Бегство (стр.5)
Рисунки М. Петрова
Юлий Даниэль
Бегство
Повесть
В один из таких бесконечно повторяющихся дней каторжник Григорий Хвылянский поднимаясь наверх, потерял сознание. У него закружилась голова, и он упал. Ему показалось, что он очень медленно и плавно опускается на землю. На деле же он стремительно опрокинулся назад, и только мешок, уроненный им за секунду до падения, задержал его на крутом склоне. Скашивая на него глаза, товарищи прошли мимо, вверх - останавливаться было запрещено. Когда же они, утрамбовав принесенную землю, двинулись обратно, то по приказу надзиравшего солдата сволокли вниз упавшего товарища и положили его в холодке. Он скоро очнулся, открыл глаза, увидел фигуры каторжников, вяло спускавшихся с горы, вспомнил, что с ним произошло, и снова опустил веки. Торопиться некуда, года два назад его избили в харьковской тюрьме за прошение, написанное на имя Черткова, генерал-губернатора; Хвылянский просил войти в тюремные дела, пресечь зло. "Сила начальников, с дерзостью соединенная, не требует представлений, - писал он. - Брать у них приходится, что дают, а давать, что требуют..." Его сильно избили и бросили одного в сырую камеру. С тех пор он больше никогда не лез на рожон, смирился, тогда-то его и перевели в Херсон. Он жил каторжником, стараясь ничем не выделяться, и ничего, даже мелочи, не решал сам. "Может быть, еще немножко удастся полежать, - думал он, стараясь дышать незаметнее, - может, подумают, что я еще без памяти".
____________________________
Каторжный
1
В Херсоне было шумно и неспокойно. Множество людей, собравшихся в городке и вокруг него, пригнанных насильно, погнавшихся за наживой, ищущих убежища, толпилось около казенных мест, кабаков, у церкви, заключало сделки, молилось и пьянствовало.
Но были в Херсоне и такие люди, до которых все это не доходило или доходило с большим опозданием; их было семьдесят восемь человек, и работа их была - делать земляные укрепления. Все семьдесят восемь были каторжники. Их стерегла особая команда, балаган их был рядом с воздвигаемой крепостью, и дважды в день офицер проверял их число. Они таскали на верхи землю в мешках (тачки были дороги), утаптывали ее ногами и снова спускались вниз за землей. Два пуда земли входило в мешок - вверх! Трамбуй чище! Торопись! - и короткий отдых, пока спускаются порожнем, и снова - наваливай, вверх!
В один из таких бесконечно повторяющихся дней каторжник Григорий Хвылянский поднимаясь наверх, потерял сознание. У него закружилась голова, и он упал. Ему показалось, что он очень медленно и плавно опускается на землю. На деле же он стремительно опрокинулся назад, и только мешок, уроненный им за секунду до падения, задержал его на крутом склоне. Скашивая на него глаза, товарищи прошли мимо, вверх - останавливаться было запрещено. Когда же они, утрамбовав принесенную землю, двинулись обратно, то по приказу надзиравшего солдата сволокли вниз упавшего товарища и положили его в холодке. Он скоро очнулся, открыл глаза, увидел фигуры каторжников, вяло спускавшихся с горы, вспомнил, что с ним произошло, и снова опустил веки. Торопиться некуда, года два назад его избили в харьковской тюрьме за прошение, написанное на имя Черткова, генерал-губернатора; Хвылянский просил войти в тюремные дела, пресечь зло. "Сила начальников, с дерзостью соединенная, не требует представлений, - писал он. - Брать у них приходится, что дают, а давать, что требуют..." Его сильно избили и бросили одного в сырую камеру. С тех пор он больше никогда не лез на рожон, смирился, тогда-то его и перевели в Херсон. Он жил каторжником, стараясь ничем не выделяться, и ничего, даже мелочи, не решал сам. "Может быть, еще немножко удастся полежать, - думал он, стараясь дышать незаметнее, - может, подумают, что я еще без памяти". Солнце переместилось, пока он лежал, и теперь било в закрытые веки, но он лежал неподвижно, отдыхая, наслаждаясь неожиданным покоем.
Невдалеке послышались голоса, разговаривали трое. Голос одного - пронзительный, высокий, торопливый - он знал очень хорошо: это был голос офицера, начальника солдатской команды, что стерегла их. Другой, неторопливый басистый голос, принадлежавший, видимо, очень большому и сильному человеку, был ему незнаком, третий - где-то он слышал этот голос? - негромкий голос, в котором чувствовалась усталость, прозвучал совсем рядом с ним:
- А что с этим человеком? Почему он здесь лежит?
- Он захворал, господин секретарь.
- Велите, сударь, перенести его в тень.
- Слушаюсь, господин секретарь, сейчас распоряжусь, э-э, да он, никак, очнулся!
Хвылянский и в самом деле не сдержался, открыл глаза, чтобы взглянуть на того, чей голос ему был так знаком.
- Ну-ка, вставай!
Хвылянский медленно поднялся, они смотрели друг на друга, каторжник и молодой чиновник в скромной, но добротной одежде. Он стоял чуть впереди своих спутников и сострадательно глядел на Хвылянского. Потом взгляд его отвердел, стал пристальным, лицо дрогнуло, он сделал еще шаг вперед, но вдруг, круто обернувшись, зашагал прочь. На ходу бросил через плечо поспешившим вслед за ним спутникам:
- Много ли проку от него сейчас? Пусть отдыхает сегодня.
Удивленный офицер, поотстав, велел отправить Хвылянского в балаган и бегом догнал шагавшего прочь чиновника.
Удивительный человек был этот чиновник, никто из херсонских служак не понимал, откуда он взялся, что ему известно и, самое непонятное, что он здесь делает. Прибыл он от Потемкина, а для чего - бог ведает. Бумагой, которую он привез с собой, приказано его допускать всюду, куда ни пожелает, все показывать, ни в чем преград не чинить, обо всем осведомлять. А вот власть у него какая? Ничего об этом не сказано. Все ждали с нетерпением, когда он как-нибудь распорядится, покажет пределы своей власти. Но господин секретарь - так он был назван в потемкинской бумаге - ни разу еще не приказал, не скомандовал, разве что, набредя на брошенные нерадивым хозяином бревна, мимоходом обронит, как бы думая вслух или советуясь:
- А это чье добро? В крепости или на верфи пригодилось бы...
Единственное, что он потребовал от коменданта, - это пару верховых лошадей, на которых он попеременно ездил то на глубокую пристань, то еще дальше - на лиман, к устью Днепра, то кружил около самого Херсона. Его поместили в центре Херсона, в доме на Богородицкой улице. Он занимал там две комнаты и спальню велел устроить в первой, а кабинет в дальней. Приходивших к нему за делом он встречал в первой комнате, а в кабинет не приглашал. Дома, однако, он днем бывал редко, да и в гости не ходил. Недосугом отговаривался от приглашений в чиновничьи дома. Его квартирный хозяин, Лазарь Прокопьевич, старик старообрядец, с морщинистым, как грецкий орех, лицом, был доволен своим постояльцем. Не как у других - спокойно, ни табачного дыма, ни пьянства, ни гостей - тишина.
Сегодня, однако, постоялец воротился домой рано и, деликатно постучавшись, вошел на хозяйскую половину.
- Лазарь Прокопьевич, завтра вечером у меня гость. Прошу вас, распорядитесь с ужином, чтобы получше. Вот это на расходы. - Он положил на стол ассигнацию.
Офицер, худой и высокий человек по фамилии Лисенков, почтительно ел и пил, жаловался на скуку и невыгодность службы. Почему-то казалось, что его костлявое тело непрерывно движется, и только мешковатый грубого сукна мундир мешает увидеть это движение. Когда он тянулся к чему-нибудь на столе, рука выскальзывала из рукава и, почти по локоть голая, нерешительно повисала над блюдом.
- Судите сами, господин секретарь, - говорил он, проникновенно глядя в глаза Свешникову, - судите: жалованье маленькое, доходов никаких, бедность...
- Уж будто никаких доходов? - Свешников откинулся на спинку стула, заложил ногу на ногу. - Так уж и нет доходов? А я уведомлен иначе.
Лисенков сжался как бы в ожидании удара. Но Свешников не ударил. Помедлив немного, он кивнул офицеру и, переходя на "ты", нечаянно копируя потемкинскую интонацию, сказал:
- Ты ешь, ешь, закусывай смелее. Выпей вот еще рюмочку да расскажи, что у тебя за народ под охраной.
Торопливо опрокинув рюмку, офицер начал говорить. Он рассказывал о грабителях, фальшивомонетчиках, поджигателях!
- Вот извольте, сударь, поджег барскую псарню. Уж не знаю, из чего у них там с господином его вышло, только собак сгорело на огромные суммы. Многих деревень псарня стоила...
- Да, кстати, что это за человек, который лежал давеча вне себя? Разбойник?
- Нет, господин секретарь. Он за фальшивые бумаги осужден, завещание подделал. Он был учителем у помещика, - запамятовал фамилию, - в Курской губернии помещик жил, вот, стало быть, жил он учителем в доме, и вдруг возьми да и влюбись в крепостную девку. Она тоже при господском доме была, в услужении. Ну, учитель этот, его фамилия Хвылянский, из хохлов, он ее выкупить хотел. А из каких таких доходов. Жалованьишко ничтожное, считайте, что за стол да за квартиру служил, а помещик крутит, ни "да", ни "нет" не говорит. А потом вдруг в одночасье помер. Хвылянский при нем был тогда. Сразу к ларцу, где завещание-то было. Ну, и приписал к завещанию: "Такой-то, мол, Агашке или Парашке - вольную"! И так-то неискусно приписал, так очевидно, что, как наследники взяли бумагу - что такое? Подделка! Ну, и следствие сразу. Почему Агашка, а не к примеру, Катька? Чей тут интерес? Учителя? Его к допросу. Крутил-вертел - повинился, судили его и в каторжные работы...
- Навечно?
- Нет, господин секретарь, не навечно. На пятнадцать лет.
Свешников хотел что-то спросить, но Лисенков предупредил его:
- Пять годков отработал, еще десять пробудет. А там - ищи свою Лукерью. Хе-хе...
Отпустив офицера, Свешников задумался. Устроить побег не так уж и трудно. Офицер этот, Лисенков, что угодно сделает, если его припугнуть да посулить.
2
Последние два дня Григорий Хвылянский ходил сам не свой. Почудилось ему, что ли? Ванюшка Свешников, деревенский паренек, застенчивый и горячий. Ваня, единственный ученик, которого учил с охотой, - здесь? Чиновником? Но если это он, то почему же отвернулся, не нашел случай поговорить? Не узнал? Или узнал, но не захотел уронить себя знакомством с каторжным? Неисповедимы пути господни, может перемениться человек...
Григорий Афанасьевич сидел на нарах и разминал ладонями натруженные за день ноги. Сегодня у каторжных было как-то необычно. Уже троих за день по очереди снимали с работ и водили в город: на допрос. Товарищи рассказывали, что чиновник допрашивал о работе, о жилье, о провианте. Они были оживлены, веселы. еще бы! Они были в городе, видели вольную одежду, дома, улицы, женщин. И каждый тремя часами меньше работал. За такую-то благодать-прогулку и лишнее отработали бы!
- Эй, Хвылянский!
В дверях показалась фигура солдата.
- К его благородию!
Лисенков встретил каторжного в дверях своего домика, бледный, небритый, с воспаленными глазами, он сказал Григорию Афанасьевичу:
- Ступай на допрос, жаловаться будешь - пожалеешь, что на свет родился.
Так, те трое рассказывали, что поручик их тоже предупреждал. Как жаль, что уже сумерки, ничего не видно будет. Все равно хорошо! все же что-то новое.
Он шел впереди солдата, чуть спотыкаясь, жадно вглядываясь в очертания домов, в фигуры прохожих. Поворачивая за угол, он чуть не столкнулся с молодой женщиной, та отпрянула и, разглядев каторжного, вскрикнула испуганно:
- Ой, батюшки!
И низкий, грудной испуганный бабий голос, и стремительное, но плавное движение, которым она метнулась в сторону, и мягкие черты лица, размытые вечерним сумраком, - все ударило в сердце Хвылянскому так, что он даже остановился.
- Ну, иди, иди, бабы не видал, - проворчал солдат, - шагай знай, каторга.
- Не видал, брат, пять лет не видал, - вырвалось у Хвылянского.
- Иди, иди, - повторил солдат.
Улица, длинная, с известняковыми домами, вдали маячит большое сооружение, церковь, кажется. Доска на доме: "Дом сей принадлежит майору Леону Товиту", - прочел на ходу Хвылянский. "А сколько времени я не читал? Год или больше?" Еще поворот, глухой забор.
- Стой.
Заскрипела высокая калитка. Они прошли во двор, солдат взошел на крыльцо и постучал.
- Проходите, - произнес все тот же мучительно знакомый голос, который вот уже два дня звучал в памяти Хвылянского.
Они переступили высокий порог и вошли в комнату.
- Ты, солдат, останься здесь. А ты проходи в эту комнату.
Хвылянский прошел в следующую комнату, обернулся. Затворив за собой дверь и привалясь к ней спиной, раскинув в стороны руки с судорожно сжатыми кулаками, перед каторжником стоял Ваня Свешников. Серые глаза его, широко раскрытые, налитые слезами, смотрели на Григория Афанасьевича.
- Ваня, - хрипло сказал Хвылянский.
- Тише, тише, Григорий Афанасьевич, родной, тише, молчите.
Свешников запер дверь на задвижку, подошел к Хвылянскому, обнял его, посадил на стул.
- Григорий Афанасьевич, надо бежать.
- куда?
- Во Францию, а там - куда придется, хоть в Америку, согласны?
- Согласен, но как же это сделать?
- Я сделаю, Григорий Афанасьевич. Первое - переоденьтесь, наденьте все это под низ, а свое, арестантское, сверху... Слушайте: я пойду сзади...
Когда на обратном пути в крепость они дошли до поворота в узкую уличку, ведущую в горы, каторжник внезапно остановился.
- Меня на сторону понуждает, - сказал он.
- Иди, иди, дотерпишь до места, - ответил солдат.
- Ох, братец, не смогу, не дотерплю.
- Экая рвань нескладная, з...ц! - выругался солдат. - Ну ладно, отходи в сторону.
Хвылянский сделал шаг в сторону, и, когда солдат неспешно двинулся мимо него, он присел на корточки и что было силы рванул за ноги проходившего солдата. Загремело оброненное ружье, солдат ткнулся лицом в землю, и не успел он ни рвануться, ни закричать, как голову ему окутала какая-то плотная, пахнущая потом ткань, а вывернутые назад руки больно стянуло веревкой. Затем он почувствовал веревку под коленями; еще мгновение - и две пары рук подняли его на воздух, немного пронесли и швырнули наземь.
- Задохнется так, пожалуй, - услышал он голос.
Голову освободили, солдат увидел близко от себя звезды и едва лишь успел глотнуть воздух, как рот ему забили тряпкой, а потом затянули узел на голове, сжимая завязшие в тряпье челюсти. Несколько секунд спустя он услышал мягкий топот копыт по пыльной дороге...
Девятнадцать верст до клобка - до глубокой пристани. Девятнадцать торопливых верст по разъезженной дороге. Первые, в галоп взятые версты позади, теперь кони идут шагом.
- ...Да что обо мне говорить, Григорий Афанасьевич! Вышел сам себя искать, да не нашел, заблудился. Жил в Петербурге при Шувалове, читал, учился, писал. В крепостные попал, сбежал, поймали. Потемкин выкупил, теперь я вольный...
- Я, друг мой, не попомнюсь никак: утром - каторжный, вечером - свобода. В каторгу больше не пойду, хоть головой об камень. Ваня, милый, неужто ты вырос, спаситель мой...
- Григорий Афанасьевич, не забыть бы. Вот семьдесят рублей - спрячьте подальше. А вот еще - отдадите, когда на место привезет.
И уж у самой пристани:
- ...Где ж она теперь, Григорий Афанасьевич?
- Не знаю: небось в дальнюю деревню сослали, силком замуж выдали. Потерял я свою любовь, друг мой.
- И я...
В стороне от верфи - нагромождение полусгнивших досок, обломки шлюпок, муаровая черная вода кажется неподвижной. как в пруду.
- Здесь, - сказал Свешников вполголоса.
И, как эхо, откуда-то с воды прозвучали тщательно выговоренные слова:
- Кто есть здесь?
- Это мы, - ответил Иван по-французски.
- О, наконец-то, приятель!
Хлюпнула вода под бортом покачнувшейся лодки, и на берег грузно выскочил невысокий человек.
- Если бы не то, что ты говоришь по-французски, я бы не стал ждать тебя так долго.
- Если б ты не ждал меня, ты не получил бы вот этого...
- А-а, деньги! Это никогда не помешает, остальное...
- Остальное получишь во Франции.
- Это и есть твой товарищ? Мы с ним как-нибудь объяснимся, а?
- Я говорю по-французски, дружище.
- О-о! Значит, ты не соскучишься, любитель ночных прогулок, ну, в путь!
- Погоди, Григорий Афанасьевич!
- Ваня!
- Прощайте, Григорий Афанасьевич! Помните: дом Шувалова, мне передадут...
- Эй, поживее!
- Прощай...
Иван сорвал с себя плащ и, скомкав, швырнул в отходящую лодку.
_______________________
* Журнальный вариант
Ист. журнал "Пионер"
1980-е
____________________________