Бегство (стр.6)
Рисунки М. Петрова
Юлий Даниэль
Бегство
Повесть
Вольная
1
Нельзя сказать, чтобы чума пришла неожиданно.
Еще на памяти был чкмной бунт 1771 года, когда силой усмиряли москвичей, обезумевших от ужаса смерти и разъяренных своеволием начальства. Бравые гвардейцы пришли тогда в старую столицу и стали там лекарями. А народу-то все равно было, от чего помирать: от чумы ли, от штыка или пули.
А прошлым летом вспыхнула она на Тамани, год царствовала там и вот теперь пришла в Таганрог и Херсон. Иные считали, что турецкие корабли принесли заразу; иные говорили, что доползла она до Херсона с полуострова; а большая часть твердила только , что это кара божия, да молилась усердно.
И чума пошла гулять по городу, обдавая смрадным своим дыханием дома купцов и солдатские казармы, балаганы арестантов и кабаки, церкви и пристанские склады.
Бесчисленные костры вспыхнули во дворах; врачи толковали, что хворь ("язва", как ее называли) передается с дурным воздухом и поэтому надобно воздух очищать огнем. Резко и угрожающе запахло уксусом: им обтирались, обливали себя, пили его неумеренно, портя желудки; пили и заедали чесноком, который толковали, тоже предохраняет от беды.
Только все это мало помогло. Смерть поселилась в городе прочно и приходила в гости без спросу. Она ударила в крепость, метнулась на восток от нее - в воинский форштадт, на запад - в греческое предместье и заметалась, вслепую кося людей.
2
Черные дыры в бородах - разинутые пасти раскольников. Старинное столповое пение. Они поют все громче и громче. Скоро не выдержат уши. Рев чинно стоящих бородачей давит на голову.
"Что это?" - спрашивает у Ивана какая-то женщина.
"Раскольничий хор светлейшего!" - кричит Иван.
Но женщина его не слышит. Слишком громко поют староверы. А ему нужно, непременно нужно перекричать их, объяснить этой госпоже, что она в своей шубе похожа на церковный колокол. Это очень нужно, потому что тогда придет Лизетта. Очень громко поет, кричит хор. Быстрым шагом приближается Потемкин, хватает Ивана за плечи и, дыша огуречным рассолом, орет ему в самое ухо: "Каков хор, а? А соотчичи мои дюбезные косоротятся. Эй, громче!"
Иван рвется из рук Потемкина.
"Ты не хочешь слушать, холоп? Взять его!"
Не спеша женщина вынимает из "маньки" веревку и вяжет Ивана. Она долго обматывает веревку вокруг его тела, прикручивая кисти к бокам. Потом она ведет его по бесконечным коридорам. А за спиной, не смолкая ни на минуту, гремит грозное пение. Женщина - она уже не женщина, а староста Ермолай Ковшов - говорит, вталкивая его в тюремную камеру: "Здесь келья - гроб, дверью хлоп" - И гнусаво смеется.
Иван падает на пол, стучит ногами в дверь, и вот наконец-то входит Лизетта.
"Лизонька, ты пришла! - говорит Иван. - Развяжи меня, Лиза".
- "Погоди, отвечает Лизетта и, расправив пышные юбки, садится рядом с ним. Из-под юбок торчат носки туфелек. - Погоди, Ваня, ты должен запомнить это. Слушай: мушка звездочкой на лбу - величественная, у правого глаза - тиран..."
"Лиза, что ты говоришь? - кричит Иван. - Освободи меня!"
"На подбородке - люблю, да не вижу, а на щеке - согласие. На виске - страстная. Все дамы носят зеркальце и коробочку с мушками - для любовной беседы".
Она поднимается и, сделав реверанс, уходит, исчезает, растворяется в темном углу камеры.
"Лиза! - зовет Иван. - Ли-и-иза..."
Он мечется по постели, он просит пить, и, когда Любаша, женщина, которая приходила помогать ему по хозяйству, подносит питье, выбивает у нее чашку из рук. Они вдвоем в доме, и Любаша не знает, чем ему помочь. Она пришла сюда неделю назад. Она пришла и нашла его одного в брошенном доме, больного, бредящего, умирающего.
Любаша становится на колени перед черными, страшными иконами и молча кладет поклоны. С кем поплакать, кому слово сказать? Сзади вдруг прекращается движение, Свешников затихает, она бросается к постели. Спит, дышит ровно, значит, можно передохнуть, покушать. Любаша пошла в сени, из подпола достала мясо и сыр. Это все чужое, хозяйское, но где же он, хозяин? Ушел, убежал, может, помер уже? Любаша ест мясо и сыр, примостившись на крылечке.
- Пить! - донеслось из комнаты.
Она побежала к больному. Очнулся.
- Люба, - внятно выговорил Свешников, - как ты здесь?
Она поит его из чашки и торопливо, сбивчиво рассказывает.
- Люба, - сказал Иван, - когда я помру...
Любаша смотрит на его сами собой опускающиеся веки, на провалившиеся щеки, обросшие темно-рыжей щетиной, натягивает на него простыню, чтобы не видеть выгнутые, как прутья, ключицы, и молчит, не перечит: не помрете, мол, Иван Евстратьич...
- Когда я помру, - повторил Иван, - бумаги мои схорони, спрячь, перешлешь в Петербург Шувалову Ивану Иванычу. Деньги в изголовье себе возьми... Сейчас забери... слышишь... ну...
Он сделал попытку приподняться, и Любаша поспешила исполнить его желание. Она достала из-под подушки кошелек и смятые в комок ассигнации, спрятала за пазуху.
- Вот, - сказал Иван, - теперь все... голова очень болит и живот.
Он полежал некоторое время молча, потом заговорил не по-русски, и Любаша со страхом слушала непонятную речь. Потом вдруг схватилась, накинула платок и побежала за ворота, куда идти, кого звать? Люди на улицах шарахаются друг от друга. Вдруг Любаша увидела двух людей. Они поравнялись с калиткой, сейчас пройдут, один из них по виду чиновник, другой воинский лекарь. Любаша его знает.
- Ваше благородие! - закричала Любаша. - Помогите!
Они остановились.
- Чего тебе? - Лекарь посмотрел на нее.
- Помирает он, помогите, сделайте милость.
- Кто он? Муж? - спросил чиновник.
- Нет, не муж, чиновник он приезжий, Свешников Иван Евстратьевич.
- Свешников? - Чиновник вдруг насторожился. - Давно заболел?
- Вот уж вторую неделю лежит без памяти.
- Вторую неделю? Если не врешь, значит, не чума, зайдем? - спросил лекарь чиновника.
- Идемте, - неожиданно для лекаря быстро согласился чиновник, - я его знаю, Свешникова.
Они вошли в комнату. Свешников был без памяти, дышал тяжело и стонал.
- Откинь простынь, - скомандовал лекарь. - Так, а теперь поверни его.
Он осторожно наклонился к постели, разглядывая больного, потом выпрямился.
- Нет, это не чума, - сказал он, - горячка мозговая или - задери-ка рубаху - или тифус. Клади тряпку холодную на лоб. Я ему сейчас кровь пущу. - Он быстро вынул из сумки блестящий ножик и обтер его об рукав. - Дай сюда тарелку, руку держи.
Кровь побежала вялой струйкой.
- Ну, вот и все. Завязывай. А ты, красавица, что же к этакому дохлому прислонилась, а?
Он ущипнул Любашу за плечо. Любаша повернулась, подхватила полотенце и побежала во двор к колодцу - намочить в воде.
- Идемте, Николай Сергеевич, пора.
Чиновник обернулся, все это время он стоял у распахнутой двери кабинета.
- Что он?
- Долго не протянет, - пожал плечами лекарь - Ну, пошли...
- Вы идите, я догоню.
- Что, хозяйка приглянулась?
- Нет, просмотрю его бумаги, может статься, нужные для магистрата есть.
Лекарь ушел, магистратский вошел в кабинет и остановился у стола. Стол был аккуратно убран - Любаша сложила бумаги по размеру. Чиновник начал лихорадочно рыться в бумагах, иные комкал и бросал на пол, иные складывал и прятал в карман.
- Удача, - бормотал он, - вот удача привалила, а это что7
В это время в соседней комнате очнулся Свешников, он застонал протяжно, открыл глаза, услышал возню в кабинете.
- Кто там? - прошептал он, - кто там? Люба?
Из кабинета отчетливо донесся шелест листов.
- Бумаги? Не смеете... кто там? - Он, сделав усилие, сел на постели, потом встал, страшный, качающийся. - Кто там? - прохрипел он.
В дверях появился чиновник с какой-то бумагой в руке. Увидя вставшего Ивана, он сперва вроде бы как смутился, но тут же оправился.
- Как вы смеете, сударь, в чужих бумагах... - начал Иван, но ноги подогнулись, он неловко повалился в постель.
- Вот так и смею, не тебе, мужику, мне указывать, - вполголоса сказал магистратский и оглянулся на дверь. - Мужик, а? Ведь барином ходил, скотина, ложись вон да помирай.
Он швырнул бумагу на пол, плюнул вслед и, хлопнув дверьми, вышел. Прогремели каблуки на крыльце.
Вбежавшая с мокрым полотенцем Любаша подняла бумагу и, расправив, бережно положила на стол. Если бы она умела читать, то узнала бы, что это - вольная, которую Щетинин дал Ивану по желанию Потемкина и за которую он был отличен по службе; это была вольная - документ, противуестественная человечность которого почиталась в обществе за истинную; это была вольная, уже не нужная Ивану Свешникову, потому что вечером он умер.
3
Шувалов приказал Людоговскому перебрать бумаги у себя на столе и в бюро, а сам отошел к книжным шкафам. В кабинете было сумрачно, погода на дворе стояла промозглая, слякотная, осенняя. Под стать погоде было и настроение - Шувалов был раздражен, хмур и неприветлив. Он стоял, поглаживая кончиками пальцев красный сафьян, в который недавно были переплетены копии с писем Вольтера. Но и воспоминания о комплиментах острейшего мужа века, против обыкновения, не успокоили его. Хандра, хандра, дождь. Вон Людоговский - этот знай себе работает безо всяких настроений.
Людоговский и впрямь работал ровно, без оглядок на погоду. Он не позволял себе настроений, не в том чине. Присев на корточки перед выдвинутым нижним ящиком бюро, он аккуратно выкладывал на стоявшие рядом стулья горсти бумаг.
- Иван Иванович, - обратился он вдруг к патрону, - как прикажете со старыми прошениями?
- Знаешь что, голубчик, - обернулся Шувалов, - возьми-ка все это к себе да там и разбери, что-то мне сегодня не до того.
- Слушаюсь.
Людоговский собрал вынутые бумаги, сложил их в одну стопу и пошел к себе.
Очутившись в своей комнате, он опустил свою ношу на стол и стал разоблачаться. Он снял фрачок, развязал галстук, подвернул рукава рубашки.
"Его превосходительству...", "Милостивый господин Шувалов...", "Благодетелю просвещенных человеков...", "Ваше преврсходительство..." стой, а это что? "О причинах разрушения империи римской, сочинения Ивана Свешникова". Любопытно. Людоговский повертел рукопись в руках, заглянул в конец, рукопись обрывалась на полуслове. Очень любопытно. Не так давно пришло из Херсона известие о гибели ученого мужика. Пришли какие-то бумаги, которые покойный велел переслать патрону. Шувалов, когда узнал, что Свешников помер в чуму, бумаги не только читать не стал, а и не дотронулся, велел сжечь. А эти вот бумаги, думается, с той зимы остались. Ну-ка, почитаем...
Через полтора часа Людоговский, зевнув, отодвинул от себя рукопись. И к чему писать было, когда все равно не напечатали бы? Нам своих Руссо и Монтескье не надобно. Эх, ты, Ветошкин.
Он чуточку поколебался, потом взял рукопись и осторожно, чтобы не взметнуть золу, положил сочинение на тлеющие угли камина.
Через пятьдесят лет
Нет, ты не будешь забвенно,
Столетье безумно и мудро.
А. Н. Радищев
Вернувшись от Кочубеев, Александр Сергеевич долго не ложился. Сегодня он опять беседовал со старухой Загряжской. Он любил ее слушать, да и она его жаловала, а нынешний анекдот был презанятный. Право, хотя бы ради всех этих историй стоило прожить чуть не девяносто лет. И полжизни в прошлом веке! Жаль только, что память Натальи Кирилловны ограничена двором. Но и на том спасибо, все же в Лету не канет. Сегодня, однако, она говорила не про двор. Мужик-полиглот, скромник, приверженный Богу, - да таков ли он был, этот человек? Загряжская могла не упомнить, переврать. Так или нет, а записать надо. Старуха - клад живой. И говорит-то как. Нынче такой разговор не часто услышишь!
Пушкин сел к столу, выбрал перо и пометил дату. Как она начинала, Наталья Кирилловна? Ах, да:
"Вы слышали про Ветошкина? Это удивительно, что его никто не знает..."
