Главная мысль лица 2
I. Рождение Третьяковской галереи. История создания портрета Ф. М. Достоевского по заказу основателя этого музея русской живописи П. М. Третьякова.
II. Размышления о личности Ф. М. Достоевского. Воспоминания, факты из жизни писателя.
Источник: детский журнал "Пионер" ("Костер"?)
1980-е
окончание
Когда человек наиболее на себя похож
Нет, это не после первого разговора, не после первой удачи сгоряча пишется: Перов нелегковерен и нетороплив, человек ума вместе острого и основательного, он, получив разрешение писать портрет, не мчится за холстом и кистями в меблированные комнаты Демидова, что на углу Невского и Малой Садовой, где обрел временное пристанище, он не прельщается легкостью победы, ему тоже нужно искать и находить, сомневаться, страдать, мучиться, ему творить нужно. Время от первого знакомства до этого "нынешнего дня", когда сеанс назначен, необходимо ему, чтобы понять "свой интерес", который имеет личность Достоевского, и понять, какой интерес личность его для живописи будет иметь. Из воспоминаний Анны Григорьевны Достоевской: "Прежде чем начать работу, Перов навещал нас каждый день в течение недели; заставал Федора Михайловича в самых различных настроениях, беседовал, вызывал на споры и сумел подметить, самое характерное выражение в лице мужа, именно то, которое Федор Михайлович имел, когда был погружен в свои художественные мысли. Можно было сказать, что Перов уловил на портрете "минуту творчества" Достоевского".
Известнейшие слова Достоевского: "Человек есть тайна. Ее надо разгадывать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком".
Перов своими средствами живописца, портретиста, не жалея потерять время, решает ту же задачу, разгадывает тайну - человека Достоевского...
Достоевский еще за десять лет до встречи с Перовым противопоставлял, как уже знаем, фотографический снимок произведению искусства. В то же время фотография быстро набирала силу; быстрота исполнения портрета ли, вида ли, точность воспроизведения приводили в восхищение, шли горячие споры, "что лучше" - фотография или рисунок, фотография или гравюра, наиболее решительные головы пророчили гибель от фотографии изобразительному искусству, в первую очередь портретной живописи. Достоевский об этих полемиках, несомненно, знал. Ум широкий и зоркий, он определенно видел многие достоинства фотографии и угадывал, должно быть, немалые ее возможности. Во всяком случае, сам он фотографироваться не гнушался, имел также фотографии родных и знакомых, виды памятных мест, которые посетил с женой, путешествуя по Европе. Рассуждая в статьях о "фотографии" и "фотографическом объективе", "фотографической верности", он вовсе не намеревается опровергнуть новое и сильное техническое открытие, не ищет случая уничижительно отозваться о нем.
"Фотография" в статьях Достоевского не научно-техническое понятие, а образ, символ, обозначающий определенный подход к искусству, способ воссоздания действительности. Вот уже и не о живописи говорит он, а о родной литературе, - и снова появляется "фотография": писатель приходит, например, на площадь и, даже не выбирая точки зрения, прямо где попало, устанавливает свою "фотографическую машину" - все, что ни окажется перед "фотографической машиной", все неизменно появляется и в рассказах писателя. Но: художники не "фотографическая машина", он не бессознательно описывает материал, а выбирает и осмысляет "передает нам свой взгляд об этом материале" и "чем сильнее художник, , тем вернее и глубже выскажет он свою мысль, свой взгляд на общественное явление и тем более поможет общественному сознанию".
Это опять про око духовное!..
Мысль о "правде художественной" в противовес "верности фотографической" не оставляет Достоевского и после встречи с Перовым, после портрета, за работой над которым он пристально, как за всем, что окружало его, что делалось в мире, следил, выбирая и осмысляя нужное, главное, отыскивая, уясняя на происходящее свой взгляд. И замечательно: буквально тотчас по окончании портрета Достоевский дважды очень сходно выскажет эту полюбившуюся ему мысль, только углубит ее и разъяснит на примере творчества именно портретиста.
"Портретист усаживает, например, субъекта, чтобы снять с него портрет, приготовляется, вглядывается. Почему он это делает? А потому, что он знает на практике, что человек не всегда на себя похож, а потому и отыскивает "главную идею его физиономии", тот момент, когда субъект наиболее на себя похож. В умении приискать и захватить этот момент и состоит дар портретиста".
Это из статьи "По поводу выставки", из той самой, где похвала перовским "Охотникам". Занятны кавычки возле слов "главная идея физиономии" - подчеркнуть ли хотел необычное сочетание слов или, не ссылаясь на источник, процитировал портретиста Перова?..
И следом - в "Подростке", где герой рассматривает фотографический снимок, поразивший его "необыкновенным в фотографии сходством, так сказать, духовным сходством, - одним словом, как будто это был настоящий портрет из руки художника, а не механический оттиск".
"Заметь, - разъясняет герою его собеседник, - фотографические снимки чрезвычайно редко выходят похожими, и это понятно: сам оригинал, то есть каждый из нас, чрезвычайно редко бывает похож на себя. В редкие только мгновенья человеческое лицо выражает главную черту свою, свою самую характерную мысль. Художник изучает лицо и угадывает эту главную мысль лица, хотя бы в тот момент, в который он описывает, и не было ее вовсе в лице. Фотография же застает человека как есть, и весьма возможно, что Наполеон в иную минуту вышел бы глупым, а Бисмарк - нежным".
Что это? Только ли плоды собственного раздумья или отзвуки каких-то бесед с художником, с портретистом, с Перовым?..
Задача Перова оттого особенно сложна, что живописных портретов Достоевского нет, зато фотографических есть несколько; беседуют они о фотографии и живописи или нет, Перову ясно, что просто показать людям лицо писателя - вот-де тот самый Достоевский! - мало, не фотографической верности от него ждут - правды художественной.
Как бы там ни было, но, получив от писателя согласие позировать, Перов не спешит, "усаживает, приготовляется, вглядывается", старается увидеть такого Достоевского, который "наиболее на себя похож", ищет "главную идею его физиономии", "главную мысль лица" - в черновике "Подростка" сказано еще сильнее - "мысль целой жизни"...
"Вдруг" и "что-то"
В романах Достоевского множество действующих лиц и соответственно множество портретов, хотя, замечено, иной раз даже главный герой остается без портрета внешнего: читая роман, мы с первых же страниц мысленно представляем его себе, как бы даже видим, но, изучая текст, не находим ни единой черточки, рисовавшей бы его внешность. Достоевский-портретист владеет множеством приемов: подчас он тщательно прописывает наружность человека, подчас ему довольно одного-двух сильных, красочных пятен, иногда на одной странице встречаются у него два действующих лица: облик одного чрезмерно резок, определенен, почти маска, облик другого "текуч", требуются немалые усилия, чтобы угадать в его физиономии эту самую "главную идею".
"Высшая красота не снаружи, а извнутри", - помечает Достоевский в черновой тетради. Запись эту надо шире понимать: для Достоевского-портретиста вообще главное не то, что "снаружи", а то, что "изнутри". Потому что, как и во всем своем творчестве, так и в портрете, который создает, он непрерывно, напряженно, мучительно разгадывает тайну по имени Человек, и оттого сам чувствует себя Человеком. Разгадывает, угадывает и снова вдруг упускает из рук, теряет, сомневается, становится в тупик - очень уж непостижим, многолик Человек, неожидан в мыслях, словах, поступках.
В повествовании Достоевского, в решающих, переломных местах часто появляется слово "вдруг": герои совершают действия, произносят слова, испытывают чувства, которых от них, казалось, никак невозможно было ожидать. То, что копилось, зрело, набирало силу "изнутри" человека, вдруг высвобождается, выявляет человека совершенно по-новому.
Этот внутренний поворот порой также вдруг выказывает себя и в портрете: "Я смотрю на нее и не верю; точно она вдруг сняла маску с лица: те же черты, но как будто каждая черточка лица исказилась..." - несколько строк из романа "Подросток".
Разгадать тайну, проникнуть в самую сердцевину человеческого существа, понять и объяснить тончайшие, сложнейшие, противоречивейшие движения, в нем происходящие, - бесконечно трудно. Лишь "духовное око" способно в этом клубке сложностей и противоречий увидеть единое глубинное течение, логику, закономерное развитие. "Глазам телесным", лишенным этого дара проникновения, люди во внешнем их облике, в проявлениях внешних, представляются со всей их недосказанностью, затаенной неожиданностью, невыявленностью - непостижимыми до конца.
Еще один портрет героя - тоже из "Подростка", роман нам этот тем интересен, что пишется первый следом за перовским портретом: "Вошел молодой и красивый офицер... То есть я говорю красивый, как и все про него точно так же говорили, но что-то было в этом молодом и красивом лице не совсем привлекательное... Прекрасные темные глаза его смотрели несколько сурово, даже и когда он был и совсем спокоен. Но решительный взгляд его именно отталкивал потому, что как-то чувствовалось почему-то, что решимость эта ему слишком недорого стоила. Впрочем, не умею выразиться... Конечно, лицо его способно было вдруг измениться с сурового на удивительно ласковое, кроткое и нежное выражение, и, главное, при несомненном простодушии превращения. Это-то простодушие и привлекало. Замечу еще черту: несмотря на ласковость и простодушие, никогда это лицо не становилось веселым; даже когда князь хохотал от всего сердца, вы все-таки чувствовали, что настоящей, светлой, легкой веселости как будто никогда не было в его сердце... Впрочем, чрезвычайно трудно так описывать лицо. Не умею я этого вовсе".
Как все зыбко, как, на первый взгляд, неопределенно, подвижно, текуче! Как многолик портрет! Молодой князь красив - и непривлекателен, решителен - и не решителен, суров - и кроток, глаза его прекрасны - и отталкивающи, он хохочет - и не весел. "Впрочем, чрезвычайно трудно так описывать лицо. Не умею я этого вовсе" - это не писатель, это герой романа говорит, от его имени ведется повествование. Но это и Достоевский не умеет так лицо описывать, чтобы через лицо, через то, что "снаружи", разом, определенно и точно вывести то, что "изнутри". В этом-то и сила портрета, что человек на нем - тайна, что от него, как он изображен, всякого и многого ожидать можно, потому что скрыто в нем всякое и многое.
Достоевский-портретист часто не резок ни в рисунке, ни в краске, ни в характеристике, оттого и портрет убедителен: ибо являет не разгадку человека, а тайну. В лице "что-то было", и во взгляде "как-то чувствовалось почему-то" - в портретах у Достоевского давно приметили обилие этих "что-то", оставляющих героям разного рода неожиданные, скрытые возможности.
В том же "Подростке" на протяжении двух десятков строк - портреты участников революционного кружка.
"Двадцати шести лет, довольно сухощав, росту выше среднего, белокур, лицо серьезное, но мягкое; что-то во всем нем было такое тихое. А между тем спросите, - я бы не поменял моего, может быть, даже очень пошлого лица, на его лицо, которое казалось мне так привлекательным. Что-то такое слишком уж спокойное в нравственном смысле, что-то вроде какой-то тайной, себе неведомой гордости"...
"Белокурый, с светло-серыми большими глазами, лицо очень открытое, но в то же время в нем что-то было как бы излишне твердое..."
"...Никакой особенной красоты, но что-то как бы уж слишком незлобливое, хотя собственное достоинство так и выставлялось во всем..."
Цельность противоречий
Люди, одаренные зорким взглядом, непременно отмечают противоречивость, неожиданность, двойственность лица Достоевского. Высочайшая одухотворенность мыслителя, изможденно чуткий лик пророка - и черты совсем неказистые, даже больше, чем обыденная простота черт, какая-то уже, по понятиям того времени, и "низменность" их. "это лицо сразу и навсегда запечатлевалось в памяти, оно носило на себе отпечаток исключительной, духовной жизни". Но: "Несмотря на огромный лоб и прекрасные глаза, имел вид совершенно солдатский, то есть простонародные черты лица". Еще свидетельство: "Как будто каждый мускул на этом лице с впалыми щеками и широким и возвышенным лбом одухотворен был чувством и мыслью... А общее впечатление с первого взгляда почему-то напомнило мне солдат - из "разжалованных"... вообще напомнило тюрьму и больницу..."
Противоположности, крайности внешнего облика Достоевского сходятся, сливаются, объединяются в целое, если взглянуть на них не со стороны, а именно "извнутри", вывести их из личности писателя в ее развитии и развитием его личности объяснить.
Офицерское училище, изнурительная шагистика парадов и смотров - и рано пробудившееся ощущение, уверенность, что одна литература - жизнь его. Первая повесть и неслыханная первая слава, один лишь первый шаг, но шаг семимильный, шагнул - и тотчас в ряду наилучших литераторов отечественных. И - рассказывает Достоевский: "Помню, как стоял на Семеновском плацу среди осужденных товарищей и, видя приготовления, знал, что мне остается жить всего пять минут. Но эти минуты представлялись мне годами, десятками лет, так, казалось, предстояло мне долго жить! На нас уже надели смертные рубашки и разделили по трое, я был восьмым в третьем ряду. Первых трех привязали к столбам. Через две-три минуты оба ряда были бы расстреляны, и затем наступила бы наша очередь. Как мне хотелось жить, господи боже мой! Как дорога казалась жизнь, сколько доброго, хорошего мог бы я сделать! Мне припомнилось все мое прошлое, не совсем хорошее его употребление, и так захотелось все вновь испытать и жить долго, долго... Вдруг послышался отбой, и я ободрился. Товарищей моих отвязали от столбов, привели обратно и прочитали новый приговор: меня присудили на четыре года в каторжную работу. Не запомню другого такого счастливого дня! Я ходил по своему каземату в Алексеевском равелине и все пел..." А после - каторга, солдатчина. Вспоминают те, кому довелось видеть писателя в "Мертвом доме" и дальнем гарнизоне: "Ф. М. Достоевский имел вид крепкого, приземистого, коренастого рабочего, хорошо выправленного и поставленного военной дисциплиной... Шапку он нахлобучивал на лоб до самых бровей, взгляд имел угрюмый, сосредоточенный, неприятный, голову склонял наперед и глаза опускал в землю". И еще: "Он был в солдатской серой шинели, с красным стоячим воротником и красными же погонами, угрюм, с болезненно-бледным лицом..." И - новый (в истории другой такой, кажется, незнаем) шаг в литературу, из унижения, из забвения, в которое был он погружен, опять сразу к вершинам, да к таким, что и немыслимо было предположить.
Наверно, и при спокойной, катящейся жизни Достоевский, автор "Бедных людей", достиг бы литературных высот, и немалых, но никогда не стал бы тем Достоевским, которым стал.
Нужны были прикосновения к смерти, жизнь среди людей, униженных и оскорбленных до такой степени, что даже самый жестокий и изощренный ум не мог бы придумать для них большего унижения и оскорбления, нужно было, как сказал один из друзей писателя, "на своей шкуре перенести все беды России", чтобы сделаться таким Достоевским. Чтобы почувствовать право искать для людей единственно правильный путь. Не терять убежденности, что в "непроходимой наносной грязи, в которую погружен народ наш", можно и должно отыскивать бриллианты. Чтобы поверить, "что наши все девяносто миллионов русских (или там сколько их тогда народится) будут все, когда-нибудь, образованы, очеловечены и счастливы" - а без этой веры "я не хочу мыслить и жить". Чтобы знать, наконец, что призван "глаголом жечь сердца людей", - те, кто хоть однажды слышал, как читал Достоевский пушкинского "Пророка", до конца дней своих не могли этого забыть, не могли забыть острой, пронзительной ноты, на которой взлетало это "жги!"
Василий Григорьевич Перов сумел удивительно почувствовать, понять и сопрячь во внешности Достоевского, им запечатленной, это "высокое" и "низкое", "телесное" и "духовное", простоту и непостижимость.
Черты лица и в самом деле непритязательно просты - отчего бы впрямь не солдат, не бродяга, не каторжник, и серый мешковатый пиджак из тяжелой материи отдает и арестантским халатом, и солдатской шинелью. Но как выразителен этот высокий, занимающий половину лица, бледный лоб, мощно, скульптурно выступающий из темноты фона, лоб мудреца - не успокоенного в мудрости своей, а с бесконечным, мучительным, до боли, упорством ищущего ответ на "проклятые", "вечные" вопросы, которыми живет и страдает человек. Как выразителен напряженный взгляд - о нем не скажешь привычное, что устремлен на нас и вместе в себя: только в себя - и в какие глубины! И землистая бледность обтянутого кожей лица: едва не все, кто пишет о Достоевском, вспоминают его болезненную бледность. Но под кистью Перова эта бледность не только от болезненности и даже не столько от нее, сколько от напряженности мысли, - Достоевский не просто бледен, но словно побледнел, всмотревшись в одному ему открытые глубины его дум. Достоевский у Перова - как у Достоевского его герои в решающий час жизни: наедине с собой "внутренним", с совестью своей.
И наконец, удивительно написанные руки, крепко сцепленные, как бы замыкающие, замком запирающие весь громадный внутренний мир, сосредоточенный в этой сидящей перед нами фигуре.
Перов вообще хорошо писал руки, некоторые исследователи русской живописи утверждают, что в прошлом веке лишь Брюллов мог соперничать с ним в решении этой труднейшей задачи, - в портрете Достоевского Перов сам себя превзошел!
Живая подробность: при взгляде на Достоевского рукава его одежды казались несколько коротки; это не от недочета в покрое, а от особенной манеры носить пиджак. Перов подробность приметил и, сохранив как достоверную подробность, обернул ее при том сильным выразительным средством: руки - они для Перова очень важны - предельно открыты.
Еще живая подробность: руки у Достоевского были, по воспоминаниям, маленькие, чистые и мягкие, лишь на некоторых пальцах ногти остались изуродованы каторжным - на каторге! - трудом. На холсте руки, сцепленные на колене, выдвинуты вперед. Перов, пользуясь этим, пишет их крупно, это по замыслу портрета необходимо: именно голова и руки останавливают сразу взгляд зрителя и уже не отпускают. Очень крепко, почти судорожно, сцепленные пальцы скрадывают мягкость рук, позволяют показать напряженность мышц, выступившие сосуды. Перов пишет руки труженика, и дело не в том, что с пером в руках Достоевский трудился тоже, хоть и вдохновенно, но каторжно. Перову необходимо, чтобы руки и внешне, обликом, образом своим передавали, что труд огромен.
Замкнутость Достоевского, запечатленная на перовском портрете, этот взгляд в себя, эти руки, прочно замыкающие снаружи все то, что "извнутри", эта "замкнутая в себе" фигура, когда ничто, ни взгляд, ни жест, ни единое движение мускула, никакая малая подробность не вырывается наружу, не нарушает внутренней собранности, - такая замкнутость, углубленность во "внутреннее", в вечную тайну, которую необходимо разгадать, и передает схваченную портретистом "главную мысль лица" - личности Достоевского, "мысль целой жизни" его.
Слово золотое
Одно из пронзительнейших признаний Достоевского: "Я - дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоило и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных".
Достоевский не в других только - в самом себе прежде всего находил, угадывал эти возможные "вдруг" и нескончаемые "что-то". Он не "со стороны", не для других ищет, не другим указывает путь, прежде всего для себя, себе. Он для себя такая же тайна, как люди вокруг, которых он как величайшую тайну разгадывает, заведомо зная, что никогда не разгадает до конца. Но перестать разгадывать - вспомним полностью слова его ("я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком") - значит перестать человеком быть! Не "учитель жизни", не "высший судия", - на своей шкуре вынес все беды России, но никогда никому не жаловался, что пострадал, никогда не считал, что перенесенные страдания дают ему право судить других, наоборот, благодаря им почувствовал себя в главном, в человеческом, таким же, как другие, как все, а потому в поисках пути оком духовным беспощадно всматривался в собственные пороки и вины, честно нес их тяжкий груз, неутомимо размышлял о чистоте и радости жизни. "Самоказнь" - есть у Достоевского такое слово.
Разговор с Достоевским, если он расположен был к разговору, - а с Перовым они разговаривали и расположение к разговору было! - становился, по свидетельству близких писателю людей, одним из лучших, радостнейших событий в жизни. "Он говорил тем простым, живым, беспритязательным языком, который составляет прелесть русских разговоров", - вспоминает один из собеседников писателя. И дальше: "Но самое главное, что меня пленяло и даже поражало в нем, был его необыкновенный ум, быстрота, с которою он схватывал всякую мысль, по одному слову и намеку. В этой легкости понимания заключается великая прелесть разговора, когда можно вольно отдаваться течению мыслей, когда нет нужды настаивать и объяснять, когда на вопрос сейчас получается ответ, возражение делается прямо против центральной мысли, согласие дается на то, на что его просишь, и нет никаких недоумений и неясностей". Собеседники вспоминают интерес Достоевского к самым коренным жизненным вопросам, "о сущности вещей", вспоминают неистощимую подвижность его ума, неиссякающую плодовитость души: "В нем как будто не было ничего сложившегося, так обильно нарастали мысли и чувства, столько таилось неизвестного и непроявившегося под тем, что успело сказаться". Надо полагать, и Перов испытал всю привлекательность бесед с Достоевским.
Но понял при этом, что Достоевский "наиболее на себя похож", не в минуты стремительного, подчас сразу необъяснимого движения его мыслей и чувств, а как раз в минуты сосредоточенных раздумий, когда подвижные мысли и чувства, тут и там таящие нежданные "вдруг" и "что-то", открываются перед духовным оком писателя во всей глубине, связываются в целое, получают толк и значение. Когда все, что писатель разгадывал в людях, он вбирает в себя, на себе проверяет, в себе укладывает, чтобы спустя время снова возвратить людям, стараясь по мере сил своих и своего разумения помочь им постигнуть мир, в котором живут, самих себя, свои желания и надежды.
Перов мог, наверно, изобразить Достоевского говорящего, Достоевского слушающего, тем более Достоевского пишущего. Он написал Достоевского думающего. Анна Григорьевна, жена писателя, объясняет, что Перов уловил на портрете "минуту творчества" Достоевского. И расшифровывает: "Такое выражение я много раз примечала в лице Федора Михайловича, когда, бывало, войдешь к нему, заметишь, что он как бы "в себя смотрит", и уйдешь, ничего не сказав. Потом узнаешь, что Федор Михайлович так был занят своими мыслями, что не заметил моего прихода, и не верит, что я к нему заходила". "Минута творчества" у Достоевского не когда стремительно пишет, торопясь к концу месяца послать в редакцию сотню-другую задолженных страниц текста, "минута творчества" - когда он "в себя смотрит". "Духовный труженик" - есть у Пушкина, горячо Достоевским любимого, какие прекрасные слова. И другие - не одна Анна Григорьевна - невольные свидетели творческих его минут помнят не скорое движение пера, а как раз неподвижность лица, рук, взгляда: кажется, чувства и мысли неудержимо просятся наружу, но он "весь точно замкнут на ключ - никаких движений, ни одного жеста".
Достоевский на портрете Перова - Это Достоевский, которого знали читатели, сосредоточенно, мучительно ищущий разгадку тайны каждого человека и "вечных вопросов" человеческого общения, и вместе - Достоевский, схожий со своими героями, неразгаданный, таящий открытия.
Размышляя о чувстве меры, столь обязательном в подлинных созданиях искусства, Достоевский замечает: "Драгоценное правило, что высказанное слово серебряное, а невысказанное - золотое, давным-давно уже не в привычках наших художников".
Портрет Достоевского, написанный Перовым, - слово золотое.
Это - Достоевский.