Виктор Богатырев

   Рисунки Е. Расторгуева


   1924 год. Мы живем на хуторе Черный Ерик. Мы - это Павка, Симка и я, Гришка. Все хуторские мальчишки считают нас самыми закадычными друзьями. Да оно так и есть: куда ни глянь - мы втроем. Телят пасем втроем; в городки играем втроем; иногда в чужие сады забираемся, и опять втроем. Это летом... А зимой с утра до вечера у Павки пропадаем, иногда даже ночевать остаемся. Павкин батька работал в станице, дома бывал редко, а на хозяйстве сидел только глуховатый дед, который совсем не обращал на нас внимания, - занимайся чем хочешь, и никто тебе слова не скажет.
   Зима, про которую я рассказываю, выдалась снежная. За хутором, где дорожка круто спускалась к роднику, мы протоптали широкую полосу, залили ее водой, и получилась хорошая ледяная горка. С того дня шум здесь стоит, как в станице в базарный день. Мальчишки и девчонки съезжают кто на чем: на досках, на камышовых кулях, а то просто сядут на ледяную дорожку и скатываются вниз.
   Самые лучшие санки у нас - Павкин дед соорудил: новенькие, с загнутыми полозьями. Мчатся далеко! И, не затормози палкой, влетят прямо в не замерзший родник.
   ...Один раз так и получилось. На "тормозах" все время Павка сидел. А тут Симка напросился: дай да дай. Павка сначала не соглашался, потом сдался - ладно. Сели, поехали. Проскочили середину горки. Симка палку выставил, стал притормаживать. И вдруг палка - хруп!.. Треснула пополам. Павка последним сидел, успел спрыгнуть, а нас с Симкой занесло прямо в воду. Павка подбежал, успокаивает:
   - Ничего, у меня сейчас обсушимся.
   Только поднялись наверх, слышу, Колька Улитенко кричит:
   - Гришка, тебя батька спрашивал! К вам приехал кто-то...
   Ну, думаю, пропал! Дома увидят меня мокрого по пояс - отлупят. Мамка ничего: добрая она у меня, как и все мамки, а вот батько... Ему только причину дай.
   Иду и молю: хотя б дядя Костя приехал. Дядя Костя всегда заступится.
   ...Дядя Костя работал председателем в станичном совете и жил в станице. Лет ему немного, но голова совсем седая. И потом одна нога у него настоящая, а другая деревянная. При ходьбе настоящая ступает хорошо, а деревянная тукает, хотя дядя Костя и набил на нее резинок. Ногу ему оторвало белогвардейским снарядом. И еще одну метку оставила дяде Косте война. Ее я заметил случайно, в последний приезд. Дядя Костя разделся до пояса, чтобы умыться с дороги, и тут я увидел на спине, как раз между лопатками, синеватую пятиконечную звезду. Концы у нее были не такие острые, какими должны быть, а гнутые и разные. Дядя Костя заметил, что я смотрю на спину и не поливаю ему на руки, и улыбнулся:
   - Клеймо думали сделать, а получился орден... Правда?
   Приезжает дядя Костя - и в хате праздник. Мамка бежит в сарай, бежит в сени, к кадушкам, спускается в погребок, и на стол выставляются соленые огурцы, помидоры, квашеные арбузы. А батько из-за старого комода достает четверть сливянки. Мамка приготовит стол и идет в залу. Там она долго прихорашивается перед треснутым зеркалом. Из залы она выходит красивая, с цветастой персидской шалью на плечах, так что сразу и не узнаешь. Выходит и всегда говорит одно и то же:
   - Из четверти, небось, и дух вышел, пока я прихорашивалась?
   Батько тоже отвечает ей всегда одно:
   - Дух на донышке сидит.
   Садятся за стол. Про меня батько с мамкой просто забывают. Вспоминает дядя Костя и спрашивает:
   - А где же наш казак Григор?
   Тогда я слезаю с печки и только хочу взять себе табуретку, как дядя Костя останавливает:
   - Погодь. Дай-ка мне мою коробушку.
   Коробушкой он называет деревянный сундучок со скрипучей крышкой, обклеенной изнутри всевозможными картинками. Когда я подаю сундучок дяде Косте, он спрашивает:
   - Скажи, что тут имеется?
   Я никогда не угадываю. Скажу: книжка с картинками!.. А дядя Костя достает маленькую гармонику. В прошлый раз он привез мне портрет Ленина. Маленький, в простенькой деревянной рамке и даже без стекла. Я к тому времени про Ленина многое слышал, а портрета ни разу не видел. Помню, прежде чем отдать портрет мне, дядя Костя сначала сам внимательно посмотрел на него:
   - Вот... Мамку родную забудешь, а его чти. Понял?..
   Потом, когда я уберу подарки и займу место на табуретке рядом с дядей Костей, батько разливает по стаканам сливянку. Пьют они втроем, а наливают четыре стакана. Не для меня, нет. Сливянку я не пью, мне даже запах ее не нравится. Четвертый стакан наливается для дядьки Василия. Дядьку Василия я совсем не помню. В девятнадцатом году в балке за Черным Ериком дядьку Василия расстреляли белые.
   Дядя Костя, батько, мамка по очереди стукают своими стаканами в четвертый, и он отзывается коротким тоскливым звоном. Посидят, выпьют, закусят, а потом начинаются воспоминания.  В основном вспоминает дядя Костя. Батько, мамка и я слушаем...
   ...Он вспоминает про то, как вместе с дядькой Василием решил наведать родителей в Черном Ерике. Ехали верхом на конях и не думали, что на хуторе белые. Их схватили. Предлагали, мол, переходите к нам. Отказались. И тогда их стали бить. А когда узнали, что дядя Костя - большевик, то и вырезали звезду на спине. Дядько Василий, хотя и не состоял никогда в большевиках, обиделся: "Что ж меня обходите?.. Я хоть и беспартийный, но тоже большевик". Его за это изрезали всего и бросили в сарай вместе с дядей Костей. Мол, подумайте в холодке. Дядько Василий даже не стонал. Он только жалел, что умрет не так, как желалось. А желалось дядьке Василию, чтоб в день его похорон по всему хутору играли гармошки, как на свадьбе или крестинах. Дядько Василий был веселым человеком. Даже утром, когда его уводили и он еле-еле держался на ногах, дядько Василий с улыбкой сказал дяде Клсте:  "До встречи. Как пройдешь райские ворота, слева побачишь кабачок. В кабачке дед обещался меня ждать, туда и ты приходи. Не забудь, Коська, сразу слева от ворот..." Дяде Косте не пришлось искать тот кабачок: выручили его.
   И каждый раз после того под Новый год обязательно приезжает в Черный Ерик дядя Костя, хотя уже и не живет здесь. Вместе с батькой и мамкой за стаканом сливянки поминают они дядьку Василия - веселого человека, которого не помню я.
   За вторым стаканом бледное лицо дяди Кости становится румяней. Он начинает тихонько запевать любимую песню дяди Василия:
   - Ой, на горе тай жнецы жнут.
   После песни снова воспоминания. Вспоминают про то, как втроем парубковали в Черном Ерике, как все трое любили одну - мою мамку. Только мой батько догадался выкрасть ее и обвенчаться, а дядя Костя и убитый дядька Василий не догадались. Иначе могло быть так, что моим батькой был бы не батько, а дядя Костя или дядько Василий.
   Под конец мы всегда идем за хутор, где на бугре, под вербой, могила дядьки Василия...
   "Хотя б дядя Костя приехал..." - молил я про себя. Тот в защиту пойдет, если батько станет кричать из-за моего купания.
   И точно!.. У нашего плетня стояли санки дяди Кости. И лощадь его, чалая Ланка.
   Стол уже приготовили, а мамка хорошилась в зале.
   - Здорово хуторянам! Закурить нема? - так всегда здоровался со мной дядя Костя.
   Он улыбнулся, но я сразу заметил, что улыбка у него не как всегда - невеселая. Батько увидел, что я наполовину мокрый, нахмурился, но в драку не полез.
   Я стал скорее стягивать мокрые бурки.
   - Значит, до весны никак? - Батько вернулся к прерванному разговору.
   - Снегу намело, конь не идет, да и кулачье их на дальних хуторах подкармливает, - ответил дядя Костя.
   Я понял, что говорят они про зеленую банду, которую ловят с осени и никак поймать не могут.
   - Про Ленина... правда? - спросил батько.
   - Правда, - вздохнул дядя Костя и совсем стал хмурым.
   О болезни Ленина заговорили у нас на хуторе недавно. Ходили слухи, что здоровье его в последнее время стало совсем безнадежным. Говорили, а я удивлялся: почему там, в Москве, медлят? Не молчать нужно, а кликнуть клич на всю землю, чтобы со всех сторон съехались самые лучшие врачи. Посмотрели бы, посоветовались. Одна голова хороша, а когда много, - всегда лучше. Что-нибудь обязательно бы придумали. Я про это хотел даже в Москву написать, но не мог: школы на хуторе не было, и я даже азбуки не знал.
   Из залы вышла мамка в своем цветастом платке и сказала:
   - Наверно, и дух из бутылки вышел, пока я... - Но тут она увидела, что никакой бутылки на столе нет, и с удивлением посмотрела на батьку.
   - В другой раз, Ефимовна, - ответил дядя Костя. - Думаю, Василь не обидится. - Дядя Костя повернулся ко мне: - Извини, Григор, я даже коробушки не захватил. Вот бандитов переловим, Ленин поправится, тогда...
   Дядя Костя тут же собрался уезжать, но мамка с батькой уговорили его хоть картошки да огурцов отведать. Хотели картошку посолить, а соли нет.
   - Ну-ка пулей к бабке Романенчихе! - приказал мне батько.
  
Я обул мамкины валенки и выскочил на улицу. Бабка Романенчиха в соседней хате живет. Прихожу, а там гость - Игнат Павлоградский. Сразу видать, немного выпивши. Говорит бабке:
   - Милая ты моя, глянь! - Раз присел, два присел и такую дробь ногами отбил, что аж стекла в окошках зазвенели. Потом бухнулся перед бабкой на колени и кричит: - Родная ты моя, дай руку!..
   Бабка протянула ему высохшую от времени руку. Павлоградский взял и поцеловал, как у какой-нибудь заморской принцессы. Этого ему, наверно, показалось мало. Он махнул рукой, мол, была не была, и расцеловал бабку прямо в губы. А у нее и губ-то нет, так, какие-то синенькие полоски, как у всех стариков.
   - Век помнить буду, а умру - внукам закажу. - Тут Павлоградский расплакался, даже меня не постеснялся. Было видно, что от души он это, от самого сердца. - Пять лет на горшок, как сопливого, носили... Говори, родимая, что нужно? Без нитки останусь, а рассчитаюсь!
   Бабка Романенчиха прослезилась.
   - Христос с тобой, Игнатушка. Начал ходить - вот и вся расплата... Для меня тоже радость великая.
   Он еще раз поцеловал бабку и убежал.
   Бабка стала доставать для меня коробку с солью. Достает и приговаривает:
   - Чудной Игнатушка, воистину чудной!..
   Игнат Павлоградский пришел с фронта контуженный. Щека дергалась, руки тряслись. Потом он простудился и совсем согнулся, ноги отняло так, что ни сесть, ни встать. Из  самого города жена привезла ему доктора. Доктор посмотрел, послушал и сказал, что никудышный Игнат, без надежд. Жена не поверила. Стала всяких знахарей приводить, шептух, а все без толку. Один раз Игната проведала бабка Романенчиха, посмотрела и сказала, что попробует. И начала лечить, парить ноги Игната в моховом отваре. Этот мох у нас на каждой камышовой крыше зеленеет,  даже я несколько раз снимал со своей хаты для бабки. И вот затанцевл Павлоградский после травок.
   ...Тут меня в голову стукнуло: а что, если...  Я, конечно, так прямо не сказал. Просто спросил:
   - Баб Марусь, а от пуль отравленных вы можете излечить?
   Бабка подумала.
   - Я когда-то самого станичного атамана от печенки излечила, а с пулей трудновато будет. На пулю травка-девятисилка нужна.
   - А где ее взять?
   - Самая сила в травке в ночь под Новый год бывает. Ровно в середине ночи ее треба выкопать под заклинание и потом  зелье готовить. В девять раз сильней станет тот, кто зелье то пить будет.
   Из сундука бабка достала картонную коробку и показала мне толстый корень. Я даже сначала подумал, что это колбаса: и толщина такая, и корочка коричневая, и мякоть розовая. Когда бабка вынула сухой цветок девятисилки, я сразу вспомнил, что недалеко от родника в балке видел летом эту самую травку. Цвела она крупными желтыми ветами, а из широких бархатистых листьев мы свертывали кульки и черпали ими воду из родника. От девятисилки до сих пор торчат над снегом сухие стебли, так что найти можно будет.
   - Этот корень  тебе не подойдет, летом копался он. Зимний нужен, в нем все соки.
   - А какое заклинание?
Бабка нахмурила лоб, подумала.
   - Травка-девятисилка, дай силки, как у Василки... В самом деле думаешь пойти?
   - Пойду, - твердо ответил я.
   - Он, наверно, ваш родак?.. Ну, этот подстреленный...
   - Родак.
   Имя я ей тогда не назвал. Думаю, пусть приедет на излечение, сразу бабка поймет, что он не только мой родак, но и ее и всех.
   Пока я нес соль домой и повторял слова заклинания, у меня придумался план: сегодняшняя ночь будет новогодней, сходим с батькой в балку, выкопаем корень, потом он письмо с приглашением напишет. А пока Ленин подъедет, у бабки питье будет готово.
   ...Когда я пришел, батько, мамка и дядя Костя доедали картошку без соли. Батько мне сказал:
   - Тебя только за смертью посылать.
   Тогда я рассказал про Павлоградского, про девятисилку, про целебную силу ее корня и сказал, чтобы сейчас же писали письмо в Москву. Батько слушал, слушал и вдруг как захохочет. Его рыжие от табака усы так и запрыгали:
   - Думаешь, в Москве дураки сидят? - А когда насмеялся, пригрозил: - Цыц! А то перед хутором осрамишь, двадцатисилка несчастная.
   Дядя Костя, наоборот, не смеялся. И я подумал: раз он молчит, значит, он за меня, значит, я прав.
   Потом, когда он уже садился в санки, сказал:
   - Все верно, Григор. Только не сможет Ленин приехать, болен сильно. Понял?.. Ну, до встречи, казак! - Он подал мне свою крепкую руку.
   Чалая кобылка с места взяла в карьер. А когда санки скрылись за поворотом, мне подумалось: ну и что, если не сможет приехать? Мы ему посылкой отправим, а в письме объясним, что и к чему, как питье готовить из девятисилки. Пусть батько смеется. Я подговорю Симку и Павку, и обойдемся без него. А когда у Ленина сил в девять раз прибавится, узнает, как смеятся.
   И не успела просохнуть моя обувка, как я помчался к Симке, а от него к Павке.
   Послушали они, задумались. Дело-то не шутейное, ночью в балку не каждый пойдет. Совсем недавно волки утащили у Лященковых собаку и слопали как раз в этой балке, от бедной одни косточки остались.
   Но в конце концов решили так: Павка незаметно от деда приготовит отцовскую берданку и патроны достанет; Симка фонарь найдет. А я до вечера должен сходить в балку и хорошенько заметить место, где придется копать корни, чтобы потом не заплутать в темноте.
   Батьке и мамке я про все эти приготовления ничего не сказал. А когда отпрашивался к Павке на ночь, придумал, что идем посевать. Мы и в самом деле в ночь под Новый год по-старому всегда ходили посевать. Насыпаем полные карманы кукурузы или пшеницы и рано утром стучимся во дворы:  "Тетка, пусти посевать!" Если хозяева пускают, мы запеваем песню, "сеем" по полу пшеницей или кукурузой и получаем за это пряники, пирожки, орешки.
   Павкин дед тоже ни о чем не догадывался. Да если б и догадался, не страшно. Он целыми днями сидел в своем "святом углу" под двумя большими лампадами и крючковатыми от ревматизма пальцами перелистывал страницы пухлого евангелия. Больше его ничего не интересовало.
   С вечера мы уже сидели у Павки на дощатом топчане и налаживали фонарь-керосинку, который Симка принес. Павка говорил, что на случай волков ружье не поможет, нужен хороший огонь. Но фонарь никак не хотел загораться. Тогда я вывернул пробку, слил керосин в тарелку, и мы увидели, что керосина - кот наплакал. Павка обозлился на Симку: мол, не мог керосина достать. И нашел выход. Он незаметно подлез к "святому углу" деда, где стояла бутылка с лампадным маслом и стащил ее. Лампадное масло смешали с остатками керосина, залили в фонарь. И он сразу загорелся.
   Про берданку Павка сказал, что она стоит в сенях в полной готовности. А я тоже свое дело сделал: недалеко от родника нашел сухие стебли девятисилки и протоптал к ним дорожку от нашей ледяной горки. Про то, что рядом с девятисилкой валяются косточки от Лященковой собаки, я не сказал ни Павке, ни Симке. Сейчас не нужно, лучше потом.
   Павка натолкал в печку хвороста, мы расселись вокруг запылавшего поддувала и начали игру в ведьм на картах.
   Когда ходики на стенке показали половину двенадцатого, мы оделись. Симка стал зажигать у печки фонарь. Дед увидел, сказал:
   - Хату спалите.
   - В сарае корова мукнула, посмотреть надо, - придумал Павка.
   - Ври покруче, на том свете сковородку раскаленную лизать будешь...
   Мы вышли во двор. Морозило. В разноцветном кругу светила луна, и от нее все было синим. Синие хаты, синие заборы, синий снег, даже деревья казались синими. А тишина стояла такая, что в ушах звенело, хоть бы одна собака гавкнула. Лишь иногда в сарае вздыхала корова, думала про что-то свое.
   Я взял приготовленную с вечера лопатку. Павка - берданку, а Симка выкрутил посильней фитиль фонаря, и мы тронулись по узкой дорожке. У крайней хаты хутора, где жили Лященковы, Павка остановился и сказал:
   - Я первым пойду, у меня ружье.
   Мы пропустили его вперед.
   Возле нашей ледяной горки задержались. Постояли. послушали. Вроде бы ничего подозрительного - такая же тишина, как и на хуторе.
   Внизу чернели калиновые кусты, и от родника поднимался синий пар. Двенадцати  часов, по нашим подсчетам, еще не было, и спускаться в черную темень балки раньше времени не хотелось.
   - Прикрути фитиль, чтоб керосин не выгорал. Без фонаря видно... - прошептал Павка.
   Симка прикрутил фитиль. И тут вдруг до нас донесло вой. Волк выл далеко-далеко, в лесочке. Выл долго и протяжно. А когда замолчал, жуткую песню повторил второй. Этот выл немного ближе. Не знаю, как Симка и Павка, но мне страшно стало. По спине  будто мурашки поползли, а под шапкой шевельнулись волосы. Мы молча переглянулись, и Павка снял с плеча берданку. Из кармана он достал патрон, сунул его в ствол. Стало вроде бы не так страшно. Павка молодчина, знает, в какой момент заряжать ружье! Он нам дал понять, что трусить не стоит, что мы вооружены.
   После того, как второй волк замолчал, наступила тишина.
   - А на Казачьем недавно волки тетку растерзали, - совсем не к месту ляпнул Павка. - Говорят, ее сначала бандиты убили, а волки потом...
   Оттого, что он сказал, а может, и в самом деле, но нам показалось, будто кусты в балке у родника задвигались.
   - М-м-может, вернемся? - Это Симка сказал. Когда он пугался, то так начинал заикаться, что трудно было понять, о сем говорит.
   - Ветер от хутора. Учуют они нас, - прошептал Павка. - Придумал ты все про девятисилку...
   Мне стало обидно до слез. Ведь он сказал это не потому, что не верил, а потому, что забоялся. Хвастун несчастный!.. Вечером трепался: пусть только волк попадется, так трахну из берданки, враз глаза выскочат!.. Волки не страшные, вроде собак...
   Вспомнил я это, и зло взяло. Мне ведь тоже страшно, но я ж молчу.
   - Ну и сидите, - сказал я ребятам. Отпихнул Симку с дорожки и пошел один вниз, в балку.
   Как собирался управиться один, я в то время не думал. А еще я рассчитывал, что им станет стыдно. Павке, может, и нет. Но Симка должен помнить, как летом у них теленок ушел, и я полночи бродил по балке за компанию, пока не нашли.
   Мне очень хотелось обернуться, посмотреть, думают они идти или не думают. Но я спускался все ниже и ниже с таким видом, будто мне совершенно не страшно, будто я спокойно справлюсь без них.
   Обернулся я только тогда, когда услышал за собой скрип снега: Симка догонял с фонарем. А Павка, как стоял со своей берданкой на горке, так и остался там.
   Симка подбегает и говорит:
   - А П-п-павка не хочет...
   Я не отвечаю.
   - Ты не спеши... - набивается на разговор Симка. - А то я не успеваю.
   Он донашивал большущую мамкину обувку, поэтому ходить быстро не мог. Я пошел медленнее, а самого так и подмывает кинуться изо всех сил вниз, чтобы скорее добежать. Это как в холодную воду: лучше глаза зажмурить и сразу, чем постепенно залазить.
   От родника к девятисилке шла дорожка, которую я днем протоптал. Только свернули на нее, вдруг вопль нечеловеческий... Кругом свист пошел, и что-то темное шарахнулось вверх.
 

 

Конец

1960-е

Скачать бесплатно рассказ   в электронной версии  в формате  PDF: