продолжение

   Сегодня мы решили поехать в новое место.

   В толкотне и тесноте автобуса доехали до старого здания университета и пошли вдоль его высокой ограды. Накрапывал редкий дождик, но дышалось легко, и печаль из-за теряемых книг незаметно пропала.

   В магазине напротив библиотеки Ленина мы не были ни разу. Он оказался совсем маленьким, узким, как пенал. Дверь выходила на здание библиотеки, а единственная витрина смотрела на Кутафью башню Кремля. Людей было немного. Я мельком посмотрел на прилавок, и меня аж в жар бросило. Там лежали, лежали рядом, я глазам своим не верил - "Три мушкетера", "Грав Монте-Кристо" и "Королева Марго".

   - Ну что ты, - дернула меня мама за руку. - Иди, занимай очередь.

   Я лишь кивнул ей на витрину.

   - Боже ты мой... - выдохнула мама.

   Я оглянулся, не обратил ли кто на нас внимания. Иначе все, кто есть в магазине, бросятся сюда и немедленно купят эти замечательные книги. Но никто на нас не смотрел. Подошла продавщица.

   - Вам показать что-нибудь?

   - Нет, нет, потом, - сдержанно ответила мама. - Мы... потом.

   Очередь сдавать книги была смехотворно маленькой, три человека. Отойдя в сторону, устроили военный совет. Ясно, что купить надо, но что? Мама хотела "Королеву Марго", я - "Трех мушкетеров". О "Монте-Кристо" не говорили, он был в двух томах, новенький картонный переплет, наверняка больше двух рублей. 

   - Значит, Алик, ассигнуем полтора рубля, не больше!

   - Хорошо. Давай только "Мушкетеров", в?

   - Ну ладно, "Мушкетеров".

   Мы получили два девяносто пять. Книга стоила девяносто копеек. Конечно, это было не совсем то, что я бы хотел, - Дюма в серии "Библиотеки приключений", толстую красную книгу с множеством иллюстраций. У меня же в руках был потрепанный пухлый том в мягкой обложке. Но все равно это был Дюма! "Мушкетеры"! И, окрыленный удачей, я предвкушал, как дома сяду читать.

   - Хоть не ходи с тобой, одно разорение, - говорила мама.

   На обратном пути в продовольственном купили пачку пельменей и триста граммов медовых пряников. Это любимые мои пряники,и, представив, как вечером мы будем пить с ними чай, я еще больше обрадовался. Но ведь денег не было. Покупка пряников была расточительством, тем более что рядом продавались "комсомольские" пряники по девяносто копеек, а медовые стоили рубль двадцать.

   - Мама, вместо пряников можно было купить сто граммов масла. А то пельмени есть, а масла нет. 

   - Да, верно, масла нет. Ну ничего, еще маргарин остался. А то у Драбкиной займем... Ты сегодня к Кириллу едешь?

   - Да.

   - Тебя там покормят, а я как-нибудь.

   Тогда, в лагере, Кирилл пробыл одну смену, и то его взяли раньше. Понемногу облик Кирилла стал забываться, но в начале сентября он позвонил, мы поговорили, наши мамы поговорили, и я впервые в жизни самостоятельно поехал в гости, а потом стал часто ездить.

   Кирилл походил на плюшевого медведя, большой, очень добродушный, с готовностью он подхватывал мои планы, был готов слушать любые фантазии, и мне было приятно ощущать некоторое свое превосходство. Читал я больше его, часто рассказывал о книгах, а когда надоедало, мы отправлялись гулять, шли в кино, и когда мы бежали по улице, радостно было чувствовать его локоть, видеть лицо. обращенное ко мне. "Мой друг Кирилл", - говорил я в школе,и жизнь от этого была полнее и радостнее.

      У Кирилла было все: отдельная комната с мягким диванчиком, шкафом, письменным столом и двумя книжными полками, уставленными вперемежку учебниками, альбомами для марок, журналами и книгами, в углу стоял велосипед, на подоконнике - большущий аквариум с тремя ярко-красными и одной черной рыбками; В большой гостиной висели и стояли несколько книжных полок, на них - керамика (это слово появилось недавно): глиняные вазы и фигурки, на скользком, как каток, яично-желтом полу лежал мягкий ковер, у стены стояло пианино, на стенах висели яркие эстампы, по мне лучше было бы повесить хорошие репродукции из "Огонька". Когда я это посоветовал, родители Кирилла лишь улыбнулись.

   В первый вечер Кирилл листал передо мной большие альбомы, я смотрел, кивал, а сам сравнивал. Пианино было у Софьи Александровны, пол у нас и в квартире  натирался по очереди, ковер был у Надежды Васильевны, два шкафа книг - у Серафимы Петровны. Но все это вместе в отдельной квартире на десятом этаже, откуда не надоедало смотреть на широкий Ленинский проспект с машинами, пешеходами, на близкие Ленинские горы и Лужники, все это вместе покорило меня. Вот бы нам так пожить!

   А мама после моих рассказов прослезилась: "Господи, какой же ты у меня умница... Смотри, Алик, веди себя хорошо. Вот сразу видно, что хорошие люди, не то что эта баронесса Фондерпшик!"

   Так мама называла мать моего одноклассника Андрея Кувшинина, семья которого занимала квартиру под нами.  Отец был полковником авиации,  имел единственную на подъезд машину, но его я редко видел. Дед Андрея был каким-то членом-корреспондентом, он гулял по вечерам с собакой и, когда проходил мимо в высокой шляпе, постукивая палкой, я с невольным почтением смотрел на его полное, румяное лицо, седые усы и бородку клинышком. Я ему говорил "здрасте", а он иногда кивал, иногда нет.

   Год назад я побывал у Андрея. Он болел, и я принес домашние задания. Тогда мне показалось, что я переступил порог не просто квартиры, но попал в другой мир. Большие, просторные комнаты, казалось, ждали множество гостей. Я с удивлением узнавал планировку нашей квартиры, только там, где у нас были комнаты Славы Романовны и Ефима Натановича с Серафимой Петровной, я видел большую столовую, на массивном коричневом столе в хрустальной вазе, сверкавшей красными, зелеными и синими искрами, стояли розы. Узкие зеркала от пола до потолка, люстра с подвесками, фортепьяно было открыто, и ноты лежали на пюпитре. Солнце высвечивало квадраты на ковре, было просторно и тихо, как в музее.

   И я застеснялся своих запачканных ботинок, серой, уже потертой школьной формы и маленького, битком набитого портфеля. Но высоченные стеллажи с книгами увидел я в другой комнате, и Андрей, поколебавшись, дал мне полистать книги. Голова закружилась от нарядных переплетов, я не мог оторваться от этого богатства. Целые полки занимали стихи, стояли собрания сочинений всех известных мне писателей и другие книги, и толстые, большие синие тома энциклопедии, и еще какие-то альбомы... И я попросил Конан Дойля.

   - Понимаешь, Алик, - замялся Андрей, - мама не разрешает выносить книги.

   - Но я только дома читать буду!

   - Все равно. Она никому не разрешает.

   - Я тебе завтра же верну. За ночь прочитаю и принесу. Она и не узнает!

   Тут его мать и вошла.  Высокая, белокурая, подтянутая, с правильными чертами лица, она, наверно, была красива, но глаза, как две льдинки, и сжатый рот придавали ей что-то надменное. "Снежная королева" называл я ее про себя.

   Она вошла, и Андрей поспешно рассказал ей о моей просьбе.

   - Нехорошо, Алик, - заключила она ровным голосом. - Нехорошо что-то делать тайком, а тем более учить Андрюшу обманывать меня. Я бы тебе разрешила взять эту книгу, но теперь не могу.

   Я готов был провалиться сквозь землю, но ковер держал меня. Пылая от стыда, я дошел до двери и, не поднимая головы, буркнул:

   - Ну и ладно.

   - Надо сказать "до свидания" - издали сказала она, и я едва удержался, чтобы не хлопнуть дверью изо всей силы.

   Раньше я сочувствовал Андрею, толстому, румяному, постоянному объекту насмешек и издевок, и даже останавливал Сашку Кузовлева, любившего прищемлять  щеки Андрея, приговаривая: "Почем нынче пончики?!

   Теперь моя жалость прошла.

   Но Снежная королева, видно, что-то сказала моей маме. На кухне вечером Софья Александровна успокаивала ее:

   - Стоит ли из-за этого переживать? Мы все Алика знаем и любим! - И она перевела разговор на самое волнующее событие: - Вы были в молочной-самообслуживании на Дзержинке? Там действительно нет продавцов, подходи и сам все выбирай. Очень удобно. Но я молоко в пакетах  все-таки не беру и брать не буду. Кто его знает... В бутылках оно как-то привычнее.

   У Кирилла я не чувствовал такого стеснения, как в квартире Кувшининых. Но и у него я видел себя лазутчиком, вступающим в неприятельский лагерь, и только сдержанность, осторожность и самообладание могли помочь мне благополучно выбраться.

   И вот я открываю тяжелую дверь, вхожу в ярко освещенный чистый подъезд, уставленный здоровенными фикусами. За столиком у лифтов сидит и вяжет старуха в светлом платке.

   - Здравствуйте, - говорю я вежливо, как учил Кирилл.

   - Ты к кому, мальчик? - вглядывается она в меня.

   - Я вспоминаю фильм "Подвиг разведчика" и говорю негромко, с достоинством:

   - В семьдесят восьму.

   - К Алексей Васильевича Кириллу?.. ну иди.

   И я иду к лифту, стараясь, чтобы она не заметила автомат под пальто. Нет, пистолет. Хотя пистолет и так не видно в кармане.

   Дверь открыла мать Кирилла Евгения Львовна.

   - Здравствуйте, - тихо сказал я, забыв, что я разведчик.

   - Здравствуй, здравствуй. Кирилл! - крикнула она. - Алик пришел!.. Ну что ж ты, проходи.  А ботиночки?.. Снимай, снимай...  вот тапочки.

   Я чувствовал унижение в этом раздевании на пороге. Вот пришел бы в гости Лермонтов, неужели и ему она бы сказала: "А ботиночки, Михаил Юрьевич? Снимайте, снимайте..." Конечно, я молчал, краснел и стаскивал ботинки, опасаясь, нет ли дырки в пятке.