Я - инспектор манежа 2
Роберт Балановский
в содружестве с писателем Арк.Минчковским
Рисунки Ю.Шабанова
Повесть "Я - инспектор манежа"
(Главы из книги)
В старом Киеве
Я был киевским мальчишкой.
Киев считался губернским городом.
Теперь в метро с одного конца города в другой можно попасть в течение пятнадцати минут, а в те времена от деревянного вокзала на окраине, какого теперь нет и в помине, до дома, где я жил, киевский извозчик тащился с горы на гору час-полтора.
Мне исполнилось всего три года, когда умерла моя мама. Я остался попеченье бабушки. Как и всякая бабушка, она, конечно, любила внука. Мой отец был скромным служащим в конторе металлической фабрики Феляуэра. Жалованье получал небольшое, и ему приходилось, чтобы заработать, оставаться в конторе допоздна. Я отца видел мало. Но с бабушкой мы дружили, и попадало мне от нее редко. Разве только когда я приходил домой израненный в боях с "бледнолицыми", да еще запомнилось, как здорово влетело однажды, когда явился с разодранными о сук штанами.
Чтобы играть в "индейцев", в Киеве хватало и садов и пустырей. Главное, нужно было уметь стрелять из лука. Мы устраивали "засады", прятались в листве кустарника, внезапно нападали на "врагов" и обращали их в бегство. Наши стрелы с посвистом проносились над головами и врезались в кору каштанов. Я был одним из тех, кто лучше и быстрее всех влезал на деревья и оттуда разил противника.
Забраться на любой сук для меня почти не составляло трудностей. Важно было подняться как можно выше. Обязательно выше всех. Влезу почти на верхушку, где ствол уже начинал покачиваться от моей тяжести, и подаю воинственный клич, призывая за собой самых смелых. Сам я высоты не боялся.
Мое верховодство в игре в краснокожих чуть не кончилось печально. Стрела, пущенная одним из мальчишек, угодила мне в глаз. Я взревел от боли, из глаза ручьем потекла кровь. Я перестал что-либо видеть и перепугался насмерть. Не меньше меня напугавшиеся товарищи повели меня домой. Бабушка не растерялась, промыла мне глаз и остановила кровь. Скоро выяснилось, что стрела в глаз не попала, а вонзилась у самого уголка, в переносицу. Шрамчик на этом месте у меня сохранился до сих пор. Можно сказать, что я тогда чудом не лишился глаза.
Когда мне сняли повязку и я увидел, что смотрю на мир по-прежнему, я решил, что уже большой и пора перестать носиться с луком по пустырям и рвать штаны на деревьях.
Ведь как-никак я уже ходил в приготовительный класс и носил форменную гимназическую фуражку.
И тут мне необыкновенно повезло. Отец, видя мои спортивные наклонности, устроил меня в клуб "Сокол". Было до революции такое добровольное спортивное общество, в котором за небольшие деньги могли заниматься те немногие, кто без гимнастики уже не мог жить. Бабушка была рада, что я тут под присмотром, а занятый своими делами отец не обращал внимания на то, что, увлекшись турниками и кольцами, я не особенно-то старался на уроках в гимназии, так что четверки в моем дневнике были, что называется, гостями по большим праздникам.
Эти первые годы серьезных занятий спортом и стали для меня последним временем счастливого и безоблачного детства.
Я учился во втором классе, когда мой отец вторично женился. К нам в дом вошла вдова с сыном.
Я ничего не имел против появившегося у меня брата. Сказать проще, он меня мало интересовал. Мне было не до него. Что же касается мачехи, то первое время она, казалось, относилась ко мне неплохо и ничем не отделяла от своего сына.
Но скоро я увидел, что это совсем не так. Ну уж пусть я не видел от нее ласки. Я же понимал теперь, что моей мамы нет, а чужая мне ее не заменит. Но вот когда за завтраком мачеха моему сводному брату наливала сливок, а мне снятого молока, ему давала кусок ситного калача, а мне серый хлеб, делалось обидно до слез, хотя обжорой я никогда не был.
Кто мог защитить меня от несправедливости? Конечно же, только мой родной отец. И вот однажды я, оставшись с ним один на один, рассказал о своих бедах. Я терпел долго, потому что боялся - отец рассердится, в доме будет шум и я буду его причиной. Но вышло совсем не так. Отец посмотрел на меня и сказал:
- Я тебе не верю. Этого не может быть. Тебе просто не нравится, что ты теперь не один и все делается не только для тебя.
Я не стал ему доказывать ему правды. На душе было горько. Я решил, что мне пора уйти из дому, раз и мой родной отец не хочет за меня заступиться.
Но куда уйти? Где жить, кто станет меня кормить?
Как ни был я еще юн, а понимал, что прожить на свете одному не так-то просто.
10.30
Примерно в половине одиннадцатого я прохожу через служебный вход с набережной Фонтанки.
Меня встречает издавна знакомый запах цирка. Нет, это не запах конюшни, как считают многие. Это десятилетиями устоявшаяся смесь: запах хищников, опилок, которыми усыпается манеж, сена, пудры и лака и еще многого, что трудно уловить. А в целом это именно запах цирка, родной и необходимый каждому, кто провел здесь годы и годы и кто станет скучать без него, как скучает по соленым ветрам рыбак, как тоскует засидевшийся в городе охотник по осенним запахам леса.
Прежде чем пройти в свой кабинет, я непременно заглядываю на манеж, где при скудном рабочем свете идут не сопровождаемые музыкой репетиции. За барьером - барзатная обивка его прикрыта чехлом - темнеет огромная чаша цирка. Сколько бы ни прошло лет, я не могу хоть на миг не посмотреть на убегающие кругами под купол ряды.
Сколько увлекательного, прекрасного и опасного таит так мирно затихший до вечера цирк...
С чего все началось
Для меня цирк - все.
Не знаю, как сложилась бы моя жизнь, если бы однажды я не попал в киевский цирк.
Наверно, отец не так уж плохо ко мне относился, если взял и повел меня на цирковое представление, зная, что доставит мне радость.
Да, отец это, конечно, знал, а вот к чему в дальнейшем приведет наше с ним посещение цирка, о том, разумеется, не догадывался. А если бы мог догадаться, думаю, не повел бы меня на представление.
Цирк меня сразу и навсегда покорил.
Меня поразили и восхитили дети, которые, как заправские артисты, выступали в тот день на арене.
Я смотрел на маленьких акробатов и наездниц - своих сверстников. Да иных и не сверстников, а пожалуй, младше меня на два-три года. Я завидовал этим девочкам и мальчикам. Ведь до тех пор я и понятия не имел, что дети здесь могут быть равноправными участниками.
Конечно же, я ничего не сказал отцу, но именно тут, в одном из верхних рядов цирка, на представлении, твердо решил, что стану артистом в какой-нибудь цирковой труппе. Тогда мне будет не страшно остаться одному. Захочу - уйду из дома.
Но как попасть в цирк? Что я умею делать?
И я принялся во всю тренироваться. Я пытался делать все, что успел увидеть на представлении акробатов. Я учился стоять на руках, ходить на них. Отталкиваясь от пола руками, вставать на ноги. Вертеться колесом и еще многое. Мои занятия в клубе "Сокол" с того дня были посвящены одному - научиться таким вещам, которые позволили бы мне пробиться на арену.
Я уже постигал азы акробатики, но был мал ростом и слабо надеялся на то, что меня возьмут в артисты.
Ах, как хотелось скорее стать взрослей!
В связи с этим отчаянным желанием приключилось со мной однажды такое.
Мы с отцом каждый месяц ходили вместе стричься. Парикмахер хорошо знал нас. И вот как-то раз отец послал меня стричься одного и дал мне для этой цели пятиалтынный.
Подошел я к парикмахерской, и вдруг решил, что могу не только постричь волосы, но и побриться. Мне думалось - стоит начать брить бороду и станешь взрослым. Потрогал подбородок. Кажется, что-то есть. Захожу в парикмахерскую и важно усаживаюсь в кресло.
- Чего изволите? - спрашивает мастер.
- Побрить...
Мне казалось, что я это сказал тем же тоном, как обычно отец, но мастер, видимо, решил, что ослышался.
- Чего?! - переспросил он.
- Побрить и вежеталью...
Насчет вежетали - туалетной воды - я тоже, конечно, слышал от отца. Мастер больше ничего не произнес, поклонился и надел мне на шею салфетку. Затем он старательно, обильно намылил мне щеки и подбородок, а потом, все так же молча, снял салфетку, взял меня за шиворот и выставил на улицу.
Стоя у парикмахерской и чуть не плача, я вытирал с лица рукавом мыло на глазах у ошеломленных прохожих.
Наверно, это была первая в моей жизни клоунская сценка, в которой пришлось участвовать. Хорошо еще, что сохранилось пятнадцать копеек и можно было постричься в другом месте.
Итак, я продолжал тренировки. Однако уже понимал, что делаю все не совсем правильно и вовсе не по-цирковому. Я подумал, что необходимо поближе посмотреть на акробатов, понять, как это они столь ловко делают свои трюки.
И вот однажды, сразу после уроков в гимназии, я решительно побрел к цирку, надеясь каким-нибудь образом проникнуть в него.
Здание тогдашнего киевского цирка было разрушено много лет спустя во время войны. Теперь в Киеве огромный современный цирк. Его выстроили на месте бывшего шумного базара. Ныне там красавица площадь и высотные здания со всех сторон. Старому цирку далеко до сегодняшнего, и все же это был хороший для своего времени каменный цирк. Мне же в те годы он казался неподступным дворцом.
Он и в самом деле был неподступен. В дверях стоял высоченный швейцар в расшитой золотом ливрее, с рядом начищенных медалей и с белыми бакенбардами.
Такие швейцары бывали героями давнишних войн, , и медали у них были всамделишные. Когда они старели, их, не колеблясь, брали в привратники. Каждому хозяину было лестно, что его двери охраняет заслуженный воин.
Ну как к такому подступиться какому-то гимназишке?!
Однако я отважился.
Подошел к дверям. Швейцар распахнул их передо мной так услужливо, что я оробел еще больше. Но что делать. Задрал вверх голову и говорю:
- Скажите, пожалуйста, можно мне повидать руководителя группы акробатов?
Сказал и жду. Сейчас, думаю, выкинет меня швейцар на мостовую вместе с моим ранцем. И вдруг - совсем неожиданное. Швейцар посмотрел на меня и говорит:
- Господин такой-то (уж не помню фамилии, но, конечно, итальянская) сейчас находится на верхнем манеже. Пройдите, молодой человек, во второй этаж.
Я было хотел броситься бегом, пока страж цирка не раздумал, но нужно было изображать и в самом деле серьезного человека. Не спеша стал подниматься по лестнице.
И вот в первый раз в жизни я увидел цирк в будничный репетиционный час. Так нарядно выглядевший вечером манеж сейчас едва желтел, освещенный какой-то таинственной лампочкой. Над ним путаница канатов и веревочных лестниц, похожих на морской такелаж на фоне тусклого неба, так как купол цирка погружен в темноту. Нарядно обитые бархатом ложи накрыты серыми скучными полотнищами. Занавес полностью раздвинут. За ним видны непривлекательные служебные помещения. Оркестровая раковина пуста и молчалива. Вместо музыки откуда-то слышался хриплый собачий лай и чей-то голос, размеренно считавший:
- Раз, два, три... Раз, два, три... Раз...
На манеже репетировали трое акробатов. Одеты они были в старые трико. Можно было даже разглядеть штопку и заплатки. Тем не менее они делали как раз то, что я мечтал увидеть. Пользуясь темнотой, потихоньку пробрался в один из рядов за ложами и, поспешно сняв ранец и положив его рядом, затаился, убежденный, что меня не заметят.
Я почти не дышал, следя за движениями акробатов и усиленно прислушиваясь к тому, что говорили они друг другу, к тому, что требовал от своих товарищей старший. Ведь в этих-то словах и заключался секрет их умения, который мне так хотелось постигнуть.
Я был уверен, что меня не приметит никто. Но, конечно, ошибался. Вскоре глаза мои привыкли, и я увидел, что в цирке не так-то уж темно. Ко мне приблизился какой-то сердитый человек с большими усами.
- Ты откуда, что здесь делаешь? - спросил он.
Я промямлил что-то невразумительное.
- Репетиции наблюдать воспрещается, - заявил усач и требовательно указал мне на выход.
Ничего не оставалось делать. Забрав ранец под мышку, я понуро стал пробираться к выходу. На мое счастье швейцар внизу куда-то отлучился, и я свободно выбежал на улицу.
И все же я был доволен. Мне удалось кое-что подглядеть. Вернувшись домой, я немедленно принялся повторять то, что умел, и попытался сделать то, что увидел на репетиции в цирке.
10.45
Только я снял пальто, на столе зазвонил телефон.
- Роберт Михайлович, что у вас там?
- Все в порядке. Репетиции на манеже идут по расписанию. Вызванные униформисты на месте. Прибыли Замоткины. Помещены в общежитие. Комнатами довольны. Жду багажа Волжанских...
- Хорошо, - сказал в трубку директор. Это звонил он. - Зайдите, пожалуйста, ко мне. Сейчас.
Я не удивился срочному вызову. Мало ли у директора вопросов. Сегодня последний день программы. Вслед за тем наступят четыре выходных. Только не для нас, а для зрителей. Ряды опустеют, а у нас начнется самая горячка. Ведь за три-четыре дня мы должны подготовить новое представление - премьеру, на подготовку которой в театре уходят месяцы. В цирке все будет заново. Другие номера, другой коверный клоун. Отработали любимцы публики Никулин и Шуйдин, а теперь ждем земляка-ленинградца Бориса Вяткина. Он только что закончил гастроли за границей, в далекой Индии. Вчера пришла телеграмма. Летит домой вместе со своими Манюнями (их у него несколько). Волнуемся, как после индийской жары будут чувствовать себя нашей зимой собачки. Да и сам артист. Ведь без коверного нет программы.
Спешу к директору. Иду коридором, кольцом охватывающим весь цирковой зал. Мимо на скрипучей тележке униформисты, сейчас одетые в робу, провозят тяжеленный манежный ковер. Электрики тянут какие-то провода. С одной стороны из фойе слышится упрямое гудение пылесоса, с другой - трубные звуки тромбона. Это занимаются музыкальные эксцентрики. Неизвестной для зрителей жизнью цирк живет уже с семи утра. Завтра и в ближайшие дни он будет жить и ночью - двадцать четыре часа в сутки, до тех пор, пока опять не осветится украшенный манеж и мы не выйдем на него в новом прологе.
Но я ошибался. Директор вызывал меня не в связи с подготовкой новой программы. Дело было иное и неприятное.
Поссорились два артиста. Причем молодой и уже избалованный публикой оскорбил старого, достаточно заслуженного. Он допустил такую грубость, о которой мне даже не хочется и рассказывать. Директору уже все известно. Мне, режиссеру-инспектору, к сожалению - нет.
Возвращаюсь с тяжелым сердцем и намерением потребовать, чтобы обидчик извинился перед старым артистом, и постараться помирить их. Если же понадобится, написать докладную записку директору и просить его строго взыскать с обидчика.
Ничего не поделаешь. Инспектору манежа приходится разбираться и в этих делах. Он не только режиссер, но, когда необходимо, и воспитатель, в особенности, молодых артистов. А ведь цирк молод, и средний возраст на манеже, наверно, не достигает и четверти века.
Грубость в цирке теперь редкий гость. С грубостью, незаслуженными обидами в цирке нынче есть кому бороться. Партийные и профсоюзные организации, комсомол. Главное - коллектив. Грубияну, драчуну в цирке долго не жить. А прежде?.. Ведь любой хозяин номера являлся полновластным властелином в своей маленькой труппе. Как часто обиженный теми, от кого зависел заработок, он вымещал злость на младших. Избиения, затрещины в цирке были привычным делом. А сколько было тайных, да и явных, слез в дощатых углах старого цирка! И какой же благодарностью в сердцах юных "циркачей" отзывалось человеческое отношение тех, кто порой заменял им отца и мать.
Мне в этом отношении, кажется, в жизни повезло. Но не будем забегать вперед.
дальше
_________________________
дальше
_________________________
