Комдив (стр. 2)
Владимир Порудоминский
Рисунки М. Петрова
(окончание)
(окончание)
Дома у комдива никто из нас не бывал, и все-таки мне довелось однажды: Боря болел и, высунувшись на балкон, попросил меня занести ему какую-то книжку. Я в момент через ступеньку одолел четыре этажа и остановился перед дверью, мне знакомой, - вместо электрического звонка в нее был вделан кем-то из прежних, давно сменившихся хозяев квартиры старинный бронзовый кружок с ключиком посредине и резной надписью по кругу: "Прошу крутить" - вы крутили ключик и он, цепляясь за какие-то зубчики или пластинки, издавал мелодичный стрекочущий звук.
До недавних пор, когда в квартире поселился комдив, здесь ненадолго обосновалось семейство немецкого специалиста. эти специалисты ("спецы") были приглашены к нам, чтобы помочь наладить разрушенное хозяйство; "спец" привез с собой жену и сына, вихрастого белокурого мальчика в очках на веснушчатом носу; мальчик ходил в клетчатой рубахе и брюках-гольфах на манжетах, застегнутых под коленями. Мальчика звали Григо. Впрочем, может быть, это была его фамилия, но в первый же день по приезде он выбежал во двор и стал радостно знакомиться со всеми: "Здравствуй, - говорил он , - гутен таг!" - тыкал себя пальцем в грудь и представлялся: "Григо" - имя к нему и прицепилось.
Григо был на редкость смешной парень, особенно веселило нас, что, кроме Ленина и Сталина, он никого из наших не знал в лицо, да и не слышал почти ни о ком, - страница за страницей он, морща веснушчатый нос, чтобы поправить сползавшие очки, рассматривал наши школьные учебники, долго вглядывался во всякий портрет, потом поднимал глаза от книги и, кто бы ни был там изображен, Пушкин или Шота Руставели, герой революции или один из вождей, непременно спрашивал: "Хороший человек?" - "Хороший! Хороший!" - дружно орали мы, хохоча во все горло. Скоро Григо уехал из нашего дома, то ли нам услуги "спецов" больше не понадобились, то ли свои их отозвали обратно, и они возвратились в Германию. (Где ты, радостный мальчик Григо? Жив ли? Не выпала ли тебе участь в сорок первом снова отправиться в Москву, и не на этом ли пути нашел ты последнее пристанище?..)
Я покрутил ключик, мне отворила дверь Борина мама; дома она не была похожа на персиянку, несмотря на черные волосы и смуглое лицо: на ней были очки, в проволочной оправе, как тогда носили; эти очки ужасно меня удивили - так они не шли к ней, она, видимо, и сама знала это, - пропуская меня в прихожую, сразу их сняла и сунула в карман белой вязаной кофты.
"А я тетради проверяю, я ведь училка, преподаю немецкий язык, только не детям, а взрослым, в военной академии, красных командиров учу немецкому языку..." Она говорила быстро, частила словами, это было неожиданно, как очки: по двору она всегда проходила молча, ни с кем не останавливаясь и не заговаривая, отчужденно и недоступно.
"Ну, прежде всего, здравствуй. Как тебя зовут? А меня Лидия Прокофьевна. А я терпеть не могу кофе. Пью только чай, с утра до вечера. Борька называет меня Лидия Прочаевна". - Я понял, что это у них такая шутка, что это она меня смешит, но не засмеялся. Огорошенный ее торопливой речью, я растерянно стоял перед ней и протягивал принесенную для Бори книгу. "Ну, что ж ты, проходи вон туда, к Борьке, я его в постель загнала, совсем простужен и все норовит на балкон. Ну, что ж ты стоишь? Он тебя ждет. А я пока чай поставлю. Будем чай пить". Тут, на мое счастье, появился Боря в серой домашней фланелевой курточке, в трусах, в валенках на босу ногу, хотя на дворе стоял теплый сентябрь; шея у Бори была замотана синим шерстяным шарфом. Боря взял меня за руку и повел к себе.
Квартира комдива поразила меня пустотой. Быт наш в ту пору был убог и труден, и именно поэтому перегружен вещами. Всякая вещь казалась необходимой, оттого что доставалась тяжело - негде было достать и не по карману, всякая вещь служила долго и после долго береглась в расчете на то, что, глядишь, еще послужит - можно будет ее починить, переиначить, приспособить к чему-то. Наши шкафы, буфеты, комоды, кладовки, сундуки, шкатулки полнились старой одежей, сношенной обувью, ломаной мебелью, битой посудой, бутылками и флаконами, картонными и жестяными коробками из-под разного товара и прочей вроде бы уже непригодной в обиходе, но на всякий случай отложенной про запас утварью - иной раз роешься без спросу в старинном бабушкином комоде, темным утесом занявшем половину прихожей, и в каком-нибудь ящике. куда припрятана дамская сумочка со сломанным замком и оторванной ручкой, прохудившиеся на пальцах перчатки, связка ключей от уже не существующих замков, вдруг счастливая находка - часы-ходики, лет десять как переставшие отмерять непрестанное течение времени; выковыряешь из недвижного механизма одно-другое золотистое зубчатое колесико - и правда, великая ценность: ребята во дворе голову потеряют от зависти.
Быт наш в ту пору был стеснен, заставлен вещами, квартира же комдива гляделась нежилой, свет лился в окна и, не спотыкаясь о мебель, ровно растекался по комнатам, ясно озарял почти ничем не заставленные, от пола до потолка открытые взгляду и от этого казавшиеся очень высокими стены, пространство пола широко раскинулось под ногами, и я вдруг впервые заметил красоту светлого дубового паркета, - такой же был и у нас, но поди разгляди его, пробираясь боком между столом, кроватью и буфетом.
У комдива мебели почти не было: в Бориной комнате узкий кожаный диван, легкая этажерка - наверху книжные полки, внизу - закрытые, вроде маленького шкафчика с дверцей; в столовой застеленный клеенкой квадратный стол, на нем с одного края высилась стопка тетрадей, стояла белая фарфоровая чернильница-непроливайка, лежали ручка и красный карандаш: Лидия Прокофьевна-Прочаевна (а ведь и в самом деле смешно, я не сразу понял, как смешно, - молодец, Боря!) - Лидия Прочаевна проверяла здесь работы своих учеников, красных командиров; в углу застеленный красным восточным ковром матрас на деревянных ножках, из-под которого высовывался огромный чемодан с ремнями и пряжками.
"Ну, вот и чай! - Лидия Прокофьевна принесла из кухни белый жестяной чайник; на ней снова были очки в проволочной оправе; которые так не шли к ее красивому смуглому лицу, но она, видно, забыла про них и уже не замечала. - Борька, усаживай гостя, я сейчас чашки поставлю, печенье сегодня хорошее достала, в кондитерской, знаешь, на углу, где парикмахерская..." Я хорошо знал эту кондитерскую, мама иногда давала мне немного мелочи, и я отправлялся туда покупать крошки - эти крошки оставались в плоских ящиках из-под пирожных, когда пирожные были проданы, - ими торговали на вес, особенно ценились крошки от "наполеона" - сладкие, тающие во рту чешуйки, пересыпанные сахарной пудрой. "А, - засмеялась Лидия Прокофьевна, когда я сказал про крошки, - губа не дура, язык не лопатка, знает, где сладко. Но мне тоже повезло - смотри", - из бумажного пакета она вытряхнула в стеклянную мисочку печенье, круглое, похожее на большие ромашки с белой и розовой глазированной сердцевинкой.
"Ты, Борька, хоть бы развлек гостя, ну, что ж ты такой неумеха, - зачастила Лидия Прокофьевна, когда чай был выпит, а печенье съедено. - Ну, покажи ему наши фотографии, такие хорошие фотографии, особенно на Дальнем Востоке. Ты не был на Дальнем Востоке? Как мы там хорошо жили, как весело, правда, Борька? Я так не хотела уезжать оттуда..." Я удивился: на Дальнем Востоке я не бывал и, как всякий мальчик, конечно, мечтал о путешествиях, о неведомых краях, но при этом был уже уверен, что все люди на свете в конечном итоге хотят приехать в Москву и поселиться в ней. Боря принес альбом, мы уселись на застеленный красным с узорами ковром матрас и начали его рассматривать.
Ах, что это были за фотографии! У нас дома тоже имелся альбом, вечерами я любил его перелистывать. "Мама, кто это?" - "Это бывший папин директор, он теперь в Воронеже. А это мой приятель, еще по Харькову, когда я училась на женских курсах..." Папины и мамины знакомые, сослуживцы, родственники... Вот папа у себя в больнице - человек восемь мужчин и женщин в белых халатах сидят перед витриной с муляжами и диаграммами. Вот мы с мамой и бабушкой на даче - устроились на завалинке низкого ветхого домика, который снимали летом. А вот снова мы же, только в палисаднике, у куста цветущей сирени, мы с бабушкой целиком, а мама без головы, голову она вырезала, когда понадобилась фотокарточка для сезонного билета. Только теперь, держа на коленях Борин альбом, я осознал, какими пустячными, какими обыкновенными снимками был заполнен наш.
У нас мужчины в скучных пиджаках, рубашках с галстуками, вышитых сорочках, в серых косоворотках, , выглядывающих из-под пиджака, - у Бори сплошь гимнастерки и шинели, остроконечные шлемы и фуражки со звездой, сапоги со шпорами, сабли в ножнах, маузеры в деревянной кобуре. Едва не на каждой странице я останавливался, чтобы перевести дух: да ведь это Щаденко, один из главных командиров Первой Конной, - мне лицо его знакомо по портретам. А это Ока Городовиков, тоже герой-кавалерист, маленький, с раскосым калмыцким лицом и огромными, больше чем у самого Буденного, усами; однажды наш класс водили в Детский театр, и там на спектакле присутствовал Городовиков, в антрактах мы и в буфет не бегали пить лимонад, крутились вокруг его в фойе, чтобы увидеть его ордена, его ромбы - по четыре в каждой петлице! Но в Борином альбоме - потому и дух захватывало - Ока Городовиков из недосягаемого, легендарного героя превратился почти в моего знакомого: вот он, Ока Иванович, держит под уздцы коня, а рядом, тоже с конем на поводу (конь, похоже, правда вороной - на любительском снимке не поймешь) стоит наш комдив.
"А это кто? - спросил я: на фотографии был запечатлен Боря в белой рубашке с большим командирским биноклем на груди, по одну сторону от него стоял отец, а по другую - кто-то удивительно знакомый, - я не мог вспомнить, - с тремя ромбами и тремя орденами Красного Знамени: "Это кто?" - спросил я, заранее замирая от имени, которое сейчас услышу. Боря, кажется, собрался ответить, но в эту минуту Лидия Прокофьевна приблизилась к нам и, положив руку на плечо Бори, склонилась над альбомом. "Кто это?" - переспросил я нетерпеливо и вдруг ясно увидел, как тонкие желтоватые пальцы Лидии Прокофьевны крепко - я почувствовал, что до боли крепко - сдавили Борино плечо. Боря побледнел и отвечал: "Не знаю".
Я просидел в гостях, наверно, около часа, когда в прихожей металлически заверещал звонок. Лидия Прокофьевна сдернула очки и побежала открывать: комдив приехал обедать. Я понял, что мне пора восвояси, но Боре скучно было одному, он не хотел меня отпускать и потащил к себе играть в шахматы. Прежде чем отправиться обратно на службу, комдив появился в дверях Бориной комнаты, с порога, остро прищурясь, кинул взгляд на доску - Борино положение было безнадежно. "Дружишь с Борисом? - обратился он ко мне, никак меня не называя и не спрашивая моего имени. - Он парень хороший. Слабый только. Болеет. Это от климата. То Средняя Азия. То Кавказ. То Дальний Восток". Голос у комдива был жесткий, почти без оттенков, слова он произносил коротко, четко останавливаясь на знаках препинания. "Ты ночью мне звони, каждые два часа звони, я все равно не сплю, я волноваться буду", - из прихожей говорила ему в спину Лидия Прокофьевна. "Ночью надо спать", - комдив едва заметно улыбнулся тонкими серыми губами и весело подмигнул нам с Борей, обжигая меня голубизной глаз. Он небрежно взял под козырек и вышел, притворив за собой дверь Бориной комнаты...
Сначала исчез Егорыч. Однажды вместо него мы увидели за рулем "линкольна" долговязого рыжего парня в сером плаще - на груди аккуратно заправленное под отвороты белое шелковое кашне. Парень делал вид, что читает газету, на самом же деле, развернув ее перед собой, не отрываясь, косился на Клавдию, расположившуюся на любимой скамье против комдивова подъезда и, конечно же, привлекшую внимание новичка своими неотразимыми формами; Клавдия тотчас это приметила и ради кокетства раскрыла над головой черный хозяйский зонтик, хотя дождя не намечалось. "Дядь, прокатишь?" - подступился к нему наш заводила Витька-Петух, чаще именуемый Петькой. "А по уху не хочешь?" - неласково отозвался новый шофер. Витька-Петька отодвинулся на несколько шагов от машины, провел ладонью по мокрому носу и крикнул: "Рыжий-красный - цвет опасный! Клавка, с рыжим дружбу не води, в лес поманит - не ходи!" Рыжий, сердито комкая, отложил газету: "А ну, уматывай..." - он гадко выругался, несмотря на пижонский вид. Витька-Петька тоже рассердился: "Заткнись, а то кирпичом".." - заорал он во все горло и бросился на задний двор; бегал он так быстро, что рыжий, если бы и захотел, даже на "линкольне" не догнал.
Так закончились наши путешествия на машине комдива - зато по-прежнему ежедневно, цокая подковами по асфальту, появлялась во дворе серая спокойная лошадка, запряженная в плоскую телегу-платформу на надувных автомобильных колесах: лошадка привозила товары в домовую лавку, размещенную в полуподвале одного из корпусов. Пока возчик перетаскивал вниз коробки и ящики, мы успевали сбегать домой за ломтем хлеба, а кто изловчился, и за куском сахара - лошадка вежливо брала с ладони еду, губы у нее были мягкие, с редкими длинными волосками. Возчиков было двое. Один, старый, с бородой, на возвратном пути брал нас в телегу и вез до ворот; другой, помоложе, без бороды, нипочем не разрешал к себе садиться, когда же мы догоняли телегу и на ходу пытались взобраться в нее, сердито взмахивал кнутом, щелкал им и всячески делал вид, что сейчас огреет; мы бежали следом до ворот, то цепляясь за край телеги и повисая на ней, то соскакивая на землю и отбегая в сторону...
Прошло еще две или три недели - исчез и "линкольн": не приехал вовсе. Назавтра я вернулся из школы, Витька-Петька заговорщицки поманил меня на задний двор, мы втиснулись в узкую потаенную щель между дворницким сараем и похожей на огромную полукруглую печь каменной помойкой, здесь, в сумрачной, пропитанной запахами отбросов теснине, специально предназначенной для сообщения секретных сведений, Витька-Петька объявил мне, что комдив наш - нет, уже не наш! - враг народа и арестован. "Что ты, Петька! - заспорил я, хоть и не сомневался, что он говорит правду: враги были повсюду. - Я у них сам видел. Он с Щаденко. С Городовиковым..." - "Прикидывался! - убежденно сказал Витька-Петька и хлюпнул маленьким, как пуговица, носом. - Все они прикидываются..."
Под вечер Боря вышел из подъезда с помойным ведром и, ни на кого не глядя, направился на задний двор. "А ну, иди сюда!" - подозвала его Клавдия, восседавшая на своей скамье, когда он возвращался обратно. Боря побледнел, поставил ведро на землю и подошел к ней. "Что? Где теперь папаша твой? - чтобы все во дворе слышали, загорланила Клавдия, ворочаясь на скамье, потому что сразу не могла стать на ноги. - Где, говорю, папаша твой? Был, да сплыл!" - "Не смей!" - тихо сказал Боря. "Ах ты, вражье отребье! - Клавдия уже прочно стояла на ногах. - И он туда же! Не смей!" Она размахнулась и толстой белой рукой ударила Борю по лицу. Боря не шелохнулся, только еще сильнее побледнел и смотрел ей прямо в глаза своими голубыми глазами. Мы толпились тут же, на другой стороне песочницы; ноги у меня сделались ватными; никто из нас не тронулся с места; мы молчали. "Не смей!" - разжигая себя, насмешливо повторила Клавка и опять ударила Борю по лицу, раз и другой. "Не трожь дитя, кобыла!" - высунувшись в форточку, напустилась на нее сплетница баба Маша с первого этажа. Боря взял ведро и тихо, не хлопнув дверью, скрылся в подъезде...
За ужином мама сказала: "Ты не ходи к Боре в гости, не надо..." - хотя в гостях у Бори я был лишь однажды, и, когда рассказал об этом дома, мама вроде бы очень была довольна и, улыбаясь, выспрашивала у меня, что там у комдива и как. Я покорно и понимающе кивнул головой. "Возмутительно!" - Папа сердито взглянул на маму, отодвинул задребезжавший стакан с недопитым чаем и вышел из-за стола.
Больше мы Борю не видели. Он и Лидия Прокофьевна исчезли так незаметно, что во дворе не сразу и сообразили, что их уже нет. Боря ни с кем не простился.
_________________
в форматах PDF и ЕХЕ:
