Первый бой
Рассказ
Ф. Гордеев
Рисунки Н. Муратова
Рисунки Н. Муратова
Надо подойти к проруби, обросшей ледяным грибом. Снежный вихрь ударяет в лицо. Генка корчится, дует на пальцы...
"Помер еще Гурий Ефимович, - записал Генка утром, - Гурий - папин товарищ по заводу, лежит на кухне мертвый. Теперь в квартире остались только мы с мамой и с Витькой. А заводских и вовсе в доме один я... По радио передавали стихи. Мама просит пить, а пить ей нельзя - пухнет... Сбито шестнадцать самолетов противника".
... Вперед, еще немного... Генка проваливается в сугроб. У реки он отдыхает, опустившись на коленки. Засовывает руки в рукава и озирается. Он делает это всякий раз, подходя к проруби, и ему становится жутко от скорбного безмолвия вокруг. Все кажется застывшим: скелеты обгоревших зданий под шапками снега, мертвый мост. По этому мосту когда-то Генка ездил с отцом на завод...
Отца убили под Новгородом. А Генке сейчас приходится таскать воду и стоять в очередях в булочной.
"Вперед, еще немножечко!" - повторяет он себе. Ой, как тяжело отдирать припаянные к жгучему снегу коленки.
У проруби он ложится на ледяной вал и опускает бидон в воду. На миг его пугает дымящаяся от холода прорубь, завораживает глубинным мраком...
Он еще записал:
"Всю ночь Витька просил сосульку, что висит у нас промеж рам. Я ему не дал грязную сосульку, и тогда он принялся тихонько выть... и вдруг помер. Теперь в квартире остались - я и мама...
Сбито двадцать самолетов противника".
Удивительными сделались сумерки - лунные, призрачные, с яркими зорями, с четкими тенями на голубом снегу. И если б не бомбежки в один и тот же час, трудно было бы определить - то ли наступает вечер, то ли уже глубокая предутренняя ночь.
Теперь Генка не водил мать в бомбоубежище. У нее отнялись ноги. Порой где-то глубоко судорожно вздрагивала земля, порой рвалось под самыми окнами.
А метроном отсчитывал:
- Тик-тик-тик-тик-тик-тик...
В одну из таких ночей Генка ушел искать салазки - надо было Витьку на чем-то увозить... Ушел Генка в двенадцатом часу, а пришел только на другой день. Его завалило стеной, и он чудом остался жив. Выбрался с помощью дружинников, даже не раненый.
Записал:
"Теперь остался один... У нас вышиблены все окошки.
Сбито двадцать шесть самолетов противника..."
Утром Генка очутился сперва в райкоме комсомола, а затем его включили в команду отправляющихся добровольно на фронт.
Генка получил паек: листик шпигу в десять граммов и сухарь, совсем светлый, чудесный сухарь, наверное, довоенный.
И уже к вечеру того же дня он шагал со своей командой через предфронтовые рвы, через пригорки с надолбами, мимо обжитых солдатских землянок, через лесок, вовсе мертвый, с отбитыми сучьями, с расщепленными стволами. И пришли, наконец, к доту, вросшему в землю кирпичным подвалом, видно - дом тут когда-то стоял. Сверху четыре наката.
Солдаты в полушубках и валенках только что привели пленного. И Генка впервые в жизни увидел живого, настоящего немца - во всем темно-зеленом, в шапочке пирожком.
Лицо у немца было обыкновенное, белое, даже красивое, жалобно искривленное. И в этом была какая-то несуразица, что никак не укладывалась в сознании Генки. Он отвернулся непримиримо.
Команду новичков выстроили, старший группы пошел докладывать. Кому докладывать? О чем? Генке было решительно все равно. Главное, сейчас дадут оружие, может, покормят. И наконец-то в бой...
Из землянки вышел комбат, помятый какой-то, прокопченный, будто только что топил печку. Устало оглядел строй. Сказал:
- Тут не госпиталь... Мне нужны вояки!
И принялся ругаться. А нужна была команда, думал Генка: "За Родину, вперед!"
Но этот злой майор решил сортировать людей. Кого вправо, кого влево. Генка неожиданно попал в команду со многообещающим названием - "особая". Но тут же выяснилось, что эта гордо звучащая "особая" отправляется в медсанбат. У всей команды было явное истощение - дистрофия.
Очень обидная оказалась команда.
"Особую" отвели немного в сторону. Велели застегнуть все пуговицы, укутать шеи. И самым добросовестным образом пересчитав "особую", в сопровождении санинструкторов выпроводили в тыл.
Нечего было и думать о бегстве из этой команды... Но не прошло и суток, как Генка вновь оказался у знакомой уже землянки. И между ним и комбатом произошел настоящий военный разговор, впрочем, не сразу.
Шел бой, и тут было не до Генки. А покамест он стоял, никем как будто не замеченный, прижавшись в уголке землянки.
- "Чайка", я "Радуга", "Чайка", я "Радуга". Как меня слышите? Как меня слышите? Прием, - спрашивал ловкий, проворный радист, по-хозяйски важно расположившись около комбата, и с полнейшим презрением, как казалось Генке, метал иногда взгляд куда-то выше его головы.
В дверь все время врывались связные с докладами. У комбата что-то не ладилось. Он то сердито кричал в телефон, то напряженно и долго смотрел на карту, разостланную на ящике из-под мин. Перед ним стояла жестяная кружка с кипятком, но он забыл о ней, еще более злой, чем вчера, недоступный.
Но Генка все-таки прицеливался затеять разговор... Выжидал паузу, чтобы обратиться к комбату.
Но война шла своим чередом, и не было в ней пауз.
- Высота-23. Передать пятнадцатому, какая сводка. Прием! - требовательно спрашивал проворный радист. Из наушников слышался жужжащий ответ.
- Контратакуют справа, контратакуют справа. Веду огонь, прикрываю 19-го. Прием.
- Чертовски рискованно, - сказал комбат и стукнул пальцем по какой-то точке на карте, - надо усилить прикрытие низины. Танки пустили, гады.
Тут он заметил Генку.
Генка вытянулся:
- Разрешите доложить... Я...
И в этот миг взрыв потряс землянку. С потолка посыпалась пыль. Коптилка погасла, но ее мгновенно зажгли. Комбат спросил, будто ничего не случилось:
- Какого подразделения?
Генка молчал, у него не было никакого подразделения.
- Фамилия?
Генка назвал. Комбат осмотрел его поподробнее.
- Вы, кажется, были направлены в госпиталь?
У комбата была отличная память, и Генка окончательно струсил.
- Так точно.
- Что ж, бежал?
Генка опять промолчал. Комбат вздохнул.
- Нехорошо.
И уже с любопытством стал разглядывать юного солдата.
- Так почему же, черт возьми, сбежал из госпиталя?
- Не знаю, - потерянно ответил Генка.
- Не знаешь? - повторил уже мягче комбат и вдруг крикнул ординарцу:
- Митя! Ну-ка покорми солдата.
- Ленинградский?
- Ленинградский, - ответил Генка и почувствовал, что плачет.
- Семья жива?
- Нет...
Комбат с жалостью смотрел на него. Он все понял и сказал совсем по-отцовски:
- Полно, полно... - и, помолчав, удивился: - Как ты, однако, пришел? Такая даль... Больной. Сколько тебе лет?
- Шестнадцать.
- Вот видишь... Не глуп, а мог в дороге погибнуть...
- Мне бы в бой, - упрямо сказал Генка.
Связной Митя поставил перед Генкой полный котелок горячего супа.
Сперва Генку причислили к хозвзводу, поближе к кухне. Там он немного окреп, и его направили в четвертую роту.
Четвертая - это не третья и не вторая, обороняющие участки поважней, и тем более не первая, расположенная на головном направлении у развилки дорог, четвертая есть четвертая, думал Генка. Но он был доволен. Ему выдали все новенькое: полушубок, валенки, патронташ, и, правда, не автомат, а винтовку. Зато были получены наилучшие гранаты "лимонки" и еще бутылки с горючим.
Первым делом командир взвода, которого Генка не успел еще и запомнить, приказал спать. И, провалявшись до ночи, Генка с ефрейтором Грищенко отправились в тихие, глубокие, вполне безопасные, как казалось Генке, траншеи.
Грищенко, немолодой, молчаливый, со свирепыми усами, привел Генку в какую-то нору, прорытую вбок от великолепных траншей, и начал проверять свое и Генкино снаряжение. Старательно поставил на ножки ручной пулемет, щелкнул диском и, словно напугавшись этого щелчка, огляделся. Высунулся за бруствер так осторожно, будто боялся, что его сейчас схватят; и это было, по мнению Генки, верхом трусости, присущей, конечно, четвертой роте. Вздохнув, Генка прижался к глиняной стене и как-то вяло стал ждать, что будет дальше.
Грищенко сказал:
- Дывысь у лево, а я у право...
Тогда и Генка высунулся за бруствер, но смотреть было совершенно не на что. Белесый мрак и вьюга на гребне сугробика, аккурат перед самым Генкиным носом. Где-то далеко с перерывами захлебывался пулемет. А тут хоть спи.
Так они отсидели с час или два, в полном молчании. Потом послышалась какая-то тихая возня, но не там, куда смотрел Генка, а позади. Траншеей тихо прошла группа незнакомых Генке солдат, потом еще и еще... Солдаты шагали так осторожно, будто и дышать запрещалось. Генка немножечко заскучал.
И тут... на войне, видно, всякое бывает, даже в четвертой роте. Все вокруг преобразилось. Воспламенилось все, как показалось Генке. С треском и шипением совсем рядом, из-за завьюженного сугробика взвилась одна, вторая ... десятая ракета. А одна из них распустилась кустом, будто люстра, и светло сделалось, как днем.
И тут же с ревом, грохотом, свистом земля взорвалась. На Генку обрушились комья. Пахнуло горячим дымом. Он невольно съежился, готовый зарыться головой в снег, но заметил, что Грищенко деловито поднимает на бруствер своего "дегтяря". Генка тоже поднялся чуточку над бруствером. И сейчас же увидел танки.
Сперва ему показалось, что танки крутятся на месте.
Вдруг невесть откуда перед Генкой возвысилась горой скрежещущая, звякающая машина. Он выстрелил из винтовки. Но что винтовка?! Ему стало страшно.
Он увидел, как Грищенко бросил первую гранату, а потом бутылку. Генку это немножко подбодрило. Но танк все полз. Тогда и Генка бросил бутылку, задохнувшись внезапно от небывалой ярости, вспомнив в этот миг и мать и брата Витьку.
И тут вторая бутылка, которую поднял он для броска, взорвалась. Его обдало жаром. Забушевал огонь, и Генка живым факелом выбросился из траншеи. И начал в сугробе кататься...
Танк вильнул в сторону, обнажив уязвимую боковину, и тут Грищенко не прозевал... Раздался взрыв. И сразу же стало тихо.
Грищенко поднял Генку, сорвал с него дымящийся полушубок и, как маленького, понес в траншею. Генка прерывисто дышал, готовый зареветь навзрыд, но заставлял себя сжимать зубы: ведь отныне он уже солдат, солдат...
"Помер еще Гурий Ефимович, - записал Генка утром, - Гурий - папин товарищ по заводу, лежит на кухне мертвый. Теперь в квартире остались только мы с мамой и с Витькой. А заводских и вовсе в доме один я... По радио передавали стихи. Мама просит пить, а пить ей нельзя - пухнет... Сбито шестнадцать самолетов противника".
... Вперед, еще немного... Генка проваливается в сугроб. У реки он отдыхает, опустившись на коленки. Засовывает руки в рукава и озирается. Он делает это всякий раз, подходя к проруби, и ему становится жутко от скорбного безмолвия вокруг. Все кажется застывшим: скелеты обгоревших зданий под шапками снега, мертвый мост. По этому мосту когда-то Генка ездил с отцом на завод...
Отца убили под Новгородом. А Генке сейчас приходится таскать воду и стоять в очередях в булочной.
"Вперед, еще немножечко!" - повторяет он себе. Ой, как тяжело отдирать припаянные к жгучему снегу коленки.
У проруби он ложится на ледяной вал и опускает бидон в воду. На миг его пугает дымящаяся от холода прорубь, завораживает глубинным мраком...
Он еще записал:
"Всю ночь Витька просил сосульку, что висит у нас промеж рам. Я ему не дал грязную сосульку, и тогда он принялся тихонько выть... и вдруг помер. Теперь в квартире остались - я и мама...
Сбито двадцать самолетов противника".
Удивительными сделались сумерки - лунные, призрачные, с яркими зорями, с четкими тенями на голубом снегу. И если б не бомбежки в один и тот же час, трудно было бы определить - то ли наступает вечер, то ли уже глубокая предутренняя ночь.
Теперь Генка не водил мать в бомбоубежище. У нее отнялись ноги. Порой где-то глубоко судорожно вздрагивала земля, порой рвалось под самыми окнами.
А метроном отсчитывал:
- Тик-тик-тик-тик-тик-тик...
В одну из таких ночей Генка ушел искать салазки - надо было Витьку на чем-то увозить... Ушел Генка в двенадцатом часу, а пришел только на другой день. Его завалило стеной, и он чудом остался жив. Выбрался с помощью дружинников, даже не раненый.
Записал:
"Теперь остался один... У нас вышиблены все окошки.
Сбито двадцать шесть самолетов противника..."
Утром Генка очутился сперва в райкоме комсомола, а затем его включили в команду отправляющихся добровольно на фронт.
Генка получил паек: листик шпигу в десять граммов и сухарь, совсем светлый, чудесный сухарь, наверное, довоенный.
И уже к вечеру того же дня он шагал со своей командой через предфронтовые рвы, через пригорки с надолбами, мимо обжитых солдатских землянок, через лесок, вовсе мертвый, с отбитыми сучьями, с расщепленными стволами. И пришли, наконец, к доту, вросшему в землю кирпичным подвалом, видно - дом тут когда-то стоял. Сверху четыре наката.
Солдаты в полушубках и валенках только что привели пленного. И Генка впервые в жизни увидел живого, настоящего немца - во всем темно-зеленом, в шапочке пирожком.
Лицо у немца было обыкновенное, белое, даже красивое, жалобно искривленное. И в этом была какая-то несуразица, что никак не укладывалась в сознании Генки. Он отвернулся непримиримо.
Команду новичков выстроили, старший группы пошел докладывать. Кому докладывать? О чем? Генке было решительно все равно. Главное, сейчас дадут оружие, может, покормят. И наконец-то в бой...
Из землянки вышел комбат, помятый какой-то, прокопченный, будто только что топил печку. Устало оглядел строй. Сказал:
- Тут не госпиталь... Мне нужны вояки!
И принялся ругаться. А нужна была команда, думал Генка: "За Родину, вперед!"
Но этот злой майор решил сортировать людей. Кого вправо, кого влево. Генка неожиданно попал в команду со многообещающим названием - "особая". Но тут же выяснилось, что эта гордо звучащая "особая" отправляется в медсанбат. У всей команды было явное истощение - дистрофия.
Очень обидная оказалась команда.
"Особую" отвели немного в сторону. Велели застегнуть все пуговицы, укутать шеи. И самым добросовестным образом пересчитав "особую", в сопровождении санинструкторов выпроводили в тыл.
Нечего было и думать о бегстве из этой команды... Но не прошло и суток, как Генка вновь оказался у знакомой уже землянки. И между ним и комбатом произошел настоящий военный разговор, впрочем, не сразу.
Шел бой, и тут было не до Генки. А покамест он стоял, никем как будто не замеченный, прижавшись в уголке землянки.
- "Чайка", я "Радуга", "Чайка", я "Радуга". Как меня слышите? Как меня слышите? Прием, - спрашивал ловкий, проворный радист, по-хозяйски важно расположившись около комбата, и с полнейшим презрением, как казалось Генке, метал иногда взгляд куда-то выше его головы.
В дверь все время врывались связные с докладами. У комбата что-то не ладилось. Он то сердито кричал в телефон, то напряженно и долго смотрел на карту, разостланную на ящике из-под мин. Перед ним стояла жестяная кружка с кипятком, но он забыл о ней, еще более злой, чем вчера, недоступный.
Но Генка все-таки прицеливался затеять разговор... Выжидал паузу, чтобы обратиться к комбату.
Но война шла своим чередом, и не было в ней пауз.
- Высота-23. Передать пятнадцатому, какая сводка. Прием! - требовательно спрашивал проворный радист. Из наушников слышался жужжащий ответ.
- Контратакуют справа, контратакуют справа. Веду огонь, прикрываю 19-го. Прием.
- Чертовски рискованно, - сказал комбат и стукнул пальцем по какой-то точке на карте, - надо усилить прикрытие низины. Танки пустили, гады.
Тут он заметил Генку.
Генка вытянулся:
- Разрешите доложить... Я...
И в этот миг взрыв потряс землянку. С потолка посыпалась пыль. Коптилка погасла, но ее мгновенно зажгли. Комбат спросил, будто ничего не случилось:
- Какого подразделения?
Генка молчал, у него не было никакого подразделения.
- Фамилия?
Генка назвал. Комбат осмотрел его поподробнее.
- Вы, кажется, были направлены в госпиталь?
У комбата была отличная память, и Генка окончательно струсил.
- Так точно.
- Что ж, бежал?
Генка опять промолчал. Комбат вздохнул.
- Нехорошо.
И уже с любопытством стал разглядывать юного солдата.
- Так почему же, черт возьми, сбежал из госпиталя?
- Не знаю, - потерянно ответил Генка.
- Не знаешь? - повторил уже мягче комбат и вдруг крикнул ординарцу:
- Митя! Ну-ка покорми солдата.
- Ленинградский?
- Ленинградский, - ответил Генка и почувствовал, что плачет.
- Семья жива?
- Нет...
Комбат с жалостью смотрел на него. Он все понял и сказал совсем по-отцовски:
- Полно, полно... - и, помолчав, удивился: - Как ты, однако, пришел? Такая даль... Больной. Сколько тебе лет?
- Шестнадцать.
- Вот видишь... Не глуп, а мог в дороге погибнуть...
- Мне бы в бой, - упрямо сказал Генка.
Связной Митя поставил перед Генкой полный котелок горячего супа.
Сперва Генку причислили к хозвзводу, поближе к кухне. Там он немного окреп, и его направили в четвертую роту.
Четвертая - это не третья и не вторая, обороняющие участки поважней, и тем более не первая, расположенная на головном направлении у развилки дорог, четвертая есть четвертая, думал Генка. Но он был доволен. Ему выдали все новенькое: полушубок, валенки, патронташ, и, правда, не автомат, а винтовку. Зато были получены наилучшие гранаты "лимонки" и еще бутылки с горючим.
Первым делом командир взвода, которого Генка не успел еще и запомнить, приказал спать. И, провалявшись до ночи, Генка с ефрейтором Грищенко отправились в тихие, глубокие, вполне безопасные, как казалось Генке, траншеи.
Грищенко, немолодой, молчаливый, со свирепыми усами, привел Генку в какую-то нору, прорытую вбок от великолепных траншей, и начал проверять свое и Генкино снаряжение. Старательно поставил на ножки ручной пулемет, щелкнул диском и, словно напугавшись этого щелчка, огляделся. Высунулся за бруствер так осторожно, будто боялся, что его сейчас схватят; и это было, по мнению Генки, верхом трусости, присущей, конечно, четвертой роте. Вздохнув, Генка прижался к глиняной стене и как-то вяло стал ждать, что будет дальше.
Грищенко сказал:
- Дывысь у лево, а я у право...
Тогда и Генка высунулся за бруствер, но смотреть было совершенно не на что. Белесый мрак и вьюга на гребне сугробика, аккурат перед самым Генкиным носом. Где-то далеко с перерывами захлебывался пулемет. А тут хоть спи.
Так они отсидели с час или два, в полном молчании. Потом послышалась какая-то тихая возня, но не там, куда смотрел Генка, а позади. Траншеей тихо прошла группа незнакомых Генке солдат, потом еще и еще... Солдаты шагали так осторожно, будто и дышать запрещалось. Генка немножечко заскучал.
И тут... на войне, видно, всякое бывает, даже в четвертой роте. Все вокруг преобразилось. Воспламенилось все, как показалось Генке. С треском и шипением совсем рядом, из-за завьюженного сугробика взвилась одна, вторая ... десятая ракета. А одна из них распустилась кустом, будто люстра, и светло сделалось, как днем.
И тут же с ревом, грохотом, свистом земля взорвалась. На Генку обрушились комья. Пахнуло горячим дымом. Он невольно съежился, готовый зарыться головой в снег, но заметил, что Грищенко деловито поднимает на бруствер своего "дегтяря". Генка тоже поднялся чуточку над бруствером. И сейчас же увидел танки.
Сперва ему показалось, что танки крутятся на месте.
Вдруг невесть откуда перед Генкой возвысилась горой скрежещущая, звякающая машина. Он выстрелил из винтовки. Но что винтовка?! Ему стало страшно.
Он увидел, как Грищенко бросил первую гранату, а потом бутылку. Генку это немножко подбодрило. Но танк все полз. Тогда и Генка бросил бутылку, задохнувшись внезапно от небывалой ярости, вспомнив в этот миг и мать и брата Витьку.
И тут вторая бутылка, которую поднял он для броска, взорвалась. Его обдало жаром. Забушевал огонь, и Генка живым факелом выбросился из траншеи. И начал в сугробе кататься...
Танк вильнул в сторону, обнажив уязвимую боковину, и тут Грищенко не прозевал... Раздался взрыв. И сразу же стало тихо.
Грищенко поднял Генку, сорвал с него дымящийся полушубок и, как маленького, понес в траншею. Генка прерывисто дышал, готовый зареветь навзрыд, но заставлял себя сжимать зубы: ведь отныне он уже солдат, солдат...
-----------------------
1970-е
в электронной версии в формате PDF в формате EXE |