Книги (стр 1)

Александр Яковлев

Повесть

Рисунки А. Ивашенцевой

В школе с первого класса я сидел на задней парте, потому что был самым высоким. Как-то вдруг классе в третьем я заметил, что не разбираю того, что написано на доске. Я никому ничего не сказал, но мои скромные школьные успехи стали еще скромнее. Учительница упрекала меня в нерасторопности, медлительности и, наконец, в лени. А я не понимал, что со мною, почему я не могу быстро списать с доски задачи и упражнения, почему не вижу того, что видят все вокруг. Но ребята в нашем классе были хорошие, они мне все подсказывали к негодованию Веры Александровны.

Через год мама заметила, что я читаю, чуть не уткнувшись лицом в книгу, и отвела меня к врачу.

Пожилая грузинка-врач долго вертела мою голову под ярким светом лампы, а я вынужденно смотрел в упор на ее желтое, морщинистое лицо, с полоской черных усиков под носом. Наконец она опустила лампочку и повернулась к маме:

- Ну что ж, милая моя, близорукость, и сильная. Почему раньше не пришли? Теперь очки выпишу.

- Доктор, - спросила мама робко, - а отчего это у него?

- Читает, наверное, много. Много читаешь? - обратилась она ко мне.

- Да.

- Ну вот. Лежа читает, при плохом освещении читает - пожалуйте, результат. Помни, - снова повернулась она ко мне и погрозила пальцем, - читай меньше, гуляй на улице больше. Тогда и зрение улучшится, и дразнить не будут. Понял?

- Понял, - сказал я. - Большое спасибо. - И, мгновенно взвесив в уме, что важнее, решил, что читать меньше не буду.

Так в девять лет я вдруг осознал, что меня интересует пока в этом мире. Лишь первое время я стеснялся очков, а потом перестал замечать их, как и прозвище "очкарик". Я был даже рад очкам, потому что глаза в них меньше уставали от чтения.

Это было безумное счастье - смотреть книги на длинных деревянных полках, листать их, находить вдруг пугающую или очень смешную строчку, перелистать книгу, заглянуть в конец, в начало, и потом едва дождавшись, когда библиотекарь запишет название книги в формуляр, бежать домой. А дома забраться с ногами в кресло и читать. Первая моя библиотека - библиотека маминой поликлиники - вначале казалась мне огромной. Потом я увидел, что это всего лишь маленькая комната, заставленная высокими, до потолка, сталлажами, на которых в невероятной тесноте стоят книги: толстые и тонкие, с картинками и без, те, что мне читать можно, и "а это пока рано". Но не умея выразить словами, я ощущал величие и огромность этой комнаты. В ней я нашел свой мир.

То есть второй свой мир. Первый мир - комната в большой коммунальной квартире с длинным коридором, по которому пятилетний Юрочка, сын наших соседей, катался на велосипеде. В большой кухне стояло девять столов, на кухонной двери - расписание очереди уборки квартиры.

В коридоре висел черный телефон, к которому чаще всего подходила Александра Яковлевна, жившая напротив и обладавшая большим терпением, так как всегда без раздражения стучала соседям в дверь: "Вас к телефону! Подойдете?"

Мир этот был уютный и добрый. Можно было прийти в гости к Софье Александровне. У нее на стене висел ковер, на пианино стояли две вазы из красного камня. Был телевизор, первый телевизор в нашей квартире. Иногда ее муж стучал нам в стену, это значило, что мне надо к ним бежать, по телевизору показывают что-то интересное.

Надежда Сергеевна часто пекла пироги и непременно оделяла меня куском пирога, еще жарким, от него шел вкусный дух только что пропеченного теста и запах капусты или мяса, или это был сладкий пирог, и так пахло, что слюнки текли.

Старая и ворчливая Слава Романовна, такая старая, что у нее уже борода стала расти, не любила шума, не любила выходить на кухню. Она сидела в своей узкой, затемненной тяжелыми шторами комнате и читала газету "Известия" и журнал "Здоровье" (а Софья Александровна выписывала "Огонек", в котором я любил смотреть картинки). Слава Романовна часто вела бесконечные длинные разговоры по телефону со своими знакомыми, вызывая справедливые нарекания других жильцов, которым тоже надо было звонить по телефону.

Читал я везде и всегда. День начинался с того, что, выпив кофе с молоком и дожевывая на ходу бутерброд с сыром, я совал в портфель книгу, недочитанную вчера, и бежал в школу. Я мог и не читать ее в школе (что было трудно), но расстаться с ней казалось невозможным.

И обыкновенно вскоре после начала урока я тихонько доставал книгу и быстро клал поверх учебника. И во время биологии, алгебры или физики можно было урвать немного страниц о капитане Немо или увлекательнейших приключениях сержанта Раска в Африке.

Бывало, что книгу замечали. Я вдруг видел рядом учительницу, которая под хихиканье ребят брала с парты книгу и говорила мне, слегка смущенному (ибо особого греха я в своем поступке не видел):

- Опять? Ведь таким путем ты из троечников не выберешься. Чтобы в последний раз это было!

А я не хотел выбираться из троечников (то есть хотел, но только для мамы), а больше всего я хотел, чтобы математика поскорее кончилась и мне вернули книгу, и я узнал бы, что будет дальше.

Что будет дальше? Этот вопрос мучил меня и гнал через страницы. Что за письмо? Поедет ли он? Кто тот незнакомец в широкополой шляпе? Найдет ли герой остров? Встретится ли с любимой? Кто придет к ним раньше, тот в шляпе или друзья?

Наконец все в порядке. Герой получил сокровище и невесту, злодей наказан. Можно закрыть книгу, вздохнуть с облегчением, посмотреть в окно, вымыть посуду ("Сколько раз можно повторять? Оторвись ты от книги!"), сделать уроки.

Но на тумбочке лежит другая книга, не менее, а может, и более интересная. И я вновь открываю книгу.

- А ты уроки сделал?

- Конечно, мама.

Мама целые дни работала. Я целые дни читал.

Я не просил марки, велосипед, мячи. Я просил книги.

Ехал ли я в метро, сидел ли в сквере, со мной всегда была книга. Я все более переселялся в тот, второй свой мир, изредка выходя из него, когда было уж действительно необходимо.

Мне было хорошо в моем мире. Здесь я был умным, сильным, красивым и чувствовал себя если не на равных, то, во всяком случае, не чужим в компании искателей приключений, партизан Отечественной войны и ученых.

А вот в мире реальном я чувствовал себя неутно. Меня того - умного, сильного, красивого - не замечали. все видели обыкновенного худого мальчика в очках, неловкого и застенчивого. Но ведь это был не я!

Я любил книги про войну. Их было в то время много, и почти все были для меня интересны. И у нас дома, в тумбочке, я нашел одну - "В Смоленских лесах" Линькова. Дело в том, что и сама война была еще где-то рядом.

Обычным было, когда безногие инвалиды на тележках катили по улице. Мама еще хранила "американские" платья, присланные в войну из далекой, пугающей Америки. В особом ящике буфета с документами и облигациями займов лежала бабушкина медаль "За доблестный труд в Великой Отечественной войне".

По праздникам собирались родственники, и после того, как были съедены весь винегрет и колбаса, женщины начинали громко петь "Катюшу" или "Каким ты был, таким ты и остался", а мужчины выходили на кухню покурить. Сидя на табуретках между тесно стоящими столами и плитами, они дымили папиросами, дым вился вверх, к развешанным под потолком для просушки простыням и рубашкам. Мужчины курили и иногда вспоминали войну.

Вслед за ними я вылезал из-за стола и спешил на кухню, чтобы послушать рассказы о том, как они бежали в атаку, переправлялись через реки, ели липовую кору...

Но они и не думали говорить о войне. Они ерошили мне волосы и говорили: "Иди, иди к маме. И скажи, чтоб чай накрывали". Я бежал в комнату и думал, что, наверно, и мой отец воевал. Отца я не знал совсем, спросить у мамы стеснялся, но очень хотелось верить, что он такой же сильный, добрый и воевал на войне.

Во дворе мы не уставали играть в войну, мы были поочередно летчиками, танкистами, пехотинцами, партизанами. Мы сбивали "мессершмитты" и "хейнкели", поджигали "тигры" и "фердинанды", и пускали под откос вражеские эшелоны.

И тут в моей жизни произошло значительное событие. Я был принят в компанию Васьки Новикова. И только потому, что с самим Васькой был давно и хорошо знаком, иначе бы меня, слабака и очкарика, туда не взяли. Мальчишки в компании были крепкие, ловкие, смелые. Книг они не читали, но с ними я ощущал себя героем многих романов сразу.

В компании было несколько паролей, по которым все собирались в разных местах - за школой, во дворе дома номер два по Боброву переулку, под голубятней или на чердаке нашего дома, там бывали самые важные встречи. Ради этих встреч я забывал и про книги.

Игра наши состояли из сумасшедшей беготни по переулкам и запутанным проходным дворам, короткого обмена паролем и встреч на чердаке, где всегда немножко дух захватывало от таинственной пустынности его пространства. Там было пыльно, паутина и песок. Когда все собирались, Васька вел нас к двери, обитой войлоком так давно, что шляпки ржавых гаоздей можно было отковырять руками, открывал большой висячий замок (никто не знал, откуда у него ключ), и мы выходили в башенку на крыше. Стекол там не было, мы толпились у окна, с восторгом разглядывая бульвар, машины и людей далеко внизу. А еще были видны шпили высотных домов на Комсомольской площади и на Котельнической набережной и совсем рядом узорная луковка церкви архангела Гавриила. Нам никогда не надоедало рассматривать все это, потому что весной и осенью, или зимой, при солнце или когда шел дождь, все наши улицы, переулки, дома выглядели совсем по-разному. Однажды мы смотрели из башенки салют!

Встречаясь вечером во дворе, мы садились между высокими воротами и "Победой" Сергея Николаевича из семьдесят шестой квартиры, так что нас сразу было и не заметить, и разговаривали о разном. Тут мне представлялась возможность отличиться. Самый большой успех имел рассказ о капитане Бладе. Иногда мы пели песни, и самая наша любимая была: "В Джорджтаунском порту С какао на борту "Жанетта" поправляла такелаж..." Эта песня приносила в наш обычный московский переулок соленый воздух морских кораблей, везущих какао, хлопок и шерсть из далекой Автралии в дымный Лондон. И каждый представлял себя угрюмым Гарри...

Все это разом было прервано.

Однажды вечером, когда я прибежал домой и, на ходу стаскивая свитер, закричал: "Мама, я есть хочу!", она не сказала как обычно: "Скорей раздевайся, гулена", - а промолчала. Я стащил с головы свитер и увидел, что она сидит, сжав губы, и смотрит на меня. Мне стало тревожно.

- Алик, скажи мне, где ты сейчас был?

- Гулял.

- С кем гулял?

- С ребятами. Васька Новиков был, Петька и еще, ты их не знаешь.

- Зачем ты водишься с этой шпаной!.. Васька Новиков! Да ты знаешь, что он уже на примете у милиции, твой Новиков! Вчера соседка видела, как вы курили и пели дурацкие песни. Как тебе не стыдно! Мать из сил выбивается, с утра до вечера работает, чтобы тебя одеть, накормить, а тут... В общем, так: больше ты с Новиковым гулять не будешь! Недаром его из вашей школы выгнали! Теперь придешь из школы - садись за уроки. Выучил - возьми книгу, читай. А я приду с работы, тогда будем гулять...

Я не мог опомниться от несправедливости этого обвинения. Я только набирал воздуха, чтобы возразить, но поток маминого гнева трудно было остановить. Едва она умолкла, я попытался оправдаться:

- Мамочка! Но я не куурил!.. А выгнали Новикова неправильно... И зачем ты слушаешь соседку, она же ничего не понимает. И потом она врет, я не курил!

- Я сама знаю, кто врет, а кто нет. А вот сейчас по твоим глазам вижу, что ты мне говоришь неправду. Как тебе не стыдно!..

- И песни мы пели не дурацкие... - робко продолжал я.

- Все! Разговор окончен! Не сметь больше видеться с этим Новиковым!

Как я плакал тогда, как умолял ее разрешить выходить во двор. Все напрасно.

И я снова стал сидеть дома. Поначалу даже читать хотелось не очень, но постепенно таинственные острова, капитаны и приключения завладели мной. Я взял в библиотеке Жюля Верна.

Несколько раз в год к нам в гости приходила баба Глаша, мамина родственница. Приносила в подарок пачку вафель и триста граммов лимонной карамели.

И на этот раз, войдя в комнату, баба Глаша, как всегда, неторопливо сняла пальто, спустила на плечи большой черный платок и, пригладив седые масляные волосы, собранные на затылке в узел, прочно села на стул возле буфета. С этого стула она вставала только для того, чтобы уйти.

- Ну, родные мои, - говорила баба Глаша твердым, но ласковым голосом, - как живете? - А сама осматривала сначала мать, потом меня, потом комнату.

Мама ужасно суетилась с ее приходом. Она беспокоилась, все ли чисто у нас, и старалась незаметно стереть пыль с буфета, хотя баба Глаша на буфет даже и не смотрела. Мама спешила поставить чайник и немедленно выкладывала на стол все, что было вкусного в доме. И наконец, она покорно ожидала неизменных замечаний и поучений.

- Что медсестрой в "помощи на дому" ездишь, хорошо. Чай, все трояк или что там сунут в благодарность. Это хорошо. Клавка вон мается в своей конторе, а куда идти, не знает. Привет тебе от нее и Василия... Платье, гляжу, новое купила. Ничего. А пояс лакированный зачем? Сколько стоит? Два восемьдесят? Зачем же такие деньги на такое барахло? Ты что, большие тыщи получаешь? Так все деньги профукаешь на пояса да на брошки... Книжку-то вон твой читает, небось купила?.. Библиотечная? Ну ладно... А ты не слушай, не слушай, как я мать учу. С тобой я после говорить буду...

А я и не слушал, с головой погружаясь в книгу.

- Что читаешь-то?

- Жюля Верна.

Баба Глаша совсем не разбиралась в книгах, и мне не хотелось рассказывать ей, что читаю, хотя обычно я любил перессказывать прочитанное.

Лицо у тетки большое и как будто вылепленное из сдобного теста. Глаза темные и пронзительные, я боялся в них смотреть.

- Это в школе, что ли, задали?

- Нет. Просто интересная книга.

- Ты погляди на него! Парню всего одиннадцать лет, а он уже в очках ходит и все читает... Зачем шоколад купила? Мотаешь деньги! Ты ему лучше моркови покупай, для глаз полезно. ...Мне вот шестьдесят восемь стукнуло, а я до сих пор без очков хожу. Что надо, все вижу.

- Баба Глаша, может, вы сейчас поговорите с Аликом? - вдруг сказала мама.

- А, ну да... Нет, больше не буду, напилась.

Она всегда так говорила после второй чашки, и мама всегда ее уговаривала выпить еще чашку. - Ну, ладно, налей последнюю. Покрепче, покрепче... - Так вот, Алик, ты уже большой. Должен понимать, что матери одной тебя растить трудно...

Я молча смотрел на нее. И когда только она уйдет!

- ...Она целые дни работает, а ты один.

- Ну и что?

- Как "ну и что"? Свяжешься с фулюганами, курить начнешь. Это дело обычное. Мне мать уже все рассказала. Так вот, я договорилась, и тебя возьмут в интернат. Там тебе будет хорошо, а матери большое облегчение. ей тоже надо жизнь устраивать, молодая еще. Понимаешь?

Ошеломленный новостью, я лишь послушно кивнул головой.

А в понедельник утром мама отвезла меня в интернат.

Он находился неподалеку от Преображенского рынка в большом сером здании. И все там было какое-то серое. В спальнях серо-зеленые одеяла, в столовой - невзрачная серая горка каши на серой тарелке, в классах парты - не черно-коричневые, как у нас в школе, а серо-белые.

Ребята в интернате казались не то слишком тихие, не то забитые. Посматривали на меня с любопытством, но никто не подошел.

Мы посидели с мамой в коридоре, ожидая директора. А потом посмотрели друг на друга и...

Я вернулся в свою школу.

И опять, в точном соответствии с расписанием, чередовались алгебра и физкультура, русский язык и физика, биология и труд. Но как хорошо было по утрам говорить "Привет" Вовке Резникову, играть на переменках в "морской бой" с Гришей Амираджиби, даже слушать надоедливую Любку Бычихину.

Но, как и раньше, после школы я дни напролет просиживал дома.

Соседи наши не менялись. Все также Надежда Сергеевна угощала меня горячими пирогами, все так же Слава Романовна не уставала ворчать: "Алик, ну разве можно так топать! Ты ужасно громко топаешь!"

Софья Александровна очень одобряла то, что я много читаю. От нее я впервые услышал: "Вот станешь большим и прочитаешь "Войну и мир".

И я представлял, какой это будет для меня важный этап в жизни - прочитать "Войну и мир". По рассказам Софьи Александровны, которая говорила, что читает лишь "мир", а "войну" всегда пропускает, я представлял себе большую книгу, в которой чередуются части разного цвета: синие - мир, а красные - война.

Ровное течение моей жизни было потревожено событием, которое произошло во втором мире. Внешнее течение жизни не нарушилось, никто ничего не заметил, но сам я понимал его значение, чувствовал что-то новое в себе.

Событие это - космос. Я вдруг обнаружил, что живу не на земле, в чем был ранее твердо уверен, а в космосе.

"Аэлита" была одной из первых прочитанных мною книг, но космос книжный и реальный никак не связывались у меня. После первого искусственного спутника полетели спутники с собаками Белкой и Стрелкой. Это было страшно интересно, но немного обидно. Я населил Луну и Венеру, и Марс разными человечками, они там жили, и вдруг - собаки, дворняжки. Собаки и человечки не совмещались, и я с грустью расстался с мыслью о населенных планетах.

А спутники тогда всех интересовали. "Вечерка" печатала объявления, что такого-то числа в такое-то время над Москвой будет виден пролетающий спутник. И вот жители нашей квартиры - Ефим Натанович, муж Софьи Александровны, я, дядя Боря с маленьким Юрочкой, который пищал: "Я тоже хочу спутник", - мы выходили на Сретенский бульвар.

Выходили обыкновенно минут за десять до назначенного срока, но на бульваре уже стоял народ, толпившийся вокруг какого-нибудь громко вещавшего пенсионера. И, конечно, за две-три минуты до назначенного времени кто-нибудь поднимал панику: "Летит!" Знающие люди авторитетно объясняли, что это летит всего лишь самолет. Но вот наконец все, и знающие люди тоже, поднимали головы, приставляли к глазам бинокли и подзорные трубы (их было две на весь бульвар. Как мне хотелось в них посмотреть!) и замолкали. "Вот он! Летит!" - восклицал кто-нибудь, и поднимался гомон: "Летит! Спутник! Смотри, смотри, вон он!"

В первый раз я не мог поверить, что можно увидеть космический аппарат, просто стоя на Сретенском бульваре. Я признавал многие чудеса, но в это поверить никак не мог. И потому, выйдя впервые на бульвар, я пристроился к одному высокому дядечке (наша квартира, увы, была лишена биноклей), у которого на шее висел здоровенный "морской" бинокль. Мальчишек шныряло немало, и я подумал, что, пожалуй, если все они попросят посмотреть в бинокль, то мне времени уже не останется. Не будет же спутник висеть над бульваром полчаса. Я покрутился вокруг облюбованного мною дядечки и, решившись, тронул его за брючину: "Дяденька..." - "Чего тебе?" - "Когда будет спутник, дайте мне, пожалуйста, посмотреть в ваш бинокль". Он щелкнул меня по лбу, что я покорно стерпел, и сказал: "Дам. Тебе первому дам". Но ничего я в этот бинокль не увидел. Что-то туманное и фиолетовое. А когда я отдал бинокль толкающему меня в плечо мальчишке и, надев очки, поднял голову, то увидел далеко вверху быстро летящую яркую звездочку. Это и был спутник.

С того времени, услышав по радио голос Левитана: "Внимание. Внимание. Работают все радиостанции Советского Союза...", - я уже знал, что наши запустили еще один спутник. Я садился у репродуктора и внимательно слушал до конца сообщение ТАСС. Потом спутники стали привычными, но все ахнули, когда полетел Гагарин. Что творилось на улицах! Музыка, все веселые, радостные, толпы вокруг автомашин, из радиоприемников которых разносятся всем уже известные, но все-таки необыкновенные слова о полете человека в космос. Да, Гагарин - это было посильнее "Аэлиты".

<<< >>> на стр. 2

Ист. журнал "Пионер"

1980-е

Журнальный вариант

СКАЧАТЬ В ФОРМАТЕ PDF

СКАЧАТЬ В ФОРМАТЕ EXE

____________________________