Летний день
Эдуард Шим
Рис. Д.Пяткина
Соседний мальчишка, Веня Забелкин, вчера принес домой два крепеньких, чистых белых гриба. Значит, пошла первая грибная волна; бывает она в конце июня, когда колосится рожь; эти грибы так и называют - "колосовики".
И на другой день все наши мальчишки и девчонки вдруг собрались по грибы. Даже те ребятишки, что и осенью-то в лес не ходят, вдруг подхватились, повытаскивали из сараев корзинки, а кое-кто и совсем без корзинок побежал, налегке... Как я понимаю, дело тут не в добыче, не в человеческой жадности, просто июньские грибы, хоть и бывают каждый год, все равно остаются чудом, нечаянной радостью, и вот навстречу этому чуду и покатились ребятишки, - ведь не одному же Вене Забелкину счастье...
И я, взрослый человек, тоже загорелся вдруг мальчишеским нетерпением, и в этот жаркий день, когда лучше всего полеживать бы дома, на терраске, на прохладном, вымытом полу, я взял корзинку и пошел за своим нечаянным счастьем.
Богатых грибных мест нету возле нашей деревни; осенью грибники едут на электричке, на автобусах куда-нибудь подальше, в сторону Загорска, забираются в самую глушь. Но то ведь настоящие грибники, добытчики. А мы с ребятишками идем за околицу, в бедные наши перелески, разрезанные дорогами и тропками, высоковольтными линиями, канавами, все повытоптанные, со следами кострищ, с ломкими, пожелтевшими обрывками газет под кустами... Ну, да ничего. Наше счастье и тут может встретиться. Грибы-колосовики чаще всего и высыпают где-нибудь на опушке, на краю поля, в редком, ободранном придорожном кустарнике, а иной веселый гриб выскочит прямо в дорожной колее, не боясь, что расплющат его колесом.
Едва выбежали ребятишки за деревню, как разошлись, рассыпались по сторонам дороги. Ищут и на склонах канавы, и на краю ржаного поля, и под старыми одинокими березами, где особенно плотна сухая земля, где уже соломенно хрустит, ломается под ногой трава, и хрустит пепельный мох, растущий круглыми подушечками. А я смотрю на поле и вдруг чувствую, что оно особенное сегодня, что-то с ним должно произойти, оно меняется... Из дальних далей памяти возникает у меня это предчувствие, и я подхожу ближе, присматриваясь. Рожь только-только начинает колоситься. На каждом стебле, из матово-зеленой лопнувшей трубки проглянул колосок, тоже зеленый, плотный, еще похожий на гусеницу. А на спинке гусеницы - нежная фиолетовая щетинка, тонкие усики. Набегает ветер, кладет на бок всю рожь, задираются кверху все бесчисленные усики, и тогда прозрачная сиреневая волна медленно проходит над зеленым полем - необыкновенная волна, невесомая и тающая, как дым. И я мгновенно вспоминаю, что уже видел это - давным-давно, мальчишкой, когда жил в деревне, - летучие, нежно-сиреневые волны над зелеными полями; это было так удивительно, так прекрасно, что я не понимаю, как же смог это забыть. Впрочем, нет, я же не забыл, воспоминание жило во мне, оно бы явилось когда-нибудь, только гораздо поздней. Если бы сегодня я не прошел полем...
Мальчишки, собравшись кучкой, дергают ржаные стебли, - со скрипом вытягивается из трубки бледно-зеленое колено, у него мягкий, с солодовым привкусом кончик, - и мальчишки, причмокивая, жуют быстро, как зайцы, и поглядывают друг на дружку.
А девчонки наши успели уже далеко уйти. Молчком, тишком прочесали они край поля, и теперь их цветные платьишки мелькают вдали, на опушке березняка.
- На мое вчерашнее место бегут, - говорит Веня Забелкин. - Айда, пока все не обобрали!
Главный среди мальчишек - Шурка Легошин, молчаливый. сухощаво-костистый, от загара весь в шоколадных и лиловых пятнах, сосредоточенно чешет одной ногой другую.
- Ну, да, еще чего... - говорит он снисходительно и, не торопясь, двигается к лесу в середине мальчишеской ватаги.
Плещет, струится под ветром плакучая березовая листва; плещутся, зыбко скользят солнечные пятна по высокой с проплешинами траве, по кустам шиповника и ольхи, по березовым стволам, таким сияюще белым, будто их меловой побелкой обрызгали. И впрямь - меловая пыльца остается на ладони, когда дотронешься до коры; как мелованная бумага, поскрипывают в пальцах тонкие, глянцевые, закрутившиеся в трубочку слои бересты...
Девчонки сидят на пригорочке и, нагнувшись, что-то быстро, торопливо собирают. Неужели грибы? Да нет... Это они землянику берут, земляника уже поспела на песчаном бугре, на солнцепеке, возле источенных муравьями пней! И я тоже сажусь на горячий пенек, выглядываю, где закраснеется, поблазнит из-под листа спелая ягода. Если приглядеться, то ягод уже порядочно, и есть совсем переспевшие, отдающие в черноту, сорвешь одну такую ягоду, и руки долго будут пахнуть земляникой.
Я приглядываюсь и замечаю еще кое-что. Вон там, в сырой низинке, в сумраке, цветет медуница, весенний цветок, и еще держатся, еще не опали с мохнатого стебля ее розовые, лиловые и синие колокольчики; вот тут, на пригорке, красное лето со спелой земляникой, с ромашками, с растрепанными головками клевера; а там, на самом припеке, уже обозначилась осень - там уже трава обсеменилась, пожухла, и лысые одуванчики пускают по ветру последний пух. И весна, и лето, и осень встретились тут, в лесу, в этот июньский полдень... И я думаю, как смешно мы стараемся делить времена года по календарю, по клеточкам дней, и ругаемся на свой календарь, что он слишком часто обманывает, вовсе не виноват. Времена года неделимы, как неделим человеческий возраст и человеческие чувства; рядом с весельем - грусть, рядом с твоей старостью - твоя молодость...
Я собрал полную горсть земляники, хотел было опрокинуть в рот, да вдруг вспомнил, как мы ели эту землянику четверть века тому назад, в детском доме. Было тогда голодно, в те военные годы, и для нас, малолетних, чувство голода сделалось постоянным, привычным. Но мы все-таки с ним боролись, мы обманывали его, мы придумывали себе удивительные кушанья. Мы выскребали мякиш из темной, вязкой хлебной горбушки, наполняли ее вареной картошкой из супа, и это был "пирог", мы ели весной крапиву, жарили пестышки на костре, а летом, когда поспевала земляника, мы горсть ягод заворачивали в листья малины, в шершавые зеленые листья, и так ели, и это называлось "пирожное".
И сейчас я оглянулся, нашел куст малины, сорвал несколько молодых листьев. Ссыпал в них землянику, завернул и съел вместе с листьями. Нет, это было не так уж невкусно; вполне приличное получилось "пирожное", я даже пожалел, что только на одну штуку хватило ягод. Я подумал, не показать ли этот способ ребятишкам, но, поразмысливши, все-таки отказался - нет, не стоит... И, усмехнувшись, пошел догонять их, прислушиваясь к их голосам, доносившимся из кустов. По березняку, потом сквозь непролазные заросли черемухи, потом через просеку с мачтами высоковольтной линии - все дальше и дальше уходили мы от деревни, а грибов не попадалось. И уже приустали самые младшие ребятишки, и девчонки перестали аукаться, шли стайкой, и Веня Забелкин, весь потный, обтирая с толстых своих щек прилипшую паутину, все поглядывал на главаря Шурку - не пора ли обратно? Но как пойдешь обратно, если каждый пригорочек, каждая поляна все-таки манит, обещает, и все кажется - вон под теми елочками уж непременно дожидается тебя крепыш в круглой шляпе желудевого цвета, надетой набекрень?
И мы еще по двум перелескам прошли, обогнули клеверное поле и вступили в сосновый бор. И тут, едва мы вошли, прохладная тишина и сумрак обняли нас; сырой и темной была земля с редкими фонтанчиками папоротников, и черны были полусгнившие пни и коряги-выворотни, черно, мокро отблескивали понизу голые сосновые стволы. И только впереди, в проемах синей тяжелой хвои, редко сияли косые столбы солнечного света - вроде бы чуть пыльные и радужно переливающиеся, как в грозовой туче. И тут все мы примолкли окончательно, словно нельзя было говорить, невозможно и страшно разбить словом эту величественную тишину, этот великолепный покой... И когда я останавливался, затаив дыхание, было слышно, как вверху с легким щелчком отваливалась чешуйка сосновой коры; я поднимал голову - крутясь, янтарно-розовый лепесток падал вниз, вспыхивал в солнечном луче, живой и танцующий, как бабочка...
А потом ребятишки мои, шедшие впереди, вдруг закричали разом и побежали, побежали, по-козлиному сигая через пни и валежник, - они что-то увидели там, впереди; я тоже заспешил, заторопился... Забелело, высветилось за темными стволами - сосновый бор неожиданно кончался, ровной границей, будто отрезанный, - и открылось впереди озеро. Ах, как оно сразу открылось взгляду - с пространством голубовато-льдистой воды, чуть сморщенной ветром на середине, с извилистой полосой красного, песчаного берега, с перепутанными, поседевшими гривами камышей, с молоденькой березой-двойняшкой на обрыве, которая вся струилась, летела навстречу ветру, отбросивши далеко назад блестящие свои зеленые пряди, - словно бы тоже бежала, бежала к воде...
Тотчас были забыты все грибы и ягоды, мальчишки на бегу скидывали рубашки, майки, трусы; заплескалась , забурлила вода под обрывом, и через минуту никого не осталось на берегу, кроме самой маленькой девчонки, пятилетней Тошки Копыловой: у нее, у Тошки, еще не зажила сломанная рука в гипсовой повязке, купаться нельзя, и Тошка приплясывает на песке, бьет по воде босыми ногами, взвизгивает и высоко задирает от брызг прибинтованную к дощечке руку...
После долгого купания, такого, что пробирает невольный озноб, я лежу на берегу, в траве. Слышно, как чмокает вода в камышах, как переговариваются на обрыве ребятишки, ругают Веню Забелкина: все убеждены, что он не показал грибное место, утаил. Затем Шурка Легошин говорит: "Ладно, пойдем назад - отыщем! С кем хочешь спорю - отыщем!"... А солнце уже незаметно сваливается к закату, небо холодеет, проясняется, и с удивительной резкостью видны в нем неподвижные, блистающие ледяной пылью облака. За озером, за лесом проходит электричка, отчетливо достигает сюда тупой, чугунный перестук ее колес, внезапный гудок, низкий, даже как будто ноздреватый, и эти звуки плывут над озером, слабеют, но все не исчезают... А я думаю, отчего мне жалко, что кончается этот июньский день. Было же много, много прекрасных дней, полжизни прожито, перевидано всякое, и уж пора бы привыкнуть, успокоиться, а мне жаль. Так жаль, словно этот день особенный, словно что-то случилось, словно не было прежде таких дней и уже не будет больше никогда...
А вечером, когда я один возвращаюсь в деревню, меня встречает торжествующий Шурка Легошин, ведет на "пятачок" - вытоптанную, убитую ногами площадку, где обычно гоняют в футбол да танцуют вечерами под гармошку, и рассказывает, что здесь, на краю площадки, среди бурой, пропыленной, в пятнах мазута травы, на каменной этой, мертвой земле наши ребятишки нашли сегодня целую семью грибов-колосников.
И на другой день все наши мальчишки и девчонки вдруг собрались по грибы. Даже те ребятишки, что и осенью-то в лес не ходят, вдруг подхватились, повытаскивали из сараев корзинки, а кое-кто и совсем без корзинок побежал, налегке... Как я понимаю, дело тут не в добыче, не в человеческой жадности, просто июньские грибы, хоть и бывают каждый год, все равно остаются чудом, нечаянной радостью, и вот навстречу этому чуду и покатились ребятишки, - ведь не одному же Вене Забелкину счастье...
И я, взрослый человек, тоже загорелся вдруг мальчишеским нетерпением, и в этот жаркий день, когда лучше всего полеживать бы дома, на терраске, на прохладном, вымытом полу, я взял корзинку и пошел за своим нечаянным счастьем.
Богатых грибных мест нету возле нашей деревни; осенью грибники едут на электричке, на автобусах куда-нибудь подальше, в сторону Загорска, забираются в самую глушь. Но то ведь настоящие грибники, добытчики. А мы с ребятишками идем за околицу, в бедные наши перелески, разрезанные дорогами и тропками, высоковольтными линиями, канавами, все повытоптанные, со следами кострищ, с ломкими, пожелтевшими обрывками газет под кустами... Ну, да ничего. Наше счастье и тут может встретиться. Грибы-колосовики чаще всего и высыпают где-нибудь на опушке, на краю поля, в редком, ободранном придорожном кустарнике, а иной веселый гриб выскочит прямо в дорожной колее, не боясь, что расплющат его колесом.
Едва выбежали ребятишки за деревню, как разошлись, рассыпались по сторонам дороги. Ищут и на склонах канавы, и на краю ржаного поля, и под старыми одинокими березами, где особенно плотна сухая земля, где уже соломенно хрустит, ломается под ногой трава, и хрустит пепельный мох, растущий круглыми подушечками. А я смотрю на поле и вдруг чувствую, что оно особенное сегодня, что-то с ним должно произойти, оно меняется... Из дальних далей памяти возникает у меня это предчувствие, и я подхожу ближе, присматриваясь. Рожь только-только начинает колоситься. На каждом стебле, из матово-зеленой лопнувшей трубки проглянул колосок, тоже зеленый, плотный, еще похожий на гусеницу. А на спинке гусеницы - нежная фиолетовая щетинка, тонкие усики. Набегает ветер, кладет на бок всю рожь, задираются кверху все бесчисленные усики, и тогда прозрачная сиреневая волна медленно проходит над зеленым полем - необыкновенная волна, невесомая и тающая, как дым. И я мгновенно вспоминаю, что уже видел это - давным-давно, мальчишкой, когда жил в деревне, - летучие, нежно-сиреневые волны над зелеными полями; это было так удивительно, так прекрасно, что я не понимаю, как же смог это забыть. Впрочем, нет, я же не забыл, воспоминание жило во мне, оно бы явилось когда-нибудь, только гораздо поздней. Если бы сегодня я не прошел полем...
Мальчишки, собравшись кучкой, дергают ржаные стебли, - со скрипом вытягивается из трубки бледно-зеленое колено, у него мягкий, с солодовым привкусом кончик, - и мальчишки, причмокивая, жуют быстро, как зайцы, и поглядывают друг на дружку.
А девчонки наши успели уже далеко уйти. Молчком, тишком прочесали они край поля, и теперь их цветные платьишки мелькают вдали, на опушке березняка.
- На мое вчерашнее место бегут, - говорит Веня Забелкин. - Айда, пока все не обобрали!
Главный среди мальчишек - Шурка Легошин, молчаливый. сухощаво-костистый, от загара весь в шоколадных и лиловых пятнах, сосредоточенно чешет одной ногой другую.
- Ну, да, еще чего... - говорит он снисходительно и, не торопясь, двигается к лесу в середине мальчишеской ватаги.
Плещет, струится под ветром плакучая березовая листва; плещутся, зыбко скользят солнечные пятна по высокой с проплешинами траве, по кустам шиповника и ольхи, по березовым стволам, таким сияюще белым, будто их меловой побелкой обрызгали. И впрямь - меловая пыльца остается на ладони, когда дотронешься до коры; как мелованная бумага, поскрипывают в пальцах тонкие, глянцевые, закрутившиеся в трубочку слои бересты...
Девчонки сидят на пригорочке и, нагнувшись, что-то быстро, торопливо собирают. Неужели грибы? Да нет... Это они землянику берут, земляника уже поспела на песчаном бугре, на солнцепеке, возле источенных муравьями пней! И я тоже сажусь на горячий пенек, выглядываю, где закраснеется, поблазнит из-под листа спелая ягода. Если приглядеться, то ягод уже порядочно, и есть совсем переспевшие, отдающие в черноту, сорвешь одну такую ягоду, и руки долго будут пахнуть земляникой.
Я приглядываюсь и замечаю еще кое-что. Вон там, в сырой низинке, в сумраке, цветет медуница, весенний цветок, и еще держатся, еще не опали с мохнатого стебля ее розовые, лиловые и синие колокольчики; вот тут, на пригорке, красное лето со спелой земляникой, с ромашками, с растрепанными головками клевера; а там, на самом припеке, уже обозначилась осень - там уже трава обсеменилась, пожухла, и лысые одуванчики пускают по ветру последний пух. И весна, и лето, и осень встретились тут, в лесу, в этот июньский полдень... И я думаю, как смешно мы стараемся делить времена года по календарю, по клеточкам дней, и ругаемся на свой календарь, что он слишком часто обманывает, вовсе не виноват. Времена года неделимы, как неделим человеческий возраст и человеческие чувства; рядом с весельем - грусть, рядом с твоей старостью - твоя молодость...
Я собрал полную горсть земляники, хотел было опрокинуть в рот, да вдруг вспомнил, как мы ели эту землянику четверть века тому назад, в детском доме. Было тогда голодно, в те военные годы, и для нас, малолетних, чувство голода сделалось постоянным, привычным. Но мы все-таки с ним боролись, мы обманывали его, мы придумывали себе удивительные кушанья. Мы выскребали мякиш из темной, вязкой хлебной горбушки, наполняли ее вареной картошкой из супа, и это был "пирог", мы ели весной крапиву, жарили пестышки на костре, а летом, когда поспевала земляника, мы горсть ягод заворачивали в листья малины, в шершавые зеленые листья, и так ели, и это называлось "пирожное".
И сейчас я оглянулся, нашел куст малины, сорвал несколько молодых листьев. Ссыпал в них землянику, завернул и съел вместе с листьями. Нет, это было не так уж невкусно; вполне приличное получилось "пирожное", я даже пожалел, что только на одну штуку хватило ягод. Я подумал, не показать ли этот способ ребятишкам, но, поразмысливши, все-таки отказался - нет, не стоит... И, усмехнувшись, пошел догонять их, прислушиваясь к их голосам, доносившимся из кустов. По березняку, потом сквозь непролазные заросли черемухи, потом через просеку с мачтами высоковольтной линии - все дальше и дальше уходили мы от деревни, а грибов не попадалось. И уже приустали самые младшие ребятишки, и девчонки перестали аукаться, шли стайкой, и Веня Забелкин, весь потный, обтирая с толстых своих щек прилипшую паутину, все поглядывал на главаря Шурку - не пора ли обратно? Но как пойдешь обратно, если каждый пригорочек, каждая поляна все-таки манит, обещает, и все кажется - вон под теми елочками уж непременно дожидается тебя крепыш в круглой шляпе желудевого цвета, надетой набекрень?
И мы еще по двум перелескам прошли, обогнули клеверное поле и вступили в сосновый бор. И тут, едва мы вошли, прохладная тишина и сумрак обняли нас; сырой и темной была земля с редкими фонтанчиками папоротников, и черны были полусгнившие пни и коряги-выворотни, черно, мокро отблескивали понизу голые сосновые стволы. И только впереди, в проемах синей тяжелой хвои, редко сияли косые столбы солнечного света - вроде бы чуть пыльные и радужно переливающиеся, как в грозовой туче. И тут все мы примолкли окончательно, словно нельзя было говорить, невозможно и страшно разбить словом эту величественную тишину, этот великолепный покой... И когда я останавливался, затаив дыхание, было слышно, как вверху с легким щелчком отваливалась чешуйка сосновой коры; я поднимал голову - крутясь, янтарно-розовый лепесток падал вниз, вспыхивал в солнечном луче, живой и танцующий, как бабочка...
А потом ребятишки мои, шедшие впереди, вдруг закричали разом и побежали, побежали, по-козлиному сигая через пни и валежник, - они что-то увидели там, впереди; я тоже заспешил, заторопился... Забелело, высветилось за темными стволами - сосновый бор неожиданно кончался, ровной границей, будто отрезанный, - и открылось впереди озеро. Ах, как оно сразу открылось взгляду - с пространством голубовато-льдистой воды, чуть сморщенной ветром на середине, с извилистой полосой красного, песчаного берега, с перепутанными, поседевшими гривами камышей, с молоденькой березой-двойняшкой на обрыве, которая вся струилась, летела навстречу ветру, отбросивши далеко назад блестящие свои зеленые пряди, - словно бы тоже бежала, бежала к воде...
Тотчас были забыты все грибы и ягоды, мальчишки на бегу скидывали рубашки, майки, трусы; заплескалась , забурлила вода под обрывом, и через минуту никого не осталось на берегу, кроме самой маленькой девчонки, пятилетней Тошки Копыловой: у нее, у Тошки, еще не зажила сломанная рука в гипсовой повязке, купаться нельзя, и Тошка приплясывает на песке, бьет по воде босыми ногами, взвизгивает и высоко задирает от брызг прибинтованную к дощечке руку...
После долгого купания, такого, что пробирает невольный озноб, я лежу на берегу, в траве. Слышно, как чмокает вода в камышах, как переговариваются на обрыве ребятишки, ругают Веню Забелкина: все убеждены, что он не показал грибное место, утаил. Затем Шурка Легошин говорит: "Ладно, пойдем назад - отыщем! С кем хочешь спорю - отыщем!"... А солнце уже незаметно сваливается к закату, небо холодеет, проясняется, и с удивительной резкостью видны в нем неподвижные, блистающие ледяной пылью облака. За озером, за лесом проходит электричка, отчетливо достигает сюда тупой, чугунный перестук ее колес, внезапный гудок, низкий, даже как будто ноздреватый, и эти звуки плывут над озером, слабеют, но все не исчезают... А я думаю, отчего мне жалко, что кончается этот июньский день. Было же много, много прекрасных дней, полжизни прожито, перевидано всякое, и уж пора бы привыкнуть, успокоиться, а мне жаль. Так жаль, словно этот день особенный, словно что-то случилось, словно не было прежде таких дней и уже не будет больше никогда...
А вечером, когда я один возвращаюсь в деревню, меня встречает торжествующий Шурка Легошин, ведет на "пятачок" - вытоптанную, убитую ногами площадку, где обычно гоняют в футбол да танцуют вечерами под гармошку, и рассказывает, что здесь, на краю площадки, среди бурой, пропыленной, в пятнах мазута травы, на каменной этой, мертвой земле наши ребятишки нашли сегодня целую семью грибов-колосников.
___________
