Владимир Кессених

   Рисунки Ю.Аратовского


   I
 
   Знакомство с Лекой и астрономией началось с того, что однажды, роясь на самолетной свалке за городом, я нашел исправный оптический прицел с немецкого бомбовоза.
   В сорок шестом году эта свалка продолжала одаривать людей жалким богатством.  Отсюда, как из развороченного муравейника, стекалось оно в город на тачках и велосипедах, в мешках, карманах, за пазухой. Оно выплескивалось на толкучку зажигалками из плексигласа, огромными оранжевыми калошами из авиационных камер, ножами  с наборными ручками и мундштуками.
   Теплые от ребячьих пальцев красивые черно-белые снаряды ложились в костры, и на земле прибавлялось калек. Но люди-муравьи по-прежнему с жадностью золотоискателей копались в жалких дарах войны, и среди них я, маленький тощий муравей, перепачканный сажей и глиной, тоже рылся в земле. Что я искал? Что я хотел найти?
   "Часы" - черный круглый прибор с расколотым окошком и погнутой стрелкой. Его можно разобрать, и перед тобой откроется хитросплетение мембран, пружин, шестеренок. Из листов дюраля получаются отличные щиты. Из магниевой стружки можно сделать бенгальский огонь. Но предел мечтаний - трубка прицела. Это груда увеличительных стекол и призм.
   Когда смотришь сквозь призму, мир преображается. Он становится веселым и ярким. Даже развалины, даже крутые изломы обгорелых стен расцвечиваются радужной каемкой. Небо в пустых провалах окон кажется голубым и зеленым. И в небе не одно солнце, а целых два!
   Я люблю смотреть в призму. Увеличительным стеклом я люблю выжигать узоры на доске. Я люблю еще собирать монеты, а за каждое стеклышко можно выменять горсть тусклых, легковесных трофейных монет...
   Мне повезло. Среди месива элеронов и плоскостей "мессершмитта", среди закопченных кусков обшивки и разноцветных жгутов проводки я нашел трубку. Срывая ногти, я очистил ее от промасленной земли, отковырнул крышки и задохнулся от восторга: на чистой синеве оптики горело крошечное солнце...
 

II


  Ходить на самолетную свалку нам было строжайше запрещено. Не проходило недели, чтобы в степи кто-нибудь не подорвался на минах, оставленных немцами. Поэтому мама, узнав, где я был, расстроилась до слез, обещала продержать меня взаперти до самой школы, а "весь хлам" (так она называла мои трофеи) грозилась выбросить на помойку. Весь вечер я просидел дома.
   На следующий день, когда мать ушла на работу, я спустился во двор, изнемогая от желания немедленно похвастаться своей находкой. Как назло, никого из ребят не было.
   Послонявшись по двору, я уселся на солнышке на узкой деревянной скамейке, достал перочинный нож и стал потрошить трубку. Вдоволь пропотев над крошечными винтами, я вынул из трубки все до одной линзы и разложил их рядком на скамейке. Выбрав самое толстое стекло, я решил выжечь свое имя.
   Солнечные лучи собрались в ослепительную точку, потом точка потемнела, и оттуда, как из кратера вулкана, повалил дым. На многострадальной доске появились две корявых буквы "В" и "Л", когда кто-то заслонил солнце. Вулкан перестал дымить.
   Передо мной стоял незнакомый парень в майке и парусиновых туфлях на босу ногу. Он был повыше меня и пошире в плечах. На загорелом лице темнели веснушки. "Через решето загорал", - ехидно подумал я.  Парень держал в руках два солдатских котелка и жадно, не отрываясь, смотрел на стекла. На всякий случай я быстро сгреб стекла и сунул в карман.
   Парень осторожно поставил котелки на землю, сел рядом со мной, помолчал и вдруг спросил:
   - Чем ты увлекаешься?
   Я ожидал чего угодно, например: "Где взял стекло? На что будешь менять? Давай сюда, а то хуже будет!" - и готовился соответственно ответить. А тут вдруг: "Чем увлекаешься?" С какой стати я должен был откровенничать с каждым встречным?
   По правде говоря, точно я не знал, чем я увлекаюсь. Но признаться в этом мне казалось обидным. Поэтому я сказал:
   - Я хочу быть моряком.
   Парень понимающе кивнул.
   - А я увлекаюсь астрономией. Мне нужны вот такие стекла, чтобы сделать телескоп.
   - На что тебе сдалась эта астрономия?
 Парень даже подскочил.
   - Как на что? Вот так моряк! Да как ты в море без астрономии корабль вести будешь?
   - По компасу.
   - "По компасу", - передразнил парень. - А если компас врать начнет, как в "Пятнадцатилетнем капитане"?
   - В каком капитане?
   - Эх ты, темный человек, даже Жюля Верна не читал.
   - Раз я темный, а ты светлый, давай вали отсюда, пока я своих ребят не позвал!
   - Да не сердись, чудак. Пойдем лучше ко мне, я тебе свои приборы покажу и книжку дам  почитать!
   - Куда это "ко мне"?
   - Я здесь рядом живу, в двадцать девятом доме. Давай познакомимся. Меня зовут Лека. А тебя?
   И парень протянул мне руку и посмотрел мне в глаза. Я глянул ему в глаза и увидел, что они у него разные: один карий, другой - серый. И эти разные глаза были такие честные, такие веселые, что у меня сразу хорошо стало на душе. Я крепко сжал его руку.
   - Меня - Владька. Пошли.
 
III
 
     Божка я увидел сразу, едва переступил порог. Он стоял на сундуке, прикрытом  куском марли,  щурил косые глаза, улыбался во весь рот, охватив короткими ручками пузатый живот. А еще в комнате был стол у окна и две солдатские койки, застеленные синими одеялами. Я щелкнул пальцем по медному брюху. Божок зазвенел.
   - Есть хочешь? - спросил Лека и, не дожидаясь ответа, сунул ложку и пододвинул котелок.
   Для приличия я пару раз отказался, а потом мы с ним так налегли на свежую похлебку, что через минуту в котелке заблестело дно.
   Дожевывая на ходу, Лека направился к сундуку, вместе с марлей снял божка и поднял тяжелую крышку. Тут-то и начались чудеса.
   Сперва Лека достал плоскую черную коробку, похожую на готовальню, и передал мне.
   - Открывай.
   Я повертел коробку, нашел потайной стерженек и дернул его зубами. Коробка распалась надвое.
   На лиловом потертом бархате было написано серебром: "ШВАБЕ. фИЗИК-МЕХАНИК-ОПТИК ДВОРА ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА". В углублении лежал холодный и тяжелый, будто золотая секира, большой бронзовый транспортир. Гравировка шкалы была четкой и тонкой, как волос.
   - В старину такими штуками капитаны на карте прокладывали курс корабля, - сказал Лека.
   Темно-красный полированный ящик Лека мне не доверил. Он сам возился с замком, пока тот легонько не щелкнул.
   - Смотри, это секстант. Понюхай - ящик сделан из сандалового дерева. А теперь представь. Над угрюмым океаном низко несутся тучи. Каждый раз, когда в разрыве туч показывается солнце, Билли Бонс выходит на мостик с таким вот секстантом в руке. Он стоит, широко расставив ноги. Ему не надо щурить левый глаз. Он навсегда закрыт черной повязкой. Билли Бонс потерял его в битве при Трафальгаре...
   Лека вынул секстант из ящика, привинтил окуляр, потом подвел меня к окну.
   - Держи крепче и направляй на солнце!
   Представляете? Я держал в руках настоящий морской секстант! Как этот чертов  Билли  Бонс, я стоял, широко расставив ноги, и смотрел на солнце, но не видел его.
   - Чудак, - услышал я Лекин голос. - Кто же смотрит на солнце невооруженным глазом? Ты же ослепнешь! А фильтры для чего?
   Лека быстро опустил перед трубкой два темных стеклышка. Я вытер слезы и увидел в окуляр скромный светлый кружок. Это все, что осталось от солнца.
   - Теперь крути вот эту ручку. Сажай солнце на горизонт! Не знаешь? Опускай солнце на линию горизонта. Смотри сюда - это угол солнца над горизонтом. Капитан по этому углу точно высчитает, где находится его корабль. Тут, брат, кроме астрономии, еще математика нужна!
   Я быстро взглянул на Леку. При чем тут математика? Уж не на переэкзаменовку ли  по алгебре он намекает? Впрочем откуда  ему знать? На всякий случай я решил его подковырнуть.
   - Ночью солнца нет! Как же тогда?
   - По звездам!
   И Лека достал еще один сандаловый ящик. В нем был небольшой желтый шар, крест-накрест опоясанный медными обручами. Весь шар, точно воробьиное яйцо, был испещрен точками. Присмотревшись, я увидел, что шар, кроме точек, разукрашен непонятными буквами и значками.
   - Узнаешь?
   Я отрицательно помотал головой.
   - Это звездный глобус. По нему моряки находят в ночном небе нужную звезду...
   - Этот глобус тоже Билли Бонса?
   - Моего деда. Он был капитаном дальнего плавания, только давно, еще до революции. Божка вот этого из Гонконга привез.
   - А Билли Бонс при чем?
   - Его я придумал, чтоб тебе интересней было слушать.
   - Как же приборы к тебе попали?
   - Дед подарил отцу, а отец мне обещал...
   - Что обещал?
   - Обещал подарить, но не успел. До войны мы в Москве жили. Отец в школе физику и математику преподавал. А потом ушел в народное ополчение и погиб под Волоколамском. Мама тоже была на фронте. Мы с бабушкой вдвоем жили, пока не эвакуировались. Бабушка в Сибирь поехала - шубу не взяла, а с этими приборами не рассталась. В Красноярске хорошо было. Зима - настоящая, снегу - завались, только есть было нечего. Квартирные хозяева добрые попались. Кормили, пока мама нас не разыскала и продовольственный аттестат не выслала. Тут я еще туберкулезом заболел. Утром захожу в комнату, а бабушка разложила на кровати все приборы, сидит и плачет. Выбрала английский хронометр и подзорную трубу и ушла на толкучку. Полдня ее не было. А морозы стояли тогда такие, что птицы на лету замерзали. Принесла бабушка кусок медвежьего сала, банку меда и два кругляша молока. Там, в Сибири, молоко, знаешь, как продают? Наливают в миски, бросают туда щепки, чтоб удобней вынимать было, и выносят на мороз. Когда молоко замерзнет, его складывают в мешок и несут на базар. Так вот, приготовила бабушка из всего этого какую-то отраву и давай меня поить. Потом она и другие приборы носила, только никто не хотел менять продукты на секстант и звездный глобус. Смеялись: "Смотрите, капитанша опять свои игрушки принесла!" Мне от медвежьего сала лучше стало, а бабушка хворать начала: видно, на толкучке простыла. Весной сорок четвертого года бабушка умерла. Я у хозяев остался, в детский дом не захотел идти, на завод учеником устроился. Перед концом войны мама меня забрала, и мы сюда приехали. Вот и все.
   Лека замолчал. Он стоял, опустив голову, и улыбался странно, одними губами. Брови у него дрожали, он их хмурил, и от этого у него на лбу, как у взрослого, залегали морщины.
   Я вспомнил, как убивалась мать, когда почтальонша принесла похоронную. Глаза защипало. Я нахмурился изо всех сил, проглотил слюну и подошел к Леке. Так мы стояли, молчали и смотрели на звездный глобус старого капитана.
   Вдруг в дверь кто-то забарабанил. Мы с Лекой переглянулись.
   - Войдите, - сказал Лека.
   Послышались мягкие удары - бум! бум! Дверь с треском распахнулась. В комнату спиной вперед влетела какая-то девчонка и уселась на полу у порога. В ту же секунду она вскочила на ноги. В руках она держала большую алюминиевую кружку.
   - Здрасте! Какая у вас дверь тугая! А это кто? Здравствуй, мальчик! Лека, я тебе клейстер принесла! Столько хватит?
   Девчонка с размаху плюхнула кружку на стол и, пританцовывая, понеслась по комнате. Я в жизни не видел более беспокойного существа, чем эта растрепа. Ее легкие золотистые волосы летели по воздуху и не поспевали за ней. Глаза были зеленые, как у кошки. В одну минуту она перетрогала все приборы, заглянула во все закоулки, потом остановилась, раздумывая, куда бы еще сунуть нос.
   - Тоня, а лопата где?
   - Ой, я совсем забыла!
   И она так же молниеносно исчезла.
   - Что это за чудо? - спросил я у Леки.
   - Соседка, на нашем этаже живет. Сейчас телескоп будем делать.
   Тоня вернулась тихо и чинно, неся, как флаг, большую лопату.
   Трубу для телескопа мы слепили из старых газет, наклеивая их слой за слоем на ручку лопаты. Человек, стругавший ручку, наверно, не знал, что лопата послужит высоким целям астрономии, иначе он сделал бы ее чуточку ровнее. Лека вскинул трубу к плечу и долго прицеливался, жмуря то левый, то правый глаз. Потом вздохнул:
   - Ладно, сойдет. Теперь повесим трубу сушить, а вечером приступим к наблюдениям.
 
IV
 
Для наблюдений мы выбрали крышу Лекиного дома. Путь туда был один - по пожарной лестнице. Мы дождались темноты и, оглядываясь по сторонам, чтобы не увидел кто-нибудь из взрослых, начали осторожно карабкаться наверх.

   Первой лезла Тоня. За ней - Лека. На шее у него, как автомат, висел телескоп. За ним поднимался я. На спине у меня болталась деревянная подставка из-под цветка. К ней мы собирались приладить телескоп.
   Вот и крыша. Перед самым носом я вижу Лекины парусиновые туфли, которыми он переступает от нетерпения. Над головой происходит непонятная возня, сопение и вдруг - яростный шепот:
   - А я говорю тебе, лезь!
   - Ну не могу я, понимаешь? Тут перила кончаются...
   - Лезь тебе говорят!
   - Бо-юсь, - протятжно вздыхает Тоня.
   - Боишься, да? Ладно. Давай сюда стекла, а сама отправляйся на все четыре стороны...
   Решительный тон Леки подействовал. Тоня шагнула на крышу и через минуту разгуливала там как ни в чем не бывало.
   - Ой, мальчишки, как здесь красиво! Ну что вы так долго? Владик, не бойся, давай руку.
   "Это кто, я-то боюсь? Вот подлая Тонька!..
   Я держусь за шершавую трубу дымохода и представляю себя капитаном. Каменный серый корабль снимается с якоря и медленно движется в звездную августовскую ночь. Темными волнами качаются внизу акации и каштаны. Редкие фонари на шоссе, точно бакены, освещают фарватер. Будь внимателен, капитан! Со всех сторон теснят тебя скалы - мертвые, разрушенные бомбежкой здания. Веди по звездам свой корабль, капитан!
   Лека с Тоней в двух шагах от меня прилаживают телескоп. Я задираю голову. Здесь нет ни фонарей, ни деревьев, ни телеграфных столбов - нет ничего такого, что мешает смотреть на небо  с земли. Незнакомое ночное небо такое огромное, что у меня начинает кружиться голова. Из черной далекой глубины светят звезды. Крупные и маленькие, сердито-пристальные и весело мерцающие, они одинаково молчаливы. Почему они молчат? Не страшно ли им быть так далеко от Земли? Не холодно ли?
   Лека трогает меня за плечо.
   - О чем размечтался? Будешь смотреть в трубу?
   Он сказал эти слова не очень весело, но я не обратил на это внимания.
   - А то нет! Ну как, здорово увеличивает?
   Лека не ответил. Я стал водить телескопом. Звезд было такое множество, а поймать хотя бы одну оказалось нелегко. Наконец, одна попалась. Но что это? Вместо яркой, лучистой звезды - какая-то радужная черточка. Я покрутил окуляр. Черточка расплылась, сжалась, опять расплылась.
   - Черточка? - спросили Лека и Тоня хором.
   Я кивнул.
   - И у нас черточка. Значит, не в зрении дело. Теперь, ребята, займемся Луной, только сперва посмотрим карту.
   Лека вынул из-за пазухи сложенный вчетверо лист бумаги, с сухим треском развернул его, включил трофейный фонарик. Мы с Тоней придвинулись к нему и увидели большую фотографию Луны.
   - Вот это пятно называется Море Дождей. Высокие горы отделяют его от Моря Ясности. К югу от Моря Дождей лежит Океан бурь и Море Облаков. Есть и другие моря - Море Волн, Море Холода, Море Спокойствия. Есть Залив Радуги и Озеро Смерти...
   Лека говорил. Его палец с обломанным ногтем уверенно двигался по старой, склеенной на изгибах карте. А настоящая Луна медленно поднималась над разрушенными домами, становясь все меньше и белее. Я смотерл на нее и старался представить серые пустыни морей, без единой капли влаги, горы, на вершинах которых никогда не лежал снег, пыль равнин, не знавших ветра...
   - Лека, а как люди узнали названия этих морей? - вдруг перебила Тоня.
   - Они их придумали, - засмеялся Лека.
   - Но почему именно так?
   - Потому что они были моряками, - неожиданно для себя начал я, - а на Земле они везде уже побывали и...
   - И им стало мало земных морей, - закончил Лека, - Владик, тащи телескоп, будем Луну наблюдать.
   И опять вместо круглой великолепной Луны в окуляре виднелась уродливая радужная дыня. Лека в задумчивости кусал палец. Притихшая Тоня сидела на коньке крыши, положив подбородок на колени. Лицо ее казалось усталым.
   - Может, стекла залапали, когда вставляли? - предположил я.
   - Давай проверим, - согласился Лека. - Только чем бы протереть? Тоня, у тебя есть платок?
   Тоня молча достала чистый, аккуратно сложенный платок и протянула мне.
   Я быстро освободил хрупкое стеклышко от зажимных колец, подышал на него и стал тереть носовым платком. Линза сияла, как новенькая. Держа ее двумя пальцами за ребро, я крикнул Леке:
   - Видал, как надо делать!
   И тут случилось непоправимое. Стеклышко, будто живое, выпрыгнуло из рук, искрой блеснуло в лунном свете и покатилось по скату крыши к водосточной трубе. Остановилось оно у самого края, ткнувшись в кучу прошлогодних листьев, наметенных тут ветром. Мы замерли. Достаточно было пройти по кровле, налететь ветру или какой-нибудь кошке задеть ее хвостом, чтобы линза скатилась в трубу и запрыгала в ней, как весенняя сосулька, дробясь на мелкие осколки.
   - Вот и все. Можно сматывать удочки, - сказал Лека. - А жаль линзу, ровно одна диоптрия. Где мы теперь найдем такую?
   Тоня поднялась на ноги и смотрела на меня с нескрываемым презрением.

   Мне стало жарко. Потом холодно. Труба проходила недалеко от пожарной лестницы. Удастся ли дотянуться до нее? Высоты я не боялся. В развалинах мне случалось ходить по балкам перекрытий на высоте третьего этажа... Удастся ли дотянуться до трубы?
   - Я сейчас достану стекло, - сказал я и, стараясь ступать мягче, быстро пошел к пожарной лестнице.
   - Владька, ты куда, ведь все уже спят! - крикнул Лека, но я уже спускался.
   Поравнявшись с тем местом, где труба крепилась к стене железной рогаткой, я остановился. Избегая смотреть вниз, поставил носок правой ноги у самого края и, крепко держась за боковину лестницы, попытался дотянуться до трубыю Это мне удалось. Нога нащупала рогатку. Перенося на нее тяжесть тела, я быстро оттолкнулся от лестницы и оказался на трубе. Дальше было проще. Я лез по ней, как по столбу, и скоро моя голова показалась над краем крыши.
   Лека с Тоней отвязывали телескоп от подставки.
   - Чудак этот Владька, - слышался Лекин голос, - кто же даст ему стекло?
   "Эге, голубчики, - подумал я, - сейчас я подберу стеклышко, вылезу у вас за спиной да как заору, вот будет потеха!"
   Опираясь одной рукой на край водостока, я протянул другую к стеклу и ухватил его. В ту же минуту раздался треск, и я почувствовал, что мои ноги болтаются в воздухе. Старая, ржавая труба не выдержала тяжести и отделилась от воронки. Путь назад был отрезан. А сколько времени продержится сама воронка?
   Я сунул линзу за щеку и подтянулся на руках, стараясь лечь животом на край крыши.
   - Ребята, - сказал я, - ребята, труба оборвалась... Дайте руку!
   Неуклюже ступая, Лека двинулся ко мне.
   - Стой, Лека! Сам свалишься! - крикнула Тоня, быстро легла на крышу и ловко, как кошка, поползла ко мне.
   - Владик, слушай меня внимательно! Пока ничего страшного... Лека, берись за раму, будешь меня страховать!
   Лека ухватился одной рукой за переплет чердачного окна, другую протянул Тоне. Она начала медленно подвигаться ко мне. Лицо ее казалось еще бледнее, а глаза были совсем темные. Потом горячая Тонькина рука крепко взяла меня за кисть. Я медленно разжал онемевшие пальцы...

   Тесно прижавшись друг к другу, мы сидим на коньке крыши. Противная дрожь постепенно уходит из тела. Мы все трое целы и невредимы. Цел телескоп и даже линза. Тоня смеется:
   - Как ты ее не проглотил от страха?
   - Ну что, двинем домой?
    - А Луна, а Море Ясности? Вот что, мальчишки. Вы сегодня уже отличились. Дайте-ка я попробую...
   Тоня тщательно протерла все линзы, укрепила телескоп на подставке, направила его на Луну и стала медленно вращать окуляр. "Как человеку не надоест заниматься ерундой? Все равно ничего не получится", - думал я. Вдруг Тоня ахнула, изумленно посмотрела на нас и снова прильнула к телескопу. Мы, будто по команде, придвинулись к ней. Тоня водила окуляр. Внезапно на ее щеке появилось маленькое светлое пятно, не больше горошины. Малюсенькая луна на бледной Тонькиной щеке. Тоня водила окуляр. Маленькая луна поползла вверх, недолго задержалась в густых ресницах,а, перевалив их, заплескалась синим огнем.
   Потом смотрел Лека. Он что-то бормотал себе под нос, смотрел в карту, потом в телескоп. Я терпеливо ждал. Наконец настала моя очередь. Рука у меня неловко дернулась и сдвинула телескоп. Я начал осторожно поводить трубой из стороны в сторону. И вот что-то очень большое, светлое вошло сбоку в поле зрения,  не оставив ничего от той темноты. Я видел Луну, которая чудесным образом приблизилась. Я различал какие-то неровности, складки, пятна, как будто смотрел с моря на незнакомый берег. В этот берег хотелось вглядываться и вглядываться, и невозможно было оторваться от телескопа...
С тех пор прошло много лет. На лунных картах рисуют теперь не одно полушарие, а два, и новые моря носят названия, которых мы с Лекой не знали. На Луне лежит советский вымпел. А в Звездном городке тренируется экипаж лунного космолета.
   Я уже давно ничего не слышал о тебе, Лека. Не стал ли ты одним из тех, кто раскрывает тайны космоса? И дойдет ли письмо, если написать прямо на Байконур?
   А еще я хочу сказать о тебе, Тоня. Я не знаю, где ты сейчас. Но каждый день, когда мне становится трудно, я вспоминаю крошечную луну на твоей щеке, стискиваю зубы и стараюсь не отступать. Рано или поздно мне удается добиться своего.
   Все дело в том, что нужно только очень хотеть, и Море Ясности откроется перед тобой.

 

  Конец


  1960-е