Свежий ветер 1
Олег Орлов. Рис. С. Острова
Паруса в Желтом море
Первый настоящий парусник я увидел далеко от Ленинграда, в Желтом море.
Было мне тогда шестнадцать лет, и плавал я на большом грузопассажирском теплоходе "Ильич", ходившем из Владивостока в Порт-Артур и обратно с заходом в корейский порт Кейджо.
В Порт-Артуре я заболел и был списан на берег в госпиталь.
Поправлялся я трудно, и когда начал ходить, вышел однажды утром прямо к морю.
Море было спокойное и светлое почти до самых рифовых барьеров, где оно чуть синело под легким ветром, дувшим с тропиков.
Был отлив, и базальтовые отмели на добрый километр блестели лужами сошедшей воды, и там двигались фигурки людей в больших соломенных шляпах широчайшим конусом, люди собирали водоросли и морскую мелкоту, не умеющую уходить с отливом.
Солнце было еще не высоко, но уже чувствовалось, что днем будет жарко, и галька, холодная и влажная снизу, сверху уже была сухой и теплела.
С полчаса я шел без цели вдоль берега, потом спустился к отливным отмелям и, вглядевшись, увидел, как за коралловым барьером, становясь все четче, белой горой нежнейших облаков медленно вырисовываются и растут, еще медленнее продвигаясь к востоку, паруса большого корабля.
Корпуса его не было видно, он был за выпуклостью моря, - только ряды верхних парусов, - и от этого картина была еще чудесней.
За моей спиной, в нескольких сотнях шагов была великолепная гостиница с телефоном, искусственным ветерком вентиляторов, блеском протертых зеркальных стекол, представительной медью решеток, ручек, прутьев, придерживающих ковровые дорожки; гостиница, к подъездам которой ежеминутно подкатывали отлакированные, как шкатулка, легковые автомобили; в трех километрах - аэродром; в пяти - огромный южный порт с рейдом, полным тысячетонных теплоходов - черных, белых, многоэтажных.
За моей спиной, я еще смутно понимал это тогда, был и оставался двадцатый век.
И вдруг увидеть этот белый призрак, несущий свои хлопчатобумажные паруса, может быть, из Индии, видевший сингалезов Цейлона или папуасов Новой Гвинеи, мальгашей Мадагаскара...
Словно смутный отголосок прошлого, обломок эпохи чайных клипперов, пергаментной бумаги, толстых бутылок с ромом и скрещенных костей...
"Что они увидят завтра, - подумал я тогда, - через неделю, месяц? Бамбуки Японии? Тонкие пальмы Ниуэ? Гавайи?"
Я пожелал тогда доброй дороги этим бродягам уходящего призрака.
Потом солнце поднялось выше, камни, песок стали горячей, вода - прозрачней.
И белый призрак растаял, удаляясь и уменьшаясь на чистом, заголубевшем небе.
Норд - Вест
Норд-вест это направление на северо-запад. Еще так называют ветер Атлантики, холодный, сильный, необозримый. Писатель Виктор Гюго окрестил норд-вест "ветром галерников - злобным и яростным..."
А еще так назвали небольшую двухмачтовую яхту-кэч. Такое имя ей дал ее прежний капитан, смелый парнишка с немигающими глазами.
Он готовил "Норд-Вест" для перехода через Атлантический океан; хотел проплыть от Кронштадта до берегов Северной Америки, чтобы испытать, на что годны он оба, корабль и он, человек.
Но потом он женился, планы его сильно переменились, и он ушел из яхт-клуба, а его яхту передали мне.
Название ее мне понравилось, и я не стал менять его, хотя и звучало оно как вызов всем ветрам и океанам, а плавать предстояло не так уж далеко.
Нравилась мне и сама яхта.
Конечно, семь метров от носа до кормы и два метра от борта до борта - не так уж много, но суденышко это было неплохо задумано и крепко сделано, и все на нем было на месте.
На случай штормов и дождевых шквалов было припасено три комплекта непромокаемой одежды и "сбруя" - страховочный пояс с трехметровым концом и захватывающим карабином, которым полагалось цепляться за что придется на палубе, чтобы не свалиться с яхты в море.
В каюте можно было сидеть шестерым и спать, если понадобится, троим. Да еще одна запасная койка располагалась под палубой в носу, в форпике.
Иллюминаторы были литые, бронзовые и занавешивались в каюте зелеными занавесками, так что в солнечные жаркие дни очень было уютно лежать на койке и почитывать что-нибудь о самых невероятных морских приключениях.
Стол был съемный, подвесной, на цепочках, с бортиками, чтобы не скатывались на пол стаканы, или забытые яблоки, или что-нибудь еще.
Форштевень яхты был вырублен из килевой балки старинного, печально окончившего когда-то свой путь на отмелях Вольного острова парусника, а это само по себе было вернейшим знаком счастливого существования "Норд-Веста" на воде многие годы...
Ночью можно было нести, как положено, бортовые и топовый, верхний, огни, да и в каюте лампочки горели от аккумулятора. На газовой плите всегда можно было приготовить что-нибудь горячее, а для дальних плаваний "Норд-Вест" способен был взять сто пятьдесят литров воды и семьсот килограммов груза, еды и снаряжения.
Ко всему прочему добавлю еще, что вся оснастка была приспособлена так, что управиться с парусами в любую погоду мог один человек...
Словом, отличная яхта. Мечта, а не яхта.
Когда я узнал ее поближе и походил на ней в восьмибалльный ветер, скажи мне кто-нибудь: "Плыви-ка ты, друг, вокруг света...", да наполни он Норд-Вестову утробу консервами да прочими припасами, - я бы поплыл, честное слово...
Джерри - морской волчонок
Джерри мне подарили.
Джерри - это щенок немецкой овчарки. Его принесли мне, когда "Норд-Вест" стоял на суше и до теплых дней было еще далеко.
От роду ему был месяц. На немецкую овчарку он был совсем не похож. Уши висели подобно двум длинным черным тряпочкам, лапы были толстые, хвост тонкий, а сам щенок черный-пречерный.
Я даже подумал, что это и не овчарка вовсе, но мне сказали, что овчарка, и принесли его родословную, где было сказано, что это уж точно овчарка, и что отец его и мать были овчарками, и дедушка с бабушкой - овчарки, и даже прапрадедушка и прапрабабушка. Так что я успокоился.
А когда "Норд-Вест" спустили на воду и Джерри исполнилось три месяца, каждый мог убедиться, что это настоящая немецкая овчарка.
Мордочка, грудь и кончики лап у него побелели, хвост стал не хвост, а настоящий хвостище, подметающий землю, а ушки встали настороженными треугольничками, причем левое ухо торчало почему-то чуть-чуть в сторону, что, наверное, по собачьим понятиям о красоте, должно было придавать его физиономии особую элегантность.
Ко всему прочему, он был весьма сообразителен и смел для своих трех месяцев. Отобрать у него что-нибудь было совершенно невозможно. Всякую щепочку, или найденный им лоскуток, или старую подметку он защищал отчаянно, а зубы у него были острые, как у щуки.
Словом, это был щенок, подававший большие надежды.
Сначала мои знакомые всерьез его за собаку не принимали.
Помню, с "Зари", большой крейсерской яхты, на палубе которой можно было бы свободно танцевать трем парам и еще хватило бы места для небольшого оркестра, пришел капитан. Он протянул Джерри конфету и глубокомысленно изрек: "Чтобы учить собаку, нужно быть умнее ее".
Потом к нам приходили знакомиться подряд со всех яхт, и я даже подумал, что все яхтсмены в душе гораздо более собачники, чем моряки, такие глубокие познания в собачьем деле они обнаруживали.
Борис с "Дюймовочки" выложил перед Джерри большой кусок засохшего сыра и, как подобает студенту, отпустил что-то по латыни.
Боцман Федор Владимирович по прозвищу Нихтферштеен, презентовал нам очень хороший старинный ошейник и добавил назидательно: "Дрессируй, но не до смерти..."
Так и несли нам: колбасу, сладкие булки, бычков в томате, латинские изречения, анекдоты и всякие героические собачьи истории...
В первый выход "Норд-Веста" Джерри оконфузился и стравил на палубу весь завтрак, но постепенно привык к качке и держался за палубу своими четырьмя лапами довольно крепко.
А когда он разок свалился в воду на ходу при большом крене, получив таким образом настоящее морское крещение, и был выловлен мною за шиворот и завернут во все сухие куртки во избежание простуды, я решил, что Джерри отныне будет не просто Джерри, но Джерри - морской волчонок.
Алешка
Возле киля "Норд-Веста", стоявшего на суше, я увидел мальчишку. Он разглядывал яхту и думал неизвестно о чем.
- Чего тебе здесь, под яхтой нужно? - спросил его я, оглядывая выпрямившуюся тощую фигуру во фланелевке с чужого плеча, в старых потертых брюках и видавших виды кедах.
- А ничего... Тяжелая эта штука?
- Киль? Полтонны...
- Это чтобы лодка не опрокинулась?
- Ага. Только это не лодка, а яхта.
- А-а...
На этом наш первый разговор закончился.
На другой день мальчишка пришел, когда я с циклевкой ползал под яхтой, обдирая старую краску.
- Давайте помогу, - сказал он.
- Помоги, - сказал я.
- Меня Алешкой зовут.
- Очень приятно, - и я назвал свое имя.
Так мы познакомились.
Алешка был детдомовец. Сейчас он уже ушел из детдома, учился на повара и работал в ресторане поваренком.
Никого у него не было. Была сестра, но к ней он не ходил, потому что, когда заезжал раньше в гости, муж сестры всегда прятал со стола в шкаф сахар и яблоки.
Жил Алешка на стипендию, потому подарил я Алешке свой не новый, правда, но хороший и крепкий бушлат, пару рубах и две книжки Джека Лондона, которые перевернули его простодушные понятия о литературе, воспитанные в основном на детективах.
Алешка мне нравился.
Сначала я подшучивал над ним немного: "Алешка! Руль за краспицы зацепился, надо бы отцепить...". "Есть отцепить!" И Алешка начинал стягивать свою застиранную фланелевку, собираясь нырять и отцеплять руль, не зная, что краспицы находятся на мачте и такого быть не может, чтобы руль за них зацепился, и что это розыгрыш, вроде того, как посылают зеленых салажат на флоте осаживать молотком многопудовые кнехты или затачивать напильником якорные лапы...
Подсовывал я ему сперва самую неблагодарную работу, но Алешка терпел и делал все так, что переделывать было не нужно.
Парусную науку Алешка постигал быстро, хотя долго не мог понять, как это яхта может ходить против ветра...
Приучил я его помалкивать на воде, все замечать, не плевать против ветра и не спускать босые ноги с борта, что считается верхом морской расхлябанности.
А когда преподал я ему кое-что из курса штурмана каботажного плавания и научил следить за ветром, волной и топляками, коварно скрывающими свои зачугуневшие в воде головы, стал я доверять Алешке на заливе румпель "Норд-Веста".
О яхтах и людях
Яхты, как и люди, все разные, и в каждой яхте есть что-то от характера и обличья тех, кто на ней ходит.
Смотрю я вдоль бона и по хлыстам мачт узнаю суда.
Первой от берега - голубая "Куба", старенькая, чистая, щеголеватая. Все на ней в чехлах, все на месте, все начищено; даже коврик на причальном боне брошен - ноги вытирать, прежде чем ступить на палубу.
И Георгий Иванович, капитан, ей под стать - пожилой, всегда в чистой одежде, всегда выбритый, всегда старающийся казаться морским волком, но никакой не морской волк, а просто Георгий Иванович, добрейший, романтической души человек, очень даже домосед, но влюбленный во все морское; и если качнуть его "Кубу" в середине лета с борта на борт, то увидишь, что здорово обросла она зеленой бородой снизу - верный знак неподвижной жизни...
Следующий - мой "Норд-Вест".
Две его мачты сильно наклонены назад, бушприт на полтора метра вытянут вперед, словно зуб у меч-рыбы. Бушприт - как будто предупреждение: "Не подходи - пропорю насквозь..."
Был с "Норд-Вестом" такой случай.
Шел он своим курсом, как и полагается парусному судну, и имел все права дороги, а ему на пересечение - валкий мотобот - дача.
Дернул я разок ручную сирену. Мотобот идет себе.
Крикнул я рулевому и отмашку дал рукой, чтобы он взял левее меня, потому что сам я влево уйти не могу - мелко, а вправо меня ветер не пускает.
Но видно, сидела там на руле какая-то абсолютно ни в чем не разбирающаяся сухопутная крыса, напялившая фуражку с крабом и не понимающая, что моторка должна при всех обстоятельствах давать дорогу парусным судам, потому что парусник волен в открытом море, а в узкостях, фарватерах и каналах всегда стеснен берегами, ветром или течением; и тогда "Норд-Вест" рубанул его в борт своим окованным нержавеющей сталью форштевнем, сбросил дубовым бушпритом прожектор с рубки и еще наделал кое-какое безобразие своей двухтонной массой, так что мотобот завертелся, мотор его зачихал и заглох, и долго потом с его кормы толстяк с багровым лицом бранился и вздымал кулаки к небу, а "Норд-Вест" летел себе вперед и только немного чужой краски на штевне да две царапины на конце бушприта нашел я после этой встречи.
Но "Норд-Вест" не щеголеватая яхта. На ней живут, спят, готовят пищу, отдыхают. Потому и сушатся иногда на гике и леерах простыни, полотенца, джинсы и майки его команды, и Джеррина миска всегда стоит у бизаньмачты, и печная труба выведена сквозь палубу возле каюты, потому что обитаем "Норд-Вест" до тех пор, пока в конце октября не начнутся первые заморозки.
Зато трудно найти суденышко надежней и мореходней "Норд-Веста".
Палуба по отношению ко всей длине широкая, свесы короткие.
У гоночных яхт длинные свесы, то есть корма и нос далеко выдаются над водой. Это первый признак немореходности судна.
У мореходного судна штевни почти отвесно выходят из воды.
Спасательную шлюпку видел и знает каждый. Шлюпка - пример истинно мореходного судна. С виду она неуклюжа и тяжела. Но нет ничего надежней шлюпки при настоящей волне и настоящем ветре. Недаром же шлюпка - спасательное средство. И ох как много моряков уже оценило ее пузатые обводы и тупой нос, проделав после гибели своих кораблей тысячи миль на веслах и под парусами на спасательных шлюпках, пока не достигали какой-нибудь земли...
За "Норд-Вестом" стоит "Волхов", большая краснодеревая яхта-компромисс, то есть наполовину яхта, наполовину легкий швертбот.
Тонкий плавник-шверт пропущен сквозь балластный киль и может подбираться на мелях.
На "Волхове" плавают совершеннейшие растяпы.
Надеются они больше на мотор, чем на парус. А для парусника надеяться на мотор - последнее дело...
И точно - однажды возвращаются они со странно укороченной мачтой.
Оказывается, идя под мотором, капитан забыл, что над его головой возносится одиннадцатиметровое дерево мачты, и задел где-то на Неве, возвращаясь с Ладожского озера, за пролет моста. Грот-мачта, конечно, по самые нижние краспицы рухнула на палубу...
За "Волховом" - крошечная "Дюймовочка". Ее сами построили двое ребят, Борька и Витька.
Когда начинали строить, - были еще мальчишками, а сейчас уже учатся в кораблестроительном институте.
Но и на крошечной "Дюймовочке" Борька с Витькой побывали везде: и за Толбухиным маяком, и у Стирсуддена, и в Зеленогорске.А так как осадка у "Дюймовочки" по колено человеку, то и смогли они исследовать самые коварные на заливе мели, от которых большие яхты держатся подальше.
Идешь, бывало, на "Норд-Весте" мимо Кировского стадиона, - а от него в залив длиннющая и пакостная мель выдается, и всякий раз при разной высоте воды трудно учесть, как далеко она выходит, - и видишь: стоит "Дюймовочка" на боку, а Витька с Борькой, засучив штаны, шлепают по мели и веслом промеряют, где глубже, а потом "Дюймовочку" спокойно на руках переносят - она у них вместе со спальными мешками и буханкой хлеба не больше ста килограммов весит.
Кливер поднят!
"Кливер поднят!" - так говорили в старину.
Это означало, что все счеты с сушей окончены.
Кливер был словно флаг, означающий для посвященных: "Мы уходим в открытое море. Если мы кому задолжали, приходите, завтра будет поздно, причал опустеет, а мы будем далеко..."
Кливер - самый маленький и самый первый, считая от кончика бушприта, парус. По нему судят о силе ветра и его направлении, а если корабль стоит на якоре, кливер поможет кораблю забрать ход, и матросы легко выберут якорь.
В давние времена, когда Магеллану или Крузенштерну докладывали, что кливер поднят, они, наверное, раскуривали свою любимую трубку, прихватывали для капитанской солидности подзорную трубу и, выбравшись на палубу, начинали уже командовать всерьез.
И совсем как в добрые старые времена, Алешка кричит мне с бака: "Кливер поднят, капитан!"
Сегодня мы собираемся сходить в Петергоф, где ни Алешка, ни Джерри еще не бывали.
Только что прошел дождь. По тросам еще скользят светлые капли. Вся яхта дочиста вымыта дождем, иссякающие ручейки стекают из бортовых шпигатов.
Тучи уходят к востоку, а нам плыть на юго-запад. Там небо чистое и угадывается, что к вечеру задует ровный, хороший ветер.
- Поднять грот и бизань, - говорю я Алешке.
Очень приятно смотреть. как ползут вверх белые паруса. Первым - большой треугольный грот, за ним - маленькая бизань. И вообще очень приятна эта минута перед отходом. Хоть и недалекое плавание, но все равно море, а оно ничуть не изменилось со времен Колумба. И якорные канаты пахнут так же - мокрой пенькой, и водоросли на них налипают те же - темно-зеленые, осклизлые.
Эх, жаль, нет у меня курительной трубки и старинной подзорной трубы...
А ну-ка, Джерри, морской волчонок, посмотри, не забыли ли мы на берегу твою драгоценную миску? А ты, Алешка, наполнил ли свежей водой наши бочонки? Если все в порядке, можно и отчаливать...
Выходим в залив
Одно дело - приезжать в Петергоф автобусом, или в электричке, или подлетать на "Ракете", из окон которой толком-то и не разберешь, проскакал ли по волнам или вообще перелетел по воздуху...
Но совсем другое - идти в Петергоф под парусами...
А идти нужно так. Едва поравняется яхта правым бортом с Лахмой и завидит рулевой справа красный буй, поворачивать нужно градусов на восемьдесят влево, это на глазок, если идешь без компаса, а так как места здесь знакомые, редко на Маркизовой луже пользуются компасом, разве что ночью или в тумане...Если ветерок дует ничего себе и яхта бежит, делая узлов восемь-девять, через час впереди по носу станет обозначаться трехглавая масса петергофского собора. Тут уж держи, рулевой, на этот собор, не промахнешься.
Вот только от направления ветра зависит многое.
Если ветер дует от Кронштадта, ничего не может быть лучше, - закладывай один галс, то есть разворачивай яхту и ставь паруса так, чтобы идти если не совсем против ветра, то под углом к ветру, чтобы ветер дул в скулу, в борт яхты, - и тебе не придется притрагиваться к парусам до самого Петергофа.
Если ты вышел рано утром и тянет береговой бриз, тоже хорошо: дойдешь до Петергофа одним левым галсом - ветер будет дуть в левый борт, в левую щеку рулевому, а вымпел будет тянуть по ветру вправо; говоря по-старинному, по-морскому: "Ветер из компаса, зюйд-осотовой четверти, в левый крамбол..." И полавировать при таком ветре придется только при входе в фарватер.
Если ветер южный, тоже не горюй, против ветра яхта бежит отлично, только пеной от крупных волн поддает на палубу. Но уж тут придется поработать с парусами и заложить до Петергофа несколько галсов...
Хуже, если ветер северный, попутный. В попутный-то ветер, фордевиндом, яхта идет хуже всего, рыскает. А если еще приходится убегать от попутной высокой волны, - не зевай: может закинуть корму, сбить с курса, перебросить грот, порвать ванты или поломать гик.
Самый нервный для рулевого курс - фордевинд... И за курсом следи, и за волной, и за ветром, и за парусами. Да еще и чтобы кто-нибудь из команды не оступился и за борт не полетел, - придется тогда самый неприятный поворот производить, "через фордевинд", когда яхта пересекает линию направления ветра кормой.
Но сегодня ветер как по заказу - от Кронштадта. И чем дальше мы уходим, тем сильней жмет в паруса.
Уже на полпути меняем большой стаксель на малый и убираем кливер.
Все равно яхта идет с сильным креном, так что, когда я спускаюсь в каюту напиться из термоса кофе, вода шипит у иллюминаторов, и в каюте то светлеет, то темнеет от волн, набегающих на подветренную часть палубы.
- Прямо по носу - петергофский собор! - кричит Алешка. - Как держать?
- Держи градусов на десять к западу.
Хорошо сегодня на заливе. Паруса видны и там и здесь. То и дело нам встречаются или обгоняют нас пароходы и теплоходы. С одного нас фотографируют, с другого что-то кричат хором, с третьего машут платочком, на четвертый неизвестно почему лает Джерри, почуяв, должно быть, камбузного нахального кота...
Чайки качаются на слепящих солнцем волнах, взлетают, двигают головками вверх-вниз, высматривают рыбу, кричат не по-птичьи...
Вот и причалы петергофские видны. Справа нам приставать нельзя, там пассажирская пристань, наше место слева, у каменной насыпи.
Теперь, Алешка, дай мне руль и иди к грот-мачте. Да не зевай, потому что много яхт жмется около насыпи. Тесно. Подойти нужно точно, никого не протаранив и не поцарапав. Не оконфузиться, не промахнуться.
Одной рукой я держу румпель, другой убираю бизань.
Парус, хлопнув два раза, обвисает и падает складками.
Якорь уже наготове за кормой, волочится лапами в воде, но бросать его еще не время, не хватит каната дотянуть до насыпи.
Без бизани яхта уже идет тише.
- Эй, на фалах, не зевай!
- Есть на фалах...
- Стаксель пошел вниз!
Падает, свистя по стальному тросу защелками-карабинами, стаксель, и Алешка подбирает его, мнет в ком, чтобы не трепало ветром.
Я потравливаю грота-шкоты, и яхта совсем сбавляет ход, грот чуть тянет, заполаскивая.
- На грота-фалах!
- Есть...
До насыпи остается чуть больше четверти кабельтова. Якорь с брызгами уходит в воду, и вслед за ним бежит толстый, в руку толщиной, канат. Десять, двадцать, тридцать метров каната... По его напряжению я чувствую, что лапы якоря забрали за грунт.
- Пошел грот вниз! - кричу я Алешке.
Молодец, Алешка, кое-чему научился.
Теперь остается только завести носовой конец, вывесить по бортам мягкие кранцы - чтобы борта не поцарапать, свернуть и увязать паруса, прибрать с палубы все лишнее и - команда свободна.
Джерри остается стеречь "Норд-Вест", а мы с Алешкой отправляемся в парк к фонтанам, к пляжу, где так тревожаще пахнет водорослями, к дворцу Марли, где тонкие синие стрекозы висят над рыбными прудами, к старинному грушевому саду, где стены и насыпи выложены кривыми от времени маленькими кирпичиками, к чистым, быстрым ручьям, где змеятся зеленые нити и листья гладко вытянуты в одну сторону и где можно напиться холодной воды, к беседкам и ловушкам, где можно неожиданно вымокнуть от ловко пущенного на вас душа, придуманного еще во время Екатерины на потеху вельможам.
Плавание ночью
Мы здорово устали, но было решено не оставаться на ночь на рейде Петергофа, а вернуться домой в тот же вечер, хотя было уже поздно.
Ветер слабел, но я рассчитывал, что он не спадет совсем и мы доберемся без приключений.
Медленно уходил за кормой берег.
Красное солнце село в сиреневые облака. Вечерний бриз дохнул нехотя, подул немного, вытягивая за кормой "Норд-Веста" длинную дорожку, и стих совсем.
"Норд-Вест" закачался на зыбе, хлопая парусами и размахивая гиком слева направо и справа налево.
Еще бы минут сорок, хотя бы с полчаса, чтобы подобраться поближе к лахтинскому берегу...
Нет. Ни дуновения.
Хорошо хоть, в приемнике слышится что-то веселое, а то бы и совсем бесприютно показалось на заливе.
Вон возвращаются теплоходы, освещенные огнями, быстрые.
Через двадцать минут толпы людей выйдут из них на набережные, вернутся домой, к ужину, к телевизорам, к постели, а нам придется, наверное, ночевать здесь.- Иди спать, Алеша, я посижу пока на руле, подожду, может быть, и подует...
Но Алешка не хотел спать, он никогда не видел города с залива ночью.
Джерри - тот дремлет себе преспокойно на спасательном пробковом матрасе, и ночные красоты его не трогают.
Впрочем, он нет-нет да и поднимет свою остроухую голову, принюхиваясь. Чует, наверное, далекий, не долетевший еще до нас ветерок.
Ночь смешала все привычные направления. Нет ни Исаакия, ни Петропавловского шпиля, ни высоких портовых кранов, ни новой телевизионной башни. Нет белых, бетонных, далеко видимых с моря свай около Новой Деревни, нет ровного возвышения Кировского стадиона. Есть только одна, мерцающая белым, голубым и розовым, электрическая шапка над городом, и, глядя на нее, сквозь это волшебное сияние, начинаешь постигать, какой он громадный, этот город, какое великое множество народа живет в нем.
Совсем темнеет, и набегает ветер. Алешка, очнувшись, говорит, что теперь он совершенно не знает, в какой стороне наш фарватер...
Эх, Алешка, салажонок... Видишь, вон горит рубиновыми бусинками вертикальная ниточка? Совсем вроде бы и не далеко...
А как дунул ветер! Чего доброго, налетят и шквалы... Долой бизань-стаксель, и кливер долой! Ты еще не входил ночью в фарватер? Нелегкое это дело, но попробуем...
А "Норд-Вест" летит уже, ровно напрягшись, тянет к дому, вспарывая обгоняемую им волну.
Алешку я посылаю на бак, чтобы он зорко смотрел вперед и не проглядел красный огонек входного буя, делающего проблески через каждые три секунды.
- Есть! - кричит Алешка через несколько минут. - Вижу красный огонь!
Вижу красный огонь и я, выправляю курс, чтобы обойти буй с юга.
Очень уж здесь предательские места, мели со всех сторон. Днем и то иногда ткнешься килем в песок, а уж ночью...
Да еще и ветер задул вдруг в полную силу, чтобы швырнуть нас на мель. поддать волной, выкинуть в прибрежные плавни...
- Есть! - кричит Алешка. - Веха!
Веха быстро возникает почти у самого борта. Веха нордовая, северная, - мы опасно близко залезли к берегу.
- Вижу, - отвечаю я, разворачивая "Норд-Вест", - смотри, Алешка, следующую пару.
И другая пара вех рождается вдруг из темноты, пугающе близко и в то же время радуя нас тем, что мы можем, определившись, двигаться дальше.
Зато третьей пары вех нет и нет. Может быть, прошли ее совсем? Как бы там ни было, я теперь держу прямо на огни стадиона.
- Веха! И вон там еще одна!
Две вехи почти рядом - самое узкое и неприятное место фарватера, потому что где-то сейчас справа по курсу - не песок, а камни.
Словно одни ворота за другими в заколдованное ночное царство открывают нам эти вехи, и мы уходим все дальше и дальше.
Вот уж и черная неровная полоса деревьев кажется близкой.
И через двадцать минут мы бросаем якорь неподалеку от берега в своем Гребном канале и падаем в полном изнеможении на койки и спим без всяких сновидений, пока солнце не заглядывает в иллюминаторы.
Георгий Иванович
Георгий Иванович ходит на "Кубе".
"Куба" - отличный гонщик, и в свежий ветер может обставлять "драконы", быстроходные открытые яхты.
Но "Куба" плавает редко. Георгий Иванович считает себя стариком, хорошая команда у него подбирается не часто, и он больше любит пить чай на свежем воздухе.
Ему доставляет удовольствие не плавать, а отдыхать на яхте и наводить на ней чистоту и что-нибудь доделывать и переделывать.
"Достал отличный данфортовский якорь..." - сообщает он мне очень радостно и демонстрирует, как якорь держит на грунте.
По-моему, якорь маловат для его яхты, это просто красивая легкая игрушка, годящаяся для байдарки, но я молчу: мне нравится искренняя радость Георгия Ивановича.
Неделю назад он так же радовался штормовой оттяжке гика, а потом гик перебросило у него в очень тихую погоду, посадив на затылке одного из гостей здоровую шишку...
Позавчера он поведал мне, что заказал баки из алюминия на сто литров. "Уж не собираетесь ли вы, Георгий Иванович, махнуть через Атлантику?" Но Георгий Иванович не обижается. Он добрый, умный, обязательный. Если что пообещает, - достанет и принесет.
"Норд-Весту" он подарил прозрачные планшеты для морских карт, которые купил во Франции, пару новых оковок для иллюминаторов и большой кусок нейлонового троса.
Вообще Георгий Иванович человек начитанный и образованный, и работает он в каком-то министерстве.
И хотя на "Кубе" Георгий Иванович выходит редко, случаются с ним разные приключения.
- Знаете, - рассказывает он мне, - вчера сижу спокойно и слушаю музыку. Вдруг - страшнейший удар! В подводную часть... Ну, думаю, мина подо мной взорвалась... Термос мой упал со столика и - вдребезги. Выскакиваю. Оказывается, на "Амуре" штурвальный трос лопнул и они мне с ходу врезались в корму. Но с "Кубой" - ничего. Если бы борт был металлическим - была бы дыра, а дерево спружинило.
- Плавать нужно, - говорю я, - в море с вами ничего бы не случилось, а здесь, чего доброго, и потопить могут...
- Куда уж мне, старику, плавать. Склероз, ревматизм... Я уж лучше здесь, на природе, чаек попью...
Георгий Иванович очень забывчив и все что-нибудь теряет. То якорь потеряет, то очки, а то даже тузик с яхты потерял на ходу, хороший тузик, дубовый.
Каждое такое приключение недели на две, на три отбивает у него охоту к плаванию, и он пьет чай...
Зато когда Георгий Иванович надумает выходить, - со всех яхт и катеров, стоящих поблизости от бонов, созерцают это примечательнейшее событие.
- Куда, Георгий Иванович?
- Хочу сходить в Зеленогорск. Ветерок вроде бы ничего потянул...
Команда у Георгия Ивановича, как всегда, случайная: дачники, не знающие, за что хвататься, и, прежде чем выйти, Георгий Иванович, одетый в оранжевый штормовой костюм, поучает их, где, как и за что тянуть.
Паруса на "Кубе" медленно ползут вверх, якорный канат выбирается, кормовые концы отдаются, и "Куба" медленнее хромой черепахи отходит от причала.
Впрочем, Георгий Иванович, суетится и бегает с кормы на нос и обратно, бросает руль, кричит на свою команду, отцепляет стаксельшкот, который неизвестно почему зацепился, и, пристроившись на борту, веслом помогает яхте набрать хоть немного хода.
В этот момент налетевший с залива порыв ветра бьет в паруса, "Куба" крепко кренится и мгновенно под ее острым форштевнем вспухает пена.
Георгий Иванович, уронив весло, кидается к румпелю, но, зацепившись неудобным башмаком на толстом каучуке, грохоча биноклем, финским ножом, ракетницей и всем прочим, чем он увешан, как Тартарен из Тараскона, - летит в кокпит, и пока ощупывает там руки-ноги и находит свои очки, "Куба" как сумасшедшая, меняя курс, наводит ужас на глазеющие команды других яхт.
Она режет корму "Норд-Весту", со звоном цепляет ванты "Лады", топит буек "Касатки" и управляемая, наверное, только святым Николаем, покровителем мореплавателей, выходит на простор.
Георгий Иванович к этому времени водружает на место очки и фуражку и, как ни в чем не бывало, делает всем приветственный знак рукой. Здорово это у него выходит...
Мы провожаем его парус и держим между собой пари, гадая, что Георгий Иванович потеряет в этот раз: свою роскошную фуражку с золотым крабом или кого-нибудь из команды.
назад продолжение
- 1 - 2 - 3 - 4 -
СКАЧАТЬ В ФОРМАТЕ PDF
СКАЧАТЬ В ФОРМАТЕ EXE
СКАЧАТЬ В ФОРМАТЕ PDF
СКАЧАТЬ В ФОРМАТЕ EXE
__________________________________
