборачиваюсь к Борьке.
   ... Борька, Борька. Неужели это он стоял в воротах, когда мы играли в футбол с двадцать седьмым домом! У него были тогда фанерные щитки на коленях. Когда шел низкий мяч, он подставлял свои щитки.
   - Борька, слушай, это был Веткин! Тот самый! Понимаешь, Веткин! Из цирка!..
   - Из цирка... - произносит Борька одними губами, и лицо у него такое - не поймешь: то ли улыбнется сейчас, то ли заплачет...
   - Да-да, из цирка! Веткин! Разве ты не помнишь? До войны! Ну? Вет-кин!..
   Я произношу это слово и вглядываюсь в Борькино лицо. Я так хочу, чтобы оно стало прежним. Как раньше.
   - Веткин? - спрашивает Борька.
   - Да-да, Веткин! Я его знаю! Я его видел, не тогда, а теперь! Он, знаешь, какой!..
   Я дышу Борьке в лицо, а он дышит мне, и я говорю ему - про все, про все - про цирк, про сестер Валежниковых, про Веткина, которого я тогда не видел, и, конечно,  про фруктовый торт...  

 

 

 

_____________________