Общие тетради (стр.1)

   ...Нины Матвеевны уже и след простыл. Вместо нее к нам пришел новый преподаватель. Он был невысок ростом, весьма солиден по фигуре, с простодушным лицом, которое составляет прямой нос, спокойные и милые небольшие глаза. Урок прошел очень интересно. Николай Иванович, видимо, прекрасно знал свой предмет. На геометрии он впервые выявил ряд наших дефектов. И оказалось, что мы ни черта не помним из прошлогоднего курса.
   - Вот вам следы учения Нины Матвеевны, - заметил Мишка Королю и мне.
   Николай Иванович сказал, что сначала он должен узнать, проверить нас, а потом уже приступить к курсу девятого класса. Он сравнивал нас с поездом, говоря, что перед тем, как пуститься в путь, следует осмотреть и отремонтировать все вагоны. А то, того и гляди, на половине пути полсостава трахнется под откос...

    Если Левка кое-как прощал учителям малоопытность, как, например, Нине Матвеевне, недавно закончившей институт, то был совершенно непримирим к косности, равнодушию и формализму.
   Учительница немецкого языка Елизавета Амфимовна "осталась такой же истеричной, крикливой, злобной и придирчивой бестией. А это нам доставляло мало радости", пишет Лева.
   Учительница истории Костюкевич. Поражала Левку ее способность начинать и кончать урок сразу, без всякого выражения, без всякого "состояния души":

   ...Ее способ преподавания - это имена, даты и события. Войдя в класс, она без предисловий приступала к уроку. Рассказывала слабым, немного вялым голосом. Ехидина и упорна, как стадо чертей. Если во время ее рассказа грянет звонок, она не продлевает урок, а кончает его на том же слове, на котором ее звонок застал. Бывает, что она из-за звонка прерывает свой рассказ где-нибудь на полуслове и даже не договаривает его, оставляет класс...

   С добрым юмором относился Лева к преподавателю биологии Анне Васильевне, которая впервые познакомила нас с дарвинским музеем, располагавшимся тогда на Малой Пироговке:

...Я зашел за Мишкой, и мы направились в школу, где встретили почти всех членов нашего класса. Дотянувшись пешком до трамвая, мы вползли в 40-й номер и вылезли на (в дневнике неразборчиво) станции. Гурьбой двинулись по какому-то захолустному переулку. Вечер был морозный, холодный, но, к счастью, неветреный, так что нам эта прогулка принесла только пользу. Крутились мы долго, пока не наткнулись впотьмах на заветное здание. И вот перед нами замелькали залы, лестницы, покрытые вековой пылью статуи, чудовища, зеркальные шкафы с чудесами природы и прочие предметы музея, вплоть до профессора, который прочитал нам в одном из залов обширную и завлекательную лекцию об эволюции. Это был солидный старичок, с длинными серыми волосами и с некрасивой узкой бородкой. Шутник он был большой, так что речь его была переполнена веселыми и истинно остроумными выражениями. Благодаря чему мы частенько растягивали рты до ушей...

   Потом Левка узнает, что шутник-профессор, этот "чрезвычайно энергичный смертный", и создал дарвиновский музей.
   А эта Левина шутливая запись о первой встрече с Анной Васильевной после каникул?

   ...Она помнила нас и по привычке произнесла несколько веских фраз, после которых мы не должны были, по ее мнению, плохо учиться и плохо вести себя в школе. А потом уже приступила к уроку...

   Предельно критичным Лева был к предметам и программам, которые, как он считал, устарели, отжили и которые попросту съедали время, отпущенное человеку на активную творческую деятельность. Лева не просто дорожил своим временем, а страстно дорожил, и негодование его было тоже страстным.

   ...Ведь  сколько раз я сам должен был бросать интересующие меня занятия и дела, в которых я с упоением забывал все, в которых я вырастал, жил, чтобы тратить золотое время на надоедливые занятия, которые мне были совершенно не нужны. С какой жалостью и состраданием, возясь с сухими учебниками, я смотрел на свои остальные, жаждущие продолжения, любимые дела! Разве это образование? Разве при таком отношении к делу и при таком положении можно забрать хоть что-нибудь в голову?
   Никогда! Это - тюрьма!!!

   Лева ставит три восклицательных знака. И еще - обратите внимание на то, что слово "тюрьма" у Левы - это предел всему: ненужная одежда, ненужные схоластические занятия, бездеятельность, бездуховность.

   Читая теперь Левины записи о школе, о преподавании в ней, мы поражались - как же все современно. Нынешняя школьная реформа, преобразование учебного процесса, продиктованные временем, - Левины строки, почти полувековой давности, они ведь об этом!

      ...Нужно знать многое. Но если эти знания до самой смерти твоей не дадут тебе ничего полезного и не смогут быть помощью твоему основному делу, то они тогда и не нужны!!! Но знать только для того, чтобы держать груз в голове, как пустой балласт, а не иметь возможность применять его - это рабское, тупое преклонение перед наукой. Зачем же тогда человечество имеет лозунг - без практики наука не существует! В школе мы больше получаем такие знания, которые без практики в жизни все равно забываются, а, следовательно, большая часть времени проходит зря... А ведь если бы в школах было все целесообразно и соответствовало здравому изучению только необходимых занятий для всех, а потом изучение нужных и полезных знаний для каждого в отдельности ученика, в связи с его склонностями и взглядами на научную работу... взглядами на будущее и здравому интересу... то разве приходилось бы учителям ставить плохие отметки и драть горло на баловавшихся воспитанников? Не все зависит от учеников, кое-что зависит и от самого построения учебы в школе!..

   Я не знаю, смог ли я быть отличным учеником, если бы захотел, или нет. Это решать не берусь, так как свои силы в школьных рамках я никогда еще по-серьезному не пробовал. Я за разносторонние знания только в том случае, когда из всех их можно извлечь пользу, когда они по крайней мере дополняют друг друга и взаимно помогают. Видимые же разносторонние знания, без применения и пользы от них, это не знания, а ... пустота!

   - "...Меня часто спрашивают, - писал Левка в другом месте, - ради какого дьявола я не отличник?"
   Спрашивали не мы. Потому что среди нас четверых - Левка, Юра Трифонов, Олег и я - отличников не было. Никто из нас не стремился к этому. И лучше всех это объяснил Левка: "Раз я критически отношусь к построению учебы в школе, то я не стремлюсь быть отличником, так как школа не идеал мой и быть отличником не моя гордость и не мое удовлетворение".
   Все верно. Нас не все занятия в школе захватывали, чаще - оставляли равнодушными. Какие и по каким причинам, вы уже знаете.

   "Я удовлетворен лишь тогда, когда в своих внешкольных делах я достигаю каких-нибудь желаемых успехов", - подвел свой итог Лева. Вторым по достижению "желаемых успехов" оказался Юра, когда занялся писательской работой всерьез. Третьим - я, когда с 3-го курса Института международных отношений перешел в Литературный институт. И начал все заново и тоже всерьез. Олег Сальковский, автор нескольких книг по своей экономической науке и множества статей в центральных газетах и журналах: и он, хотя и позже нас всех, но тоже взялся за перо. Книги Олега стоят у нас с Викой на полке, Юрины книги стоят, и хранится переснятый из журнала "Пионер" за 1938 год листок с единственной публикацией Левы. Все мы опять "соединились" - все четверо. Но теперь с нами и Вика. Между прочим, отличница...

   Здесь необходимо рассказать еще об одном, любимом нами, учителе иного толка, иных методов преподавания и общения с нами - это Давид Яковлевич Райхин ("Додик-литератор, гений и новатор", как назвал его кто-то из школьных поэтов). Он вел литературу и попутно занимался с нами русским языком. Как говорится, по доброй воле. Давид Яковлевич не терпел безграмотности. Если после очередного сочинения мы в очередной раз демонстрировали изумляющее человечество "грамматическое бескультурье", он обрушивал на нас серию совершенно бесчеловечных диктантов. Оставался заниматься с нами дополнительно.

   Мы с Олегом частенько отсиживали дополнительные "русские уроки". Осень, за окном смеркается, все грамотные давно уже дома, а мы, безграмотные, все сидим в классе и сражаемся с причастными и деепричастными оборотами, двойными согласными, неударными гласными, чередованиями и окончаниями. Что мы! Левка попадался! Пока не приступил к систематическому переписыванию не более и не менее как "Войны и мира", чтобы окончательно покончить с безграмотностью и чтобы выработать стиль, образность, художественность.

   По сути, Левка был человеком очень застенчивым, зажатым. Любая обширность общения, принародность, что ли, отпугивали его, замыкали. Он раскрывался в дневнике и среди друзей и делал это в полный объем своего характера. А "на людях", в классе даже, часто страдал от этой вот застенчивости, зажатости, что, без сомнения, понимал и Давид Яковлевич.
   И вот теперь вернемся к Левке и Давиду Яковлевичу, к тому, что однажды произошло у нас в классе 21 декабря 1940 года и позже.

   ...Сегодняшний день был для меня одним из самых тяжелых и страшных, которые я только переживал на своем пути. К несчастью, то, что привело меня в неописуемое тревожное состояние, еще не окончилось. У меня даже нет особого желания и рассказывать об этом много. Дело началось с урока литературы - Давид Яковлевич выбрал меня, чтобы я читал в классе роль Кулигина в "Грозе" Островского. Я напрямик отказался, тем более что с роли Кулигина и начинается пьеса. Для меня это было непростой работой, потому что, когда я выступаю перед многими, у меня отнимается язык, я теряюсь и не могу выдавить из себя ни одного слова. Учитель сказал, что если через две минуты я не начну читать, он уйдет из класса.

   Я хотел было начать, но не имел силы воли открыть рот. Что я мог сделать с этой слабостью? (Вот вам Левка. Вот вам джиу-джитсу, напряженные скулы и сжатые кулаки и при этом полная обнаженность, ранимость, незащищенность. - М. К,). Давид Яковлевич покинул класс. Я был полностью уничтожен. Потом я узнал, что он отказывается от нашего класса. Я знал, что Давид Яковлевич потому так упорно добивался моего выступления, так как думал, что я из-за гордости упрямствовал. (На этот раз Лева ошибался - Давид Яковлевич боролся за него самого. - М. К.). А зачем мне это? К чему мне эта гордость? Я был самым несчастным человеком. Из-за меня класс лишался лучшего преподавателя. Но я знал, что никакого преступления в моем отказе нет, что я просто не мог побороть свою моральную слабость. Что не упорствовал из-за какого-то дурацкого принципа, который мне совершенно не был нужен. Я не могу выступать, я теряюсь, меня смущает и сковывает мысль о том, что множество людей таращат на меня свои зрачки!

   Отыскав Давида Яковлевича в школе, я постарался объяснить ему причину моего молчания. Он серьезно отнесся к моим словам и убедительно просил меня понять, что он не мог оставить меня в стороне, что он не мог махнуть на меня рукой и просто-напросто передать роль другому. Нас прервал звонок. И я вернулся домой. Я ругал и проклинал себя на чем свет стоит, но я был несчастен, как никогда. (Давид Яковлевич сказал нам с Викой уже теперь, что он прочел Левин дневник и, конечно, он прочел про все эти Левины страдания. Но что делать - таким был наш воспитатель по литературе. И таким мы его и любили. - М. К.). Я был растерян, расстроен, мне нужно было отправляться к Модесту Николаевичу, а затем - к Виоле. У меня  трещала голова от всего этого. Я не знал, что мне делать.

   Я встретил на улице Мишку, который мне сказал, что Давид Яковлевич не придет в наш класс, пока я не начну читать. Он слышал, как об этом говорят.
   - Вся школа уже об этом знает, - сказал Стихиус весело. - О тебе, братец, говорит вся Европа. Гордись.
   Я уныло слушал эти слова - гордись! А чем? К чему мне это все!..

   23 декабря.
   Сегодня я чувствовал себя на уроках, как не в своей тарелке. Николай Иванович спросил меня по геометрии. Я стоял у  доски как дурак и ни на что не мог ответить. Я ощущал такую душевную и физическую слабость, что считал себя счастливейшим человеком, когда получил "плохо", но зато сел на место. Потом я осознал уже и чудовищность этой отметки, которую я заработал перед самым Ленинградом, перед концом четверти. И я решил во что бы то ни стало исправить ее. После уроков  я договорился с Давидом Яковлевичем, что, ввиду его надежды на мое удачное исправление роли, попробую прочесть. Он сказал, что придет на урок. Я наконец-то успокоился...

   Бедняга Левка. Как же он исстрадался  из-за этого Кулигина. Мне Левку сейчас так жаль, как будто бы все вернулось и вновь повторяется. А я его тогда весело утешал "всей Европой" и других слов у меня не нашлось.