Голиков против Соловьева (ч.2)
Борис Камов
Рисунки Ю. Шабанова
продолжение
продолжение
Пинкертоновщина
Начал он с того, что поменял армейское седло на мягкое хакасское, переоделся и отправился со своим знакомым, Федором Кочкиным, просто так, по большой дороге. Со всеми, кто попадал навстречу, здоровался и закуривал (взял с собою полный кисет и номер "Красноярского рабочего"). Голиков щедро делился табаком и выслушивал, кто что знал: "Соседей моих сын у Ивана Николаевича служит, так он сказывал..." Или "Еду за дровами вчера, а они навстречу: "Дядька, далеко в лес не ходи - заблудишься". И хохочут".
На фото справа: Аркадий Голиков. 1920 г.
На фото справа: Аркадий Голиков. 1920 г.
Когда возвращались, кисеты у него и Кочкина были пусты, во рту горчило, а самодельный его блокнотик был весь исписан только ему понятным шифром. У них в Арзамасе в реальном училище весь класс играл в шифры. У Голикова их было целых два: один - простой, другой хитрый. Второй, хитрый, теперь пригодился.
Беседы на большой дороге давали немало, а тут еще он договорился, что отец Федора, который жил в дальнем селе, выдаст его за племянника из Ужура.
Голиков попал на "помочи", когда село помогало солдаткам, оставшимся без мужей. Помогая "маломочным", мир демонстрировал свою послушность советской власти, призывавшей не оставлять без внимания ни один осиротевший дом, - и одновременно страховался от Соловьева, поскольку много "погибших" и "пропавших без вести" находилось в банде.
"Помочи" проходили празднично. К Голикову скоро привыкли, развязались языки. О чоновских отрядах здесь знали не меньше, чем о Соловьеве. Когда же кто-то произнес: "А Голик-то, новый командир...", Голиков даже вздрогнул, на мгновение представив, что бы с ним сделали, подметь кто: "А Голик-то, вон он, родненький, сидит с липовым своим дядькой и давится поднесенным пирогом с вязигой".
Конечно, это была непростительная "пинкертоновщина", но себе Голиков объяснил ее так: для того, чтобы посылать на такое других, он должен это испытать сам.
Аграфена
Несколько раз Голикову помогала Аграфена Кожуховская, у которой он снимал в Форпосте комнату и столовался.
Сначала жил при штабе и работать приходилось круглые сутки: есть ли дело, нет ли, - все прут в штаб. И тогда комбат поселился у Аграфены.
Было ей под сорок. Жила с мужем, которого Голиков видел мало. Сноровистая и веселая, Аграфена делала все быстро. Принесут, бывало, ей полотна, ниток, пуговиц - шить рубахи бойцам. Она в несколько дней раскроит, сметает, раз-раз, готово дело. И рубашки лежат, словно у купца в лавке, целой стопкой.
С постояльцем своим Аграфена была то уважительна, то насмешлива, в зависимости от того, видела ли она в Голикове в ту минуту мальчишку или командира, но во всех случаях относилась к нему с такой смущавшей его предупредительностью и заботой, какой он не знал с тех пор, как покинул арзамасский дом.
Бывало, придет: "Обед готов?" - "У меня всегда готов, чтоб тебя, Аркаша, не задерживать". Он сам просил, чтобы по отчеству не звала: "Вы зовите меня без людей Аркаша".
Садится. Если с ним гость - Аграфена приглашает гостя. Ставит тарелки, суп, котлеты - прямо со сковородкой. Голиков с гостем беседует и ест. Съедает котлету, вторую, третью, дойдет до пяти, сам удивится: "Что это я? Вроде и не хотел, а так сегодня разъелся..." - "Батюшка ты мой, - скажет она ему, - ты ведь как бычок мой Миша, целый день ходишь. Кушай еще. Мяса много".
После котлет попьет чаю с печеньем (печенье он любил, и хозяйка ему нарочно пекла). И опять отправляется.
- Да куда же ты? - кричит ему из кухни Аграфена. - Отдохни хоть часик.
- Некогда, - ответит он, - давно что-то про Ваньку ничего не слышно.
Ванькой они между собой звали Соловьева.
Аграфена Соловьева знала: учились в одной школе. "Он пока не стал бандитом, так ничего, хороший был парень, - говорила Аграфена. - Семья большая. Жили небогато. Избушка на одном боку. И чего в бандиты записался - до сих пор не пойму".
Голиков делился с ней мыслями про Ваньку. Просил иногда совета, поскольку Соловьев охотился за ним, комбатом, не меньше, чем комбат за Соловьевым. Только охота у них была разная.
Узнав, что начальнику боерайона только восемнадцать, что он очень молод, стал Соловьев прельщать его письмами. Какому-нибудь мужику по дороге в Форпост вручался конверт. А раз на конверте "Передать Голикову. Срочно", - то сразу и приносили.
А в письме: "Аркадий Петрович! Приезжай погостить. Самогон, я знаю, ты не пьешь, так у меня смирновская есть. С честью встречу - с честью провожу. А не сможешь приехать - так и быть, ящичек подброшу. Кто-нибудь передаст..."
"Спасибо, - отвечал, - Иван Николаевич, я водку-то и свою не пью. А твою-то и вовсе пить не стану. Я лучше из Уюса напьюсь".
А сам, как получит записку, целый день ходит задумчивый. Всюду ему чудится Соловьев. Ни разу в лицо его не видел, а все Соловьев перед глазами. Увидеть, поймать Ваньку - другой мечты не было.
Все время ощущение - Соловьев рядом. Это ощущение подни мало Голикова ночью. Он одевался. Пристегивал маузер. Засовывал на всякий случай в карман несколько "лимонок", обходил посты, потом забирался на холм повыше, лежал и слушал: нет ли конского топота, не донесутся ли какие голоса. Однажды донеслись. "Тревога!" Тревога оказалась ложной. А уехал на сутки из Форпоста - без него был заколот часовой.
Велел Голиков оцепить лес, сам задержался в штабе. Когда уже выходил и садился на коня - подали записку: "Карауль - не карауль, а меня тебе все равно не укараулить... Иван Соловьев".
Дна через два попросил Аграфену: "Сходила бы ты, Кожуховская, на Песчанку (то была ямами изрытая гора, откуда брали песок). Вы с Соловьевым односельчане. Тебя никто не тронет".
Аграфена позвала двух молодух, и они переплыли на лодке на другой берег Уюса. А вскоре Аграфена вернулась: на руке кузовок, ягод в нем почти нет, больше травы. Вошла к Голикову, - отдала перевернутой ладонью честь: "Так точно, Аркадий Петрович, в ямине спрятались. Вся Иванова конница под скалою стоит. Коней тридцать. Сами же сидят кашу варят. С ними ли Ванька - не приметила. Близко подходить побоялась".
Аграфена доложила весело. Для нее страхи остались позади. А Голикову было не до шуток. Где взять столько лодок? Да и заметят сразу. А заметят - постреляют в воде.
Он дал команду "По коням!" - и в объезд, чтоб пересечь Уюс в неприметном месте, но не успели, сделав обход, ступить в воду - бандиты открыли из-за камня огонь. Били, правда, с дальнего расстояния - и он махнул рукой: приказал переплывать на другой берег.
На том берегу завязался бой. У него тяжело ранило Петухова. От брошенного, тоже раненого бандита узнал: был у Песчанки и Соловьев.
...За ужином Аграфена устроила ему вдруг нахлобучку: "Что это, Аркадий, твои ребята на тебя жалуются. Как бандитов увидишь - так все: вперед! вперед! И сам все первый".
Смутился: "Мне бы Соловьева живьем взять!"
- А я как посмотрю, - покачала головой Аграфена, - мальчишка ты, Аркадий, мальчишка...
Настя - "Маша"
Первая серьезная победа над Соловьевым была связана с Машей. Настоящее имя ее было Настя Кукарцева, но об этом мало кто знал.
Впервые Голи ков услышал о ней от своего друга, помощника командира отряда Пашки Никитина, когда обсуждали планы создания разведки.
С Пашкой Голиков подружился еще в Арзамаса, летом восемнадцатого. Они были почти ровесниками (Пашка немного старше), однако Никитин уже числился бойцом красного кавалерийского отряда, носил форму, саблю, сапоги со шпорами и направлялся на фронт (в Арзамасе их эшелон сделал короткую остановку), а Голиков работал делопроизводителем в уездном комитете партии. Пашка взялся помочь новому товарищу тоже вступить в кавалерийский отряд. И помог. Голикова, можно считать, приняли: командир отряда приказал зачислить на вещевое и котловое довольствие. Голиков был счастлив и когда командир спросил: "А лет-то тебе, Аркадий, сколько?" - радостно ответил "Четырнадцать!,," "Четырнадцать?!" - изумился командир. - Тогда немного подрасти..." "Соврать не мог, что ли?" - набросился на товарища Пашка.
... И вот они снова встретились в Сибири...
На фото справа: А. П. Голиков
Пашка говорил о Насте с восхищением, предсказывая, что это будет "исключительная разведчица".
Восхищения этого Голиков побоялся. Подумал: Пашка попросту влюблен (так оно, кажется, и было). Однако Пашка настаивал, и комбат согласился.
Условились: Никитин покажет Настю издали, а Голиков решит, стоит с ней разговаривать или нет.
Однажды какая-то девушка проехала на коне мимо окон.
- Она! Вот это она!.. - закричал Пашка. И оба выбежали на улицу.
Голиков издали увидел высокую тонкую девушку, с длинными, до седла, косами, в расшитой безрукавке и широкой юбке. За спиной девушки висела берданка.
Они с Пашкой тут же вскочили на коней, обогнали Настю огородами и выехали ей навстречу.
Настя поразила комбата: были в ее лице такой ум, столько спокойствия и презрительной гордости, что Голиков понял Пашку, - если и нужна была разведчица, то только такая.
Настя легким наклоном головы ответила на дружное "здравствуйте" и проехала мимо.
- Графиня! Настоящая графиня, - зашептал Пашка. - Я ж тебе говорил.
Вечером через Анфису Фирсову, бойкую веселую казачку, пригласил Настю встретиться у Анфисы. Был и Пашка - в чистой гимнастерке, надраенных сапогах, с чубом, в десятый раз расчесанным за нынешний вечер.
При свече лампы и завешенных окнах Настя выглядела приветливей и мягче, но была чуть насторожена.
Голиков попросил ее рассказать о себе.
"Я с теплой речки. Отец записался в комячейку, - рассказывала Настя. - Ночью пришла банда. Человек шесть-семь, в погонах. Отца схватили и выволокли во двор. Я слышала, он просил: "Рубите сразу"...
Говорила она по-русски хорошо, почти без акцента: училась в русской школе.
Голиков сказал, зачем пригласил.
- Боюсь, - призналась она. Тихо-тихо.
- Но вы же охотница?
- На зверя-то не страшно...
Голикову понравились прямота и откровенность Насти; впрочем, раз она отказалась, это уже не имело значения.
А на другой день, через ту же Анфису, Настя передала, что согласна. Голиков с нею снова встретился. И они договорились: видятся только с наступлением темноты, в условленное место приходят с соблюдением всех предосторожностей, и будет лишь три человека, помимо него, с кем она может быть откровенна: Никитин, Анфиса и фельдшер Фокин.
Для маскировки нужно было дать ей новое имя. Предложил: "Маша". "Маша сказала... Маша передавала привет..." Если спросят: "Что за Маша?", - можно ответить: "Жена".
И Голиков поручил: найти проходы и тропы, которыми пользуется Соловьев, и в селах выяснить, какие настроения в банде. Есть сведения: некоторые бандиты недовольны Соловьевым и хотят от него уйти. Так ли это?
Маша (Настей Голиков с тех пор ее не звал) уехала. И в душу комбата сразу поселилась тревога. Иногда представлял: это не Маша, а его Маруся, с которой он встретился в разведке на Тамбовщине и которая стала близким и верным его другом, бродит теперь одна по тайге, рискуя в любую минуту наткнуться на бандитов.
Когда приближался час возвращения Маши, Голиков в волнении ходил возле штаба, напевая одну и ту же привязавшуюся песню:
От твоей хаты до моей хаты
Горностая следы на снегу.
Обещала меня навестить вчера ты -
Я дождаться тебя не могу... -
пока не пробегала мимо Анфиса и не говорила быстрым шепотом: "Пришла, ждет и торопится".
Напряжение мгновенно спадало. Торопливо шел на место встречи, каждый раз на новое, - и видел, почти всегда в полутьме леса или сарая, реже - при желтоватом свете керосиновой лампы - ее лицо с блестящими от радости, широко открытыми глазами.
В лесу, бывало, не сразу ее находил. Она тихо окликала его: "Аркадий!" И весело-весело, так же тихо смеялась, когда и после этого отыскивал ее не сразу.
Если Маша не торопилась, он сам ее никогда не торопил. Молча усаживался рядом, ждал, пока она не начинала рассказывать. То, с чем она приезжала, ей всегда представлялось пустяком, но пустяком это не было ни разу. А как-то Маша приехала раньше срока, вызвала его ночью через фельдшера Фокина, чтобы сообщить: самый главный штаб Соловьева на Поднебесном Зубе (посмотрел по карте - высота над уровнем моря почти 2000 метров). И начертила на листке, в каком приблизительно месте.
Она уже не спрашивала: "Ну, что: опять пустяк!" - понимала, с чем приехала: несколько неровных линий на шершавом клочке - это было началом конца Соловьева.
Но по Машиному лицу Голиков видел: сказала не все. И ждал.
И она призналась: кажется, ее начинают подозревать. Конечно, может, это ошибка. Она всегда боится. А теперь, узнав про штаб, боится еще сильней. И даже дома, когда совсем одна, - за ней будто всякий час кто-то смотрит. Чтоб незаметно уйти из дома, вылезла в окно и пришла пешком.
Он не хотел своими расспросами ее пугать еще сильней.
- Я думаю, ты устала.
- Устала.
- Может, передохнешь?
- Н-нет, - неуверенно ответила она. - Когда поймаешь Соловья - тогда отдохну, поеду учиться. В Красноярск. Я ведь только в Ужуре была.
Голиков мог приказать - и она бы осталась в Форпосте, но он не знал еще самого главного - что там наверху, на Поднебесном? Есть ли там гарнизон? Или база эта хоть и главная, а пока что запасная?
И он взял с нее слово: она последний раз возвращается на Теплую речку. "Замирает". И если представится возможность, узнает подробности о Поднебесном.
Маша послушно согласилась, а ему сразу стало неспокойно, хотя она была еще здесь.
Полчаса, наверное, шли вместе по темному лесу. Чем-то одуряюще пахло. Голикову пора было возвращаться (глупо и опасно идти с ней рядом - вдруг в этой тьме их заметит).
Комбат остановился и снова увидел пылающий блеск этих глаз:
"Может, все-таки не пойдешь?.. Я могу послать Анфису. У нее там живет тетка".
В самом деле мог - только Анфисе пришлось бы начинать все сначала
Ответила: "Не надо... Не отговаривай - а то... соглашусь".
Протянула руку, маленькую, с твердой ладошкой. Осторожно пожал, чтобы не раздавить своей лапищей, и Маша, не оглядываясь, ушла. Долго смотрел ей вслед, хотя ничего уже не было видно и слышно.
Он ждал ее четыре дня. Ждал спокойно - но то было странное спокойствие, которое чаще всего наступает за минуту перед боем, когда время вдруг раздвигается и делается необыкновенно емким.
Голиков оставался спокойным даже на пятый день - ведь он велел ей "замереть". И, значит, ей так нужно, чтоб не вызывать подозрения.
А на седьмой ему доложили: возле Теплой речки найдено изуродованное тело девушки-хакаски.
- Когда нашли?!
- Сегодня на рассвете...
Голиков оседлал коня и понесся к Теплой. Никитин послал ему вдогонку для охраны несколько своих кавалеристов.
Невысокий холм с могилой у подножья двух тонких березок отыскал легко. И долго простоял, прислонясь к стволу. С горечью подумал: "Пока домчался, земля на могиле начала подсыхать".
...От перебежчика позднее узнал: Машу в соловьевском отряде начали подозревать. Астанаев, который ведал в банде разведкой, велел за ней следить, но это ничего не дало. Соловьев посмеивался: "Главный шпион боится девчонок".
И тогда Астанаев взялся доказать: переодел десятка полтора бандитов и отправил под видом красного отряда на Теплую речку. "Красноармейцы" стали в двух-трех домах, в том числе Машином, на постой. Маша варила им картошку. Жарила мясо. Кипятила чай. Слушала разговоры о необходимости "поскорее ликвидировать Соловьева". И... нарушила запрет: попросила "командира" передать комбату Голикову, что не может прийти и еще что-то.
