Студеная река - красные берега
Есть писатели взрослые и писатели детские, есть поэты и прозаики, публицисты и переводчики. Но иногда, правда, очень редко, в одном писателе счастливо соединяются и поэт, и переводчик, и прозаик, и публицист, и драматург. И читать произведения этого автора одинаково интересно и взрослым, и детям. Вот такой писатель - ЛЕОНИД ЛЬВОВИЧ ЯХНИН. Он пишет чудесные пьесы для самых маленьких: например, "Площадь картонных часов", которая публиковалась в пионере. Его переводы открывают подросткам мир поэзии, имена авторов из самых разных стран. Его путевые заметки, очерки и сказки интересно читать всем... А еще Леонид Яхнин - давний друг журнала "Пионер". И редакция, поздравляя Леонида Львовича с пятидесятилетием, желает ему здоровья и творческих удач, а своим читателям - новых встреч с произведениями леонида Яхнина.
Леонид ЯХНИН
Из цикла рассказов
"Студеная река - красные берега"
Рисунки Н. Шеварёва
Всю зиму я жду лета. Гляжу из промерзшего окна на завьюженные улицы, заснеженные крыши, снеговые клубы дыма, на стылое белесое небо и тороплю, гоню-подгоняю зимние короткие дни. Мечтаю, чтобы скорее сменились они ясными весенними утрами, а там и летней теплынью. И как только летнее солнце войдет в силу, начнет припекать, окатывать жаром, дышать в распахнутое окно размякшим асфальтом и раскаленными крышами, я собираю свои вещи и спешу куда-нибудь на север. К студеным рекам или еще дальше - к самому Белому морю. Оказывается, мне по душе именно то, чем я тяготился зимой. И белесое низкое небо. И зыбкие туманы, падающие неожиданно и разом, как летучие январские снега. И быстрый колючий ветер сиверко, именем и повадками похожий на зимние наши злые ветра, кидающиеся на тебя из подворотни, что пес сторожевой. И обжигающая свежесть стылой речной воды.
Собираю я свои вещи - блокнот, коробку красок, запас чаю в пачках, надеваю непродуваемую куртку-ветровку и непромокаемые утконосые резиновые сапоги и топаю на вокзал, самое людное и толкучее место в Москве.
Отсюда дорога моя только начинается. А там - деревянная лавка тесного вагона или попутный грузовик-грохотун, палубный пароходик "Воротынь" или трескучая лодка-моторка, а то и просто лесная дорога с веселым попутчиком или в одиночку, с комариной тучкой над головой.
И вот уже передо мной спокойная река Мезень, неспешно несущая тяжелые воды к Белому морю. А по-над высоким красным берегом ее - ладно срубленные амбары и баньки, поднебесной высоты лиственницы и выбегающие на гребень одна за другой деревеньки. Крепкая Юрома. Просторная Палуга. Старинная Кимжа. Тихое, приветливое Заручье. Я медленно взбираюсь на крутой берег по лиственным плашкам, уложенным лесенкой, прислушиваюсь к позабытым деревенским звукам и успокаиваюсь - вот ведь чего мне не хватало всю зиму в Москве. Тишины.
ЖИВАЛИ-БЫВАЛИ
В Заручье, крохотной деревеньке, я и не думал останавливаться. Мне надо было в Кимжу, древнюю, в книгах расхваленную необыкновенную Кимжу с деревянным удивительным собором. Я вез с собой толстый альбом, в который собирался зарисовать все деревянные архитектурные чудеса, какие встречу в пути. А собор в Кимже был по слухам, чудо из чудес. Всем должно быть ясно, как я туда стремился. И а Заручье попал так, мимоходом. Точнее, мимоплавом: я плыл вниз по реке Мезени на удобном пассажирском судне с утренним именем "Заря".
Завернул я в Заручье за хлебом. Пекарня там знаменитая, и в магазине лежат на полках горячие, с жаркими корочками, вкуснейшие ржаные кирпичи. На высоких ступенях магазина, будто грачи в косыночках, сидели старушки и щебетали. Каждая держала банку или бидон. А одна даже ведром запаслась. В сторонке примостилась маленькая бабушка. Вокруг нее застыли разноперые ребятишки и девчонка в маминых сапогах.
- Бывало-живало, жили старик со старухой, - запела бабушка, и ребятишки тут же, как по команде, разинули рты, и девчонка в маминых сапогах даже на корточки присела от внимания. - И был у них петух Бесоног. Озорной, как бесенок. А еще бык-ревун. Ревет, бывало, бунит - бун-бун-бун. И побрела старуха, случилось, в лес, грибов наломать. Ан грибов-то в лесу одна бака мышья, гриб-дождевик. Что делать? Какой ныне суп старику варить? Она, слышь, из грибов суп-то варить взялась. Ни с чем возвернулась старуха домой. И гадает: разве петуха сварить на обед? Он, бесоногий, по двору все едино без дела мечется...
С грохотом подкатил к магазину грузовик. Вышел из него лихой шофер в рубахе-размахайке.
- Привет, - крикнул он, - старушки-вековушки! Чего ждете?
- А молочка! А сливочек, слышно, привезут, - охотно загалдели старушки.
Шофер весело подмигнул мне и взбежал по ступенькам, ловко увертываясь от банок и бидонов. Он крепко стукнул в запертую дверь магазина.
- Рано еще! Чего стучите? - ответила ему дверь сердитым голосом.
- Папирос мне, Феня Петровна! Спешу! - крикнул лихой шофер и снова заговорщицки подмигнул мне с высоты лестницы.
Дверь помолчала, а потом высунула по локоть круглую руку с пачкой папирос "МОТОЦИКЛ". Шофер аккуратно взял пачку, ссыпал вместо нее в дверную ладонь мелочь и укатил так же быстро, как появился. Тут я снова поймал голос маленькой старушки:
- А зачем, говорит петух, меня варить? Ты лучше молочка коровьего надои. Деда молоком напоишь. Вот глупый петух! Бесоног и есть бесоног. Разве ж с быка молока надоишь? Он одно знает - бун-бун-бун. А петух свое: какую, говорит, хочешь корову? Буреху, Пестроху, Черноху? А может, Белоху желаешь? Белую, будто курочка?..
Как раз в этот момент дверь магазина распахнулась, и старухи потянулись в нее вместе с банками, бидоном и ведром.
- Вот и открыли, - прервала себя старушка, - бегите, ребятки.
- Ба-а, Ню-ю... - заныли ребятишки.
- Бабушка Нюра тоже идет. Вы мне очередь-то займите. А доскажу потом.
Ребятишки захлопнули рты и посыпали в магазин. Девчонка в маминых сапогах загрохала вслед за ними. И я заторопился купить кирпичик обжигающего руки хлеба, пока он не остыл на полках.
Но маленькая старушка меня окликнула:
- Паренек, а паренек!
Я поразился такому не подходящему ко мне слову. Какой я паренек? Дядька с примятыми волосами.
- Паренек, - настаивала старушка. - Ты, гляжу, в пути. Так не запасся ли баночкой? Мне сливочек захотелось, а баночку я не схватила...
Баночка у меня оказалась. Полулитровая с крышкой. Нашлась у меня и пачка чаю. Хорошего, московской фабрики. И шоколадная конфета "Ночка" в сумке отыскалась. У бабушки Нюры (я ее стал звать уважительно - Нюра Николавна) в запасе оказался сахар и граненые стаканы с ложечками. Так и задержался я в Заручье сначала на день, потом еще на день. Все думал: погощу немного у бабушки Нюры Николавны, а там - в Кимжу. Но в Кимжу я попал только на следующий год. И не жалко. К тому времени получше рисовать выучился.
- А ты из далека-то? - спрашивала бабушка Нюра Николавна.
- Из Москвы.
- Из Москвы-и? - пела бабушка. - Далёко. Коровенку или там овец держишь?
- Нет. бабушка, не держу.
- А пошло? Трава бедна?
- Да, травы не очень...
- А у нас травы-иии, - выпевала Нюра Николавна и восторженно зажмуривалась. - Коса застревает. Ты чай-то пей, а остатки не сливай.
- Зачем же остатки? - удивлялся я - Мы свежего заварим.
- Нет, нет, - упорствовала бабушка, - мне уж остаточков. Вот в эту банку слей.
И я. недоумевая, послушно сливал в банку мутноватый остаток заварки. Бабушка Нюра Николавна уносила банку к себе, а на следующий день повторялось то же. Стесняется бабушка, что ли, свежего чаю попросить? На третий день я не выдержал. Покопался на дне сумки, вынул припасенную на крайний случай пачку лучшего московского чаю и преподнес ее бабушке Нюре Николавне. Она ее взяла, поклонилась деликатно и снова попросила:
- Ты уж как пить-то чай будешь, опитки не сливай. Не забудь. Вот я баночку ставлю.
- Бабушка! - возмутился я. - Нюра Николавна, вы моя ласковая, разве мне для вас чаю жалко? Даже обидно.
- Мне-то ладно, - успокоила меня бабушка. - Они, вишь, свежий не берут. Опиточки любят.
- Кто такие? - не понял я, зная уже, что у бабушки Нюры Николавны здесь, в Заручье, никого нет. Все внуки-правнуки разъехались. А родной брат, генерал, живет в отставке на Дальнем Востоке. И потом, чего это она вздумает брата-генерала опитками угощать?
- Кто такие? - повторил я почти строго.
- А червячки. Я их опиточками подкармливаю. Вот они и приходят, копошатся под окном.
- Кто приходит? Кто копошится? И зачем вам червячки под окном?
- А как же-ии, - запела бабушка Нюра Николавна. - Червяки разведутся. Ребятишки придут накопать их для рыбалки. Они копают-копают, лопочут-лопочут. А я у окошка сяду и слушаю-слушаю, гляжу-гляжу-у. Все веселее. Одна ведь я. Это хорошо ты заехал. Вот и поговорим когда вечерком.
После того разговора я уже не спешил в Кимжу. "Успею, - думал, - никуда древняя Кимжа от меня не денется".
А когда червяки достаточно напились, наелись спитого чаю и , сытые, стали показываться из земли, набежали деревенские ребятишки с консервными жестянками. Бабушка Нюра Николавна села у окошка, посмотрела-посмотрела на них, послушала-послушала, а потом и сама заговорила-запела: "Бывало-живало, жил на свете купец..."
КОПЕЙКА
Празднично приоделась бабушка Нюра Николавна. Алый плат кустышком повязан - весело торчат заячьи уши платка. Пришел-таки из Кильчемгоры плотник-умелец Сема Мелкозеров. Переберет он нижние подгнившие венцы, и выпрямится изба, крепко обопрется на свежие лиственные бревна.
Вдвоем с бабушкой мы почистили по этому случаю подпол. Гору немыслимых сокровищ выволокли на свет. Всевозможные кадки, сита, берестяные короба и хлебные блюда лежали в траве перед домом. Даже знаменитая мезенская прялка, расписанная гривастыми конями, похожими на лебедей, появилась из сумрака подпола. Деревянные веретена мелкими козлиными рожками торчали тут и там из этой разновеликой груды. Была и кадка с чайниковым носиком, окатанная синими лозовыми обручами, - подойник, от которого, казалось, еще пахло дойной, упарившейся на летнем лугу коровой.
Я перебирал эти деревянные сокровища, цокал восхищенно языком и тут же зарисовывал в свой толстый альбом. - Рисуешь? - с сомнением сказал Сема Мелкозеров, заглядывая мне через плечо. - Что ж ты этот хлам, эту бывалошну жизнь рисуешь? Глянь, какая красота вокруг - грузовик бортовой. Или вон мотоцикл мой "Ява".
Я промолчал. А что тут ответишь? Я, конечно, не против мотоцикла, если он не очень тарахтит. Но мотоциклы мне и в городе надоели.
- Ладно, - сказал снисходительно плотник Сема, - обтешу эту листвену, свожу тебя в одно место.
- Какое место?
- Такое. Заметишь - поймешь. А не заметишь - рисуй себе эту рухлядь.
Сема поиграл топором, подкинул его и неожиданно с лету стесал с лиственничного бревна ровную плоскую щепу. Он работал, будто музыкант-барабанщик на сцене. Летал в руках топор, и под его дробный стукоток ложилась на землю то крупная щепа, а то и нежно завитая стружка.
Так мы и занимались каждый своим делом. Я рисовал. Плотник Сема Мелкозеров обтесывал первый венец нижнего ряда. А бабушка Нюра Николавна пристально следила за его работой, держа наготове банку брусничного морсу.
Рисовать-то я рисовал, но помнил о том месте, куда поведет меня скоро Сема Мелкозеров, плотник, и где надо непременно что-то заметить. Замечу или не замечу? - беспокоился я. Почему-то мне очень не хотелось оплошать перед Семой.
Наконец, Сема Мелкозеров всадил топор в иссеченную деревянную плаху. отпил богатырским глотком полбанки брусничного морсу и, поманив меня рукой, зашагал к Бородкину овражку.
- Вот ты рисуешь, - говорил Сема, которого странно задевало это мое невинное занятие. - Рисуешь, да?
Я виновато кивал головой.
- А видал ли ты копейку? Я тебе покажу, а ты заметишь ли, какая это копейка?
Сема Мелкозеров пошарил в кармане, но вытащил не копейку, а горсть конфет-подушечек, щедро обсыпанных сахаром. Я посасывал заткнутую за щеку сахарную подушечку, а сам не забывал замечать все вокруг. Склон овражка, будто хребет огромной рыбы, был покрыт серебристой чешуей белого мха. Хвост этой овражной рыбы, пестреющей красно-зелеными перьями брусничной поросли, как бы плескался в коричневом ручье. Вильнула хвостом рыба, выплеснулась из слишком мелкого для нее ручья и легла нам под ноги.
Мы скользили по рыбьему овражному боку, почти клонясь на спину и подпираясь заведенными назад руками, - склон был крутой. Очень неудобная поза для наблюдений. Но я все же приспособился и замечал все, что было перед глазами. А глаза мои на таком крутом склоне упирались в небо. Как ни странно, в небе тоже плыла серебристая рыба, очень похожая на облако. Рыба-облако плыла легко и свободно, скользила в спокойных небесных водах, стремясь к горизонту, небесному берегу.
А мы уже вскарабкались на противоположный гребень Бородкина овражка и, обгоняя небесную рыбу, быстро зашагали по хрустящей сланцевой дороге. Я так наловчился всюду видеть рыб, что угадывал их раздвоенные хвосты в гуще лиственничных лап, перистые плавники - в слоистых, ломающихся под ногами пластинах сланца. Одну такую пластину я подобрал и удивленно воскликнул:
- Надо же! И тут рыба!
На кофейной сланцевой боковине четко отпечаталась сеточка доисторического рыбьего хребта. Плотник на ходу перехватил у меня сланцевый обломок и хмыкнул:
- Рисуешь, значит? Ну, давай, рисуй, замечай.
Приободренный похвалой, я стал замечать с новой силой. Но меня уже накрепко заклинило на рыбах. Даже солнце глянуло белесым немигающим глазом сквозь рыбью облачную голову. Глянуло и растаяло, оставив рассеянный слепящий свет. И тут же выскочил на дорогу резкий ветер, поднял сланцевую пыль, забил глаза. Я сощурился, и сквозь ресницы потек в глаза вспыхивающий белыми огоньками подводный мир. Угадывались зеленоватые рыбы, почему-то стоящие на хвостах. Я чуть приоткрыл глаза. чтобы получше рассмотреть странных рыб, но это оказались елки. Сема строго следил за мной.
- Не щурься! - приказал он. - Рисуй, рисуй.
Я собирался снова рисовать глазами и широко открыл их. Но больше никаких рыб не увидел, а увидел деревянные столбы с нахлобученными на них дощечками-крышами. Я поднапрягся, хотел их сравнить с чем-нибудь рыбьим, но не решился. Потому что передо мной были кресты. Старое деревенское кладбище. Только особое, северное. Покосившиеся, посеребренные дождями, стояли суровые столбы под узкими крышами. Вернее. крыши на столбах. Молчаливо было северное кладбище среди елок. Здесь, наверное, покоились храбрые мореходы-поморы. Крепкие, омытые солеными ветрами и дождями, как эти столбы на их могилах.
Сема Мелкозеров вдруг вытащил из-за пазухи бутылку брусничного морса, заткнутую газетной пробкой, наклонился к одному из столбов и поднял незаметный среди травы алюминиевый ковшик. Он плеснул в ковшик морсу и снова сунул его в траву. А рядом насыпал сахарных подушечек.
Щуплый, маленький плотник стоял у громадного столба и ласково похлопывал его своей корявой, как бы деревянной ладонью. И звук получался древесный, глухой.
- Что, дедушко, скучно так-то одному? Ну, ничего. Теперь птицы прилетят морсу попить. Заяц прискачет. подушечек погрызет. Все веселее. Да что же это я говорю - один? Не один ты - вон дядька Митрей. Рядом он.
Сема обернулся к соседнему столбу-крыше и серьезно погрозил ему пальцем.
- Ой, дядя Митрей! Оплошал ты, дядя мой родный! Помнишь амбарец, что мы с тобой ставили? Ну, тот, на угорыше для Огаши-доярки? Говорил я тебе: подпор нужен. Теперь берег подмыло, потек он. Амбарец покосился. Стыдно-то как!
Сема укоризненно покачал головой, но морсу из бутылки и здесь нацедил в маленький стакашек. Сам отхлебнул глоток и мне предложил.
- Эй! - помахал он рукой дальнему невысокому столбику. - Соседка! Дочка-то твоя, слышь, корову прикупила. Хорошая корова, глаз в рыжем пятне сидит. Я для нее сарайчик ладил.
Плотник на мгновение задумался, нахмурился и вдруг решительно сказал:
- А к нему не пойду. На аркане тащи, не пойду, - сам с собой рассуждал Сема. - Он мне когда налил малость, хоть наперсток морсу?
Так разговаривая, он все же приблизился к прямо стоящему в тени елки кряжистому столбу с еще не потемневшей крышей-лодочкой.
- Ты мне скажи, Аникей, в кого ты уродился скрягой таким? С братаном твоим мы вчера еще колбасу ели, чесночную. Не считали, чья колбаса. И мать твоя, помнишь, всю деревню лечила. Ночью ее подними, придет. А ты? Э-э, да что там! Держи! Я не такой счетливый.
Он бесшабашно сыпанул полную горсть конфет-подушечек, которые у него в кармане, кажется, заводились сами собой. Огляделся плотник Сема Мелкозеров, помахал рукой, будто с уходящего в море корабля:
- Бывайте! Наведаюсь еще как не то!
И зашагал в елки. Я задумался и забыл замечать. Шел, спотыкаясь о корни. Вдруг Сема остановился как вкопанный.
- Что замечаешь? - одернул он меня.
Я спохватился, лихорадочно стал осматривать поляну, где мы остановились. И вздрогнул. Прямо на меня нацелилась злобная звериная морда. Гибкое серое тело охватило большой валун, прильнуло к нему, слилось с гладким каменным лбом. Но мой глаз, навострившийся все замечать, с легкостью отделил этого зверя от валуна. Зверь, видно, почувствовал, что замечен, и совсем вжался в ложе камня, готовясь к прыжку.
Я схватил небольшого моего плотника за рубаху и сдернул с места.
- Заметил! - поневоле пятясь. торжествовал Сема. - Срисовал! Да отпусти ты меня! Рыбы испугался. Сома круглоголового! Ха!
Надо же! Столько рыб я сегодня увидел. Там, где их и быть-то не должно. А каменного сома не угадал.
- Кого ты-то увидел? Кого? - радовался Сема Мелкозеров.
- Зверя. Разглядеть не успел - испугался, - признался я. - Может, рысь?
- Сом это! Со-ом! - хлопал себя по коленям, приседая в восторге, Сема. - Я еще, когда малой был, это место заприметил. Уж ты поверь мне, сом! Всех на нем проверяю. Все-ех! Проверочное место. Которые люди ничего не заметят, пустые люди. Уж ты поверь мне, пове-ерь!
Сема поводил перед моим глазом деревянным своим в потрескавшемся, как кора, коже пальцем.
- А ты заметил! - не мог успокоиться Сема. - Срисовал!
Я вдруг возликовал вместе с ним. Не совсем, выходит, пустой я человек. Теперь и про копейку спросить можно. Мне - можно.
- Сема, - сказал я. - Копейку бы теперь посмотреть. Чем она такая особенная?
- А ничем! - отозвался плотник. - Копейка как копейка. Только вот что, - тут он перешел на шепот, - рыбой пахнет. Свежим толстолобиком. Мыл я ее, в песке тер. Пахнет! Возьмешь в руки, так потом целый день от пальцев рыбный дух идет. Морской. Дышишь им и мечтаешь, будто ушел в море. Далеко. Куда и дедушка мой. знатный помор, не добредал. Хорошо так!
Сема Мелкозеров. деревенский плотник-умелец и потомственный помор-мореход, зажмурился и стоял, улыбаясь и покачиваясь всем телом.
РОДНЫЕ МЕСТА
Сплавал я в соседнюю деревню Селище повидать старого деда Мартына. Ему девяносто лет, и он знает все поморские сказки и присказки.
Деда Мартына я не застал. Он хоть и старый, но любит разъезжать по соседним селам, где у него все до одного родные и знакомые.
Зато встретил я в Селище мальчика Васю Дерягина. Он хоть не больно взрослый еще, шестилетний, но ему и за коровой надо присмотреть, и за водой сбегать, и по хозяйству матери помочь. Она почтарша. У нее своя работа - письма штемпелевать, на телеграфном аппарате срочные телеграммы отстукивать.
Вася меня по деревне водил. Первым делом со своей коровой познакомил. Она рыжая, красивая, а глаза у нее зеленые, как у козы. И зовут ее Олька Орешина. Потому что отец ее был Орех.
Погода в тот день была настоящая северная. Дул с реки сельдяной ветер сиверко, нагоняя на небо тучи, а в реку Мезень мелкую рыбу сельдь из Белого моря. Лиловые тучи бежали так низко, что казалось, вот-вот пропорят себе брюхо о верхушки острых лиственниц. Избы на красном обрывистом берегу стояли черные от долголетних дождей и непогоды. Окошки у них высоко прорезаны под самую крышу, а сами они на высоких подклетях, чтобы не заносил снег. Интересно мне стало запомнить эти необычные северные избы. Я вынул из кармана блокнот, уселся на бревно и стал для памяти делать быстрые рисунки - зарисовки.
Мальчик Вася Дерягин так и застыл за моим плечом. Нарисовал я деревенскую улицу. Хотел сунуть блокнот в карман. А мальчик Вася Дерягин меня остановил.
- Здорово! - говорит он, поокивая. - А этот дом, что с краю нарисован, моей бабушки Федоры Филипповны.
Вырвал я листок с рисунком из блокнота и протянул своему приятелю Васе Дерягину.
- Бери, - говорю, - бабушке Федоре подаришь. Пошли дальше. Очень мне понравились поленницы, что вдоль улицы стоят. Аккуратные, кругляш к кругляшу. И крышей дощатой накрыты. Ни дождь их. ни снег не достанет. Будут к зиме сухие дровишки. Стал я поленницу рисовать.
- Похоже, - говорит Вася, - да только кота забыли пририсовать.
- Не успел я его, Вася, нарисовать. Убежал он.
- Вдогонку пририсуйте.
Ладно. Пририсовал я кота.
- Мой это кот! Жердяй прозывается, - обрадовался Вася.
- Придется тебе и этот рисунок отдать, - сказал я. - Покажешь коту Жердяю. Пусть полюбуется.
Вася деловито принял рисунок и вместе с первым упрятал за пазуху. Снова пошли мы с ним по деревне от дома к дому. Деревянные тротуары поскрипывают под ногами. Ветер сиверко между домами проскакивает, весело хлопает калитками, траву ворошит.
Остановился я у одного дома. На конек залюбовался. Это даже и не конек, а большой деревянный конь. Хоть садись на него верхом и скачи. - Это, - говорит Вася, - старая изба. Может, ей сто лет, а может, и больше. Если деда Мартына спросить, так он точно скажет. А что же вы вон тот колодезь не нарисуете?
- Могу и колодец, - сказал я.
- Рисуйте, рисуйте, - подбадривает меня мальчик Вася Дерягин, - и журавель не забудьте.
Нарисовал я колодец-журавель, что за домом стоит. А Вася так и подскочил от радости.
- Брателко мой, Серега Анатольевич, тот колодец ладил.Перед самой армией. Теперь во всяком письме справляется, как, мол, там мой колодезь? Берут ли из него воду?
Вырвал я и этот рисунок из блокнота. Надо же брату Сереге Анатольевичу привет из родного Селища послать. Пусть видит, что колодец его стоит и никуда не делся.
Прошли мы насквозь всю деревню и к реке вышли. Вода светлая, стылая, тяжелая. Даже шустрый сиверко ее всколыхнуть не может. Кое-где только рябины видны. У берега лодки рыбацкие. Такие же темные и задубелые, как деревенские дома.
Я реку и лодки стал в блокнот зарисовывать. А Вася забегает то с одного боку, то с другого. Прищуривается. Лодки пересчитывает, чтобы я какой не забыл, не пропустил в рисунке.
- А во-он ту, - говорит, - и забыли. Которая в реке колышется.
- Далеко она, Вася, плывет. На рисунке моем не больше запятой выйдет.
- Пускай хоть запятая. А пропустить ее нельзя. Непохожий тогда рисунок получится, - настаивает Вася.
Согласился я, что, и верно, пропустить нельзя. Махнул крохотную закорючку в самой дали.
- Теперь все ладом, - одобрил Вася, - а то ведь в той лодке мой батяня с покоса едет.
Сказал это и так хитро на меня посмотрел, что я сразу все понял.
- Бери, Вася, рисунок себе. Батяне покажешь. Может, он лодку свою узнает.
Целый день мы с моим приятелем шестилетним Васей Дерягиным вместо провели. Он мне все показывал и рассказывал, а я в блокнот зарисовывал. Да только ни одного рисунка с собой не увез. Все Васе отдал. Небо нарисую, а там, смотришь, голубь из его голубятни летает. Тротуар деревянный набросаю, а здесь он, оказывается, в прошлом году монету медную потерял. Три копейки. Между бревнами закатилась. Крыльцо резное зарисую, а это, выясняется, почтовое крыльцо. Здесь мама его почту разбирает.
И догадался я: что ни нарисуй, все это с жизнью Васиной связано. И река Мезень, и деревня Селище, и любой камень, любая травинка. Потому что это его Родина. Родные места.
