Внуки мои, внуки (II)
Александра Бруштейн
Рисунки Л. Хачатряна
* * *
* * *
После разговора с заводскими подростками Павел Иванович Русаков шел домой крупными шагами, размахивая правой рукой, словно грозился кому-то.
- Рассердили... - неодобрительно качая головой, смекал шедший позади его друг, старик Крылов. - Ребята рассердили...
Но он не старался догнать Русакова. Наоборот, он все больше замедлял шаг. Понимал: не надо сейчас лезть Русакову на глаза, - пусть успокоится, поостынет. Дойдет до своего дома, умоется, сядет за стол чай пить, а там Дарья Осиповна "разговорит" его - на это она мастерица, - и порядок! Вот тогда он, дедушка Крылов, и придет к ним как ни в чем не бывало, с шуточкой-прибауточкой. Вечер потечет, как обычно, как ему полагается: послушают последние известия по радио, сразятся в шашки - все чин чином, как у людей. Конечно, немало еще хлопот будет с заводскими подростками, но все-таки ребята - вот, что хотите! - ничего ребята, хорошие. Будет из них толк, помяните мое слово, будет! Думая так, Крылов не торопился, шел медленно. Даже в контору заглянул: может: письма? Может, новости какие-нибудь?
А Павел Иванович, шагая к своему дому, в самом деле слегка отошел. Не настолько, однако, чтобы зоркая Дарья Осиповна не почуяла сразу, что старик чем-то взволнован.
По всему, по тому, как фыркал, умываясь, как отодвинул стул, как выложил на столе широкие, еще крепкие руки, Дарья Осиповна сразу поняла то же, что и Крылов: "Рассердили Павла Иваныча!" Ну, и, конечно, с этой минуты все ее усилия пошли на то, чтобы "разговорить" старика.
Это же слово, "разговорила", пришло на ум и вошедшему в дом старику Крылову.
- А я с чем пришел! С чем пришел! Что принес! - словно поддразнивая, начал он прямо с порога. - Ну, Дарья Осиповна, ты, молодая, мастерица была плясать... Пляши, душа!
И он выложил на стол серый треугольник письма.
- Ох!.. - выдохнула Дарья Осиповна. - Письмо... Кабы от Сонечки! От внучки! Ох, даже в висках застучало... Читай, отец.
Павел Иванович лихорадочно и бестолково рылся в карманах.
- Очки... - бормотал он. - Окаянные... Где они тут? А, вот...
Русаков вскрыл письмо и стал читать его про себя. Чем дальше читал, тем все более недоуменно поднимались его густые брови...
- Тихо едешь, отец... - жалобно простонала Дарья Осиповна.
Но Павел Иванович уже дочитал письмо и с тем же выражением недоумения положил его на стол.
- Ничего не понять! - выговорил он наконец.
Дарья Осиповна протянула письмо Крылову:
- Прочитай ты, Ваня! Голосом прочитай...
- ..."Дорогой мой сынок Паша! - начал Крылов бодрым, четким голосом. - Пишет тебе отец твой, Иван Русаков..."
- Да какой отец? Чей? - все больше удивлялась Дарья Осиповна. - Его отец да-а-авно помер... Читай, Ваня, может, дальше понятней будет...
- ..."Вот и нашел я тебя через земляков, сынок мой Паша! - продолжал читать Крылов. - И про мать с бабушкой мне рассказали. Я и сейчас в себя не приду от этого горя..."
Крылов читал, а на лицах стариков Русаковых не изглаживалось выражение сильнейшего удивления... Да кто же это пишет? Кому пишет? Непонятно!
..."А я, Паша, - рассказывало письмо, - в госпитале лежу, имею три ранения. Никогда я тебе не врал и теперь не стану, врачи не обнадеживают..."
- Ох ты, горький какой! - закручинилась Дарья Осиповна. - Да кто же это пишет-то?
Рука старика Русакова, перекрыв на столе сухонькую руку Дарьи Осиповны, еле заметно прижала ее к клеенке. Подожди, мол, послушаем, может, и поймем...
- ..."Я, конечно, не сдаюсь... - читал Крылов. - Но если что не по-моему случится, то прими, Паша, мой последний отцовский наказ. Младших береги, помогай врага бить. Чего я фашистам не заплатил - за мать, за бабушку, за всех людей, - тебе завещаю: отплати! Прими мое отцовское благословение, дорогой мой старший сын и дорогие мои младшие Вася и дочурка дорогая Манечка. Целую вас несчетно раз. Ваш отец Иван Русаков..."
Крылов кончил читать. Замолчал. И все молчали.
У всех было в душе и облегчение - хорошо, что не старикам Русаковым письмо! - и вместе с тем ощущение тяжкого горя, упавшего на каких-то других , незнакомых людей.
- Не нам, видать, письмо, слава те... - проговорила Дарья Осиповна. - А кому же? Чей же это отец в госпитале смерти ждет?
Молчал, как и остальные, Павел Иванович Русаков. Только машинально разглаживал пальцами злополучное "ничейное" письмо. Потом перевернул его на другую сторону, прочитал вслух адрес:
- ..."Павлу Русакову"... - И вдруг словно осенило его. - Да это Пашке Русакову письмо!
- Наверно, ему! - подтвердил Крылов. - Мальчишке этому с завода. Однофамильцу твоему. - У него батька на фронте...
- Вот, вот... - огорчилась Дарья Осиповна. - Раненый лежит отец... в госпитале... Пашке-то этому каково? И еще младшие при нем... Целых трое! Подумать только!
Последние слова Дарья Осиповна произнесла, уже скрывшись за занавеской. Задержалась она там недолго, вышла оттуда одетая, в шубейке, накидывая на голову теплый платок.
Но, как ни коротко было ее отсутствие, Павел Иванович успел за это же время надеть шубу, взял меховую шапку-ушанку и глубокие рукавицы.
Так и стояли старики друг перед другом. Каждый думал свою думу. Павла Ивановича царапала мысль: "Как раз нынче обшпынял я мальчишку!.."
- Ты куда это собралась - спросил он жену.
- Да я тут вспомнила... А ты куда?
- И я вспомнил... А тебе зачем?
- Я тут... поблизости... - робко оправдывалась она.
- И я недалеко... - отрезал старик. - Да я сейчас... скорехонько ворочусь...
- И я ненадолго... Вместе, что ль, пойдем?
Но тут в дверь постучали, и в комнату вошел тот, кого никто не ожидал: Пашка Русаков.
Да, это был Пашка, он самый, и вместе с тем словно бы и не совсем он! Какая-то была в нем растерянность, неуверенность, что ли... Словно он хотел что-то сделать или сказать, а было это ему трудно, и не решался он...
"Виниться пришел! - подумал старик Русаков, вспоминая давешний разговор с подростками, который так рассердил его. - Нет, неплохой все-таки мальчуган..."
Между тем молчание, которым встретили приход Пашки, продолжалось. Оно было тягостно для всех, но никто не находил, как и чем прервать его.
Хуже всего было самому Пашке. Утром он получил письмо, адресованное Павлу Ивановичу Русакову. Сообщалось в нем о гибели его внучки Софьи, воевавшей под Ленинградом. А попало письмо по ошибке Пашке, однофамильцу. И вот он пришел с таким страшным делом, принес такую горестную весть... Как скажешь это, когда полна комната людей? А старики и не догадываются, что на них сейчас свалится! От растерянности Пашка стоял на пороге, хоть бы "здрасте" сказал! И он сказал самое нелепое, что можно было придумать.
- Это я... - выдавил он вдруг из себя неестественно громко.
На что Крылов, всегда находчивый, добродушно ответил:
- Догадались мы уже, что это ты... С чем пришел, душа?
- Мне бы вас, товарищ Русаков... - мямлил вконец сконфуженный Пашка. - Да вы уходить собираетесь?
- Нет. Больше не собираюсь... - И Русаков снял с себя шубу.
Крылов простился, ушел.
Старики остались с Пашкой одни. Все сели. Помолчали.
- Радио вечером что? - спросил Павел Иванович для "затравки" в разговоре.
- Ничего нового... Я к вам, товарищ Русаков, по другому делу... - И, секунду помолчав, Пашка добавил совсем робко и тихо: - Очень трудно мне про это сказать...
Дарья Осиповна, до этой минуты только жалостливо смотревшая на мученическое лицо Пашки, тут вдруг не выдержала и ласково погладила его по голове. Хотела ободрить, успокоить его, а вышло вроде как наоборот. На одну мельчайшую часть секунды Пашка прильнул щекой к этой доброй старушечьей руке, словно вспомнив что-то щемяще-милое... Но тут же он выпрямился, насупил темные брови. - не хуже, чем это делал сам Павел Иванович Русаков! - и сказал с огорчением:
- А теперь уж и совсем не могу...
Павел Иванович понял, что надо выручать Пашку. Мигнув Дарье Осиповне: отставить, мол, нежности, у нас пойдет тут мужской разговор! - он посмотрел Пашке в глаза и сказал без гнева, но все-таки с укором:
- Ты про утреннее, да? Виниться пришел? Как же это тебя угораздило? Опоздал - раз. Станок импортный повредил - еще того хуже... Это, брат, куда годится?!
- Починил уж я станок. Работает он!
Это Пашка сказал вроде как обрадованно. Да оно и понятно. Хорошую весть - станок починил, все в порядке - всегда приятно принести. А, главное, старик повернул разговор на другую тему! То, что мучило Пашку - необходимость сообщить о гибели их внучки, - как-то отодвинулось. Ненадолго, конечно; сказать все равно придется, - но сейчас, в данную минуту, разговор идет про другое, про Пашкины провинности, а то, тяжелое, откладывается на потом.
Пашка продолжал, и говорить ему было гораздо легче:
- А что опоздал я, товарищ Русаков, - так это я через коньки опоздал... Я от завода далеко живу, утром надену коньки, пришвартуюсь крючком к грузовику (крючок я для этого приспособил!) - и поехали! А сегодня Васька, братишка мой, побежал утром в школу и крючок мой с собой унес!
Дарья Осиповна внезапно залилась смехом, как ребенок. Она смеялась с удовольствием, и это тоже в немалой степени было от радости, что разговор отходит в сторону от того страшного и горького, что нависло над Пашкиной головой, и можно еще погодить несколько минут, не сообщать Пашке о ранении отца...
Павел Иванович не смеялся, но глаза его смотрели на Пашку добро, хотя слова и звучали осуждающе:
- Изобретаешь все! Изобретатель... Чем трамвай нехорош?
- Ну-у-у... Трамвай! - пренебрежительно протянул Пашка. - На трамвае всякий дурак может!
- А тебе непременно такое подавай, что не всякий дурак может, да? - поддразнил старик. - Ну, ладно, перекурили... Больше не будешь?
- Не буду, товарищ Русаков! - серьезно обещал Пашка. - Я уж крючок так спрячу, чтоб Ваське его ни за что не найти!
И опять Дарья Осиповна засмеялась. Как все дети - и малые ребята, и старые ребенки, - она любила смех, радовалась смешному. Этому ее, старую, научила жизнь. Добрый смех всегда облегчение, и в жизни он так нужен!
А Павел Иванович уже начинал новую тему.
- Ну, а на станке своем ты что изобретаешь? - спросил он Пашку.
Этому вопросу Пашка обрадовался. Прежде всего всегда радостно, когда тебя спрашивают о том, что тебе всего интереснее. И еще то помнить надо, что до той поры старый рабочий Русаков относился к Пашкиным "изобретательствам" недоверчиво, даже пренебрежительно. "Дано тебе задание - вот отсюда и досюда! Только так, ни на волос иначе!" И к тому, что Пашка, шкет, именно хотел попробовать иначе, Павел Иванович относился до сих пор иронически. От этого Пашке было трудно и невесело.
Поговорить о своих замыслах - а их у него была полная голова! - Пашке было не с кем. Другие подростки, у которых не было этого, скажем прямо, творческого беспокойства или творческого любопытства, могли и не понять Пашку, могли и на смех поднять его... Правда, у него были хорошие товарищи, такие, как Мушка, как Гвоздева, Кузька, Миша, они любили Пашку, верили в него, гордились его успехами и огорчались из-за неудач. Но толку-то от них настоящего не было, у них нечему было учиться, они сами были еще новички в заводской работе. Единственный человек, от которого Пашка видел и интерес к его работе, и желание помочь ему, подсказать то, чего не знал он сам, была Варя Наврозова.
А тут вдруг сам "дед Русаков" заинтересовался его мечтами!
И Пашка ответил старику коротко и не очень смело:
- Да вот... Число оборотов шпинделя в минуту, понимаете... Хочется мне увеличить.
- Ну? - требовательно спросил Павел Иванович.
Старик не смеялся, не ругался. Он хотел понять, хотел знать. Его короткое "ну" означало: "Говори дальше!" Оно требовало подробного рассказа.
И Пашка с упоением ринулся в эту приоткрывшуюся перед ним дверь. Он рассказывал, объяснял, вытащив из кармана бумажку и карандаш, чертил, писал цифры...
А Павел Иванович в самом деле слушал Пашку с интересом. Да что там! Если бы Пашка был хоть чуть постарше, был настоящий рабочий, а не "шкет из ремесленного", у старика не было бы, пожалуй, никаких возражений.
- Вот и все, товарищ Русаков! - закончил свои объяснения Пашка и для большей убедительности напомнил: - Прорыв у нас по этой детали, сами каждый день говорите: прорыв!
- Прорыв. Это точно... - медленно повторил старик. - Только как же все-таки? Никто этого не умел, а ты вдруг изобретешь!
- Мало ли что! - с жаром опровергал Пашка. - Никто не умел, а я изобрету.
В этот момент Пашка взглянул на Дарью Осиповну... Таким сочувствием светилась она, такою радостью: ведь Павел Иванович выслушал Пашку, хорошо выслушал, не осадил, не выбранил, значит, Пашка дело говорил.
А Пашка, скользнув глазами по сухонькой ласковой руке Дарьи Осиповны - на миг кольнула мысль о своей бабушке, что осталась лежать там, далеко, под бомбами, - сразу вспомнил, зачем пришел он нынче к старикам Русаковым, какую черную весть принес им... "Не скажу! - пронеслось у него в мыслях. - Сегодня не скажу. В другой раз... Завтра скажу..."
- Братишка у тебя, говоришь? Васька? - неожиданно спросила Дарья Осиповна.
- Васька, да. И еще сестра маленькая...
- А мать? - осторожно выдохнула старуха.
Пашка ответил не сразу:
- Была. Теперь нету... И бабушки тоже нету... Когда мы от фашистов убегали, под бомбежку попали... - И совсем тихо, потом шепотом: - Не надо про это говорить...
- Трудно тебе одному с меньшими? - Павел Иванович спросил это по-мужски - деловито, мысленно прикидывая, чем может завод помочь Пашке и его малышам.
Пашка обрадовался этой суровой перебивке.
- Ничего, справляемся, - заверил он. - У меня строго, я порядок завел: кому воду носить, кому уголь, кому картошку печь... Ну, а что потруднее, это уж я один. И еще стираю, утюжу, даже пуговицы пришиваю!..
- Завод поможет, - сказал старик. - В детский дом младших или куда...
Этими словами Павел Иванович попал, сам того не ведая, в самое больное место. Вопрос о детском доме поднимался и до этого, но Пашка решительно отказывался отдавать детей. Был даже случай: за детьми пришли, чтобы забрать их в детдом. Но Пашка воспротивился этому прямо с каким-то остервенением! Малыши жались к Пашке и плакали отчаянно, они явно не хотели разлучаться с ним. А Пашка не плакал, он только кричал, сжимая кулаки:
- Не будет этого! Я отцу слово дал: сам сберегу!
Так и оставили ему младших.
И теперь, после слов старика Русакова о детском доме, Пашка весь натянулся, как струна, - он не кричал, говорил негромко, медленно, трудно:
- Нипочем! Не отдам детей. Я отцу обещал, шутите? Маруську с Васькой в детский сад по утрам отвожу. А насовсем не отдам, не будет этого... - И добавил совсем тихо: - И не надо, пожалуйста, бабушка, меня по голове гладить...
Вконец растроганная, изнемогая от сочувствия к Пашке, а главное, понимая, что плакать при нем - это зверем надо быть, Дарья Осиповна подхватила со стола посуду и помчалась с ней на кухню.
Павел Иванович и Пашка остались одни. У обоих была мысль: "Вот сейчас! Сейчас надо сказать!" И, конечно, надо было, вероятно, кончить с этим и в самом деле сказать правду. Но, чем дольше они молчали, скрывая недобрые вести, чем больше вглядывались друг в друга. тем разговор этот становился все более невозможным.
Павел Иванович смотрел на растрепанную Пашкину голову с весело петушившимся на затылке вихорьком-чубчиком... Только сейчас он услыхал, как живет Пашка, как мужественно несет он тяжелый груз сиротства и заботы о младших... Что же? Так вот и выложить мальчишке: твой отец ранен, тяжело, может быть, смертельно?.. Обрушить эту тяжесть на Пашкину голову с веселым мальчишеским вихорьком на затылке?
- Вот... - начал старик, как всегда, неторопливо, - вот Муха, подружка твоя, говорит: сержусь я на вас... Не сержусь - болею я! Я, Паша, семьдесят лет живу - семьдесят, как одна копейка. Я такую черную жизнь видал, тебе и не присниться. А теперь враг идет на нас, - он нам и того черней несет... Бьется с ним армия наша, отец твой бьется. внучка моя Софья, девчонка еще, и та бьется... Нам бы снаряды подсыпать им да подсыпать, а у нас, сам говоришь, прорыв!
- Внучка на фронте... София... - повторил Пашка и подумал про себя: "Вот теперь и скажи!.. Ну, как скажешь?"
- Да... - подтвердил Павел Иванович. - Одна только и осталась у нас со старухой из всей семьи... Давно что-то не пишет... Ты почему спрашиваешь?
- Просто так.
- А ты от отца письма получаешь?
- Нет. Он и не знает, где мы... Когда на фронт уходил, мы еще там были, дома...
Пашка злился на самого себя. Черт знает что такое! Хотел отдать старикам письмо - не отдал! Торчит битый час, отнимает у них время.
Но только Пашка собрался попрошаться с хозяевами, раздался телефонный звонок.
Дарья Осиповна подняла телефонную трубку.
- Слушаю вас... Москву даете? Наврозовой - Москву? Сейчас, сию минуточку подойдет!
Обе старухи - и Дарья Осиповна, и Прасковья Ивановна, - с перепуганно-счастливыми лицами, заметались, засуетились. Бросились в соседнюю комнату, подняли Варю с постели, подвели ее к телефону. Варя шла, как автомат, плохо соображая, в чем дело, продолжая спать на ходу. С сонным лицом приложила трубку к уху. И заговорила поначалу каким-то непроснувшимся голосом:
- Слушаю вас...
Но тут же, услыхав голос мужа, ахнула.
- Володя, - кричала Варя, - Володя, ты? Ох, невозможно, невозможно!.. Снится это мне... Голос твой слышу, Володя!.. Жива, жива, здорова, - продолжала она, смеясь от радости. - Что у тебя? Что, что? Кто прорвался?.. Не может быть!.. А ты как? Понимаю... Я держусь, Володя... Пиши, пока можно, пока есть связь... И я, Володя... Всегда, всегда! Товарищ, не прерывайте, ради бога, не прерывайте!.. Прервали... - Она повернулась к остальным, не выпуская из рук трубку, пожаловалась, как обиженная девочка: - Я даже не простилась...
Дарья Осиповна осторожно взяла у нее из рук телефонную трубку и положила обратно на рычаг.
- Поговорила все-таки с мужем, да?
Варя обвела всех глазами, словно просыпаясь, словно только сейчас дошел до нее смысл услышанного.
- Он в ополчение идет. Москву защищать будет..
Павел Иванович грузно осел на место. Расстегнул ворот, словно ему внезапно стало трудно дышать. Руки плохо слушались.
- Понимаете? - прохрипел он с усилием. - Понимаете вы, что это значит? Под Москвой... под самой Москвой... фашисты стоят...
* * *
Когда Пашка вернулся домой, Маруська, сестренка его, уже спала, а Васька клевал носом, но ждал его, Пашкиного, возврашения. Увидев брата, Васька так и кинулся к нему, схватил его руки крепко-крепко.
- Пашка! Ты? Ох, Пашка...
- А ты почему не спишь? - Пашка смотрел на брата строго, сурово сдвинув брови. Этим он хотел скрыть от самого себя резанувшее его внезапное чувство вины перед малышами за то, что задержался.
- Маруська тут все плакала... - говорил Васька. - Все спрашивала: "А Пашка где? Он на войну ушел, да?"
Пашка нагнулся над спящей девочкой. Личико ее было грязное, несчастное. Почувствовав во сне руку Пашки, гладившую ее замурзанное от слез лицо, девочка, не просыпаясь, прильнула щекой к его руке.
- Мам... - тихо выдохнула она, не просыпаясь. - Мам...
И тихонько всхлипнула - тоже во сне.
Журнал "Пионер"
