продолжение



19

   В свой излюбленный утренний час в начале школьных занятий Надежда Прохоровна нервно расхаживала по кабинету, не замечая, что уже не первый раз поливает цветы. Она была недовольна собой. С кем же все-таки посоветоваться, как поступать? С Анатолием Алексеевичем?  Он, в сущности, сам еще мальчик, и растерян не меньше ее. С Ириной Николаевной, лучшим учителем в школе? Но она, как улитка, заползает в свое укрытие, стоит только к ней приблизиться. Такое впечатление, что она боится сказать лишнее слово. От нее никак нельзя было ожидать выяснения отношений с учениками.

   Лев Ефимович?  Прекрасно преподает французский. Но она давно поняла: интеллигентность не позволяет ему ни во что, с его точки зрения, скандальное вмешиваться. Он осуждает бывшего  директора школы, ее предшественницу. Без лишних слов, но все же возмущается ее постоянным стремлением истинное дело подменить показным, да еще заставлять всех вращаться вокруг себя. С неодобрением отзывается Лев Ефимович и о некоторых действиях Виктории Петровны. Но только в частных беседах, когда она настойчиво добивается его мнения по тому или иному поводу. Выступать публично, на педсовете, не в его правилах. Советовать ей что-то, чтобы взять на себя часть непосильного груза, он не станет. Зачем?..

   Виктория Петровна? Впервые она подумала о завуче не только с досадой и раздражением, но и с неприязнью. За что ратует этот ревнитель порядка?!  хочет добиться от мечущихся подростков и равнодушных, плохо знающих свое дело учителей некоего непостижимого совершенства? Не правильнее ли было позаботиться об относительном благополучии и самом минимальном спокойствии для всех в школе, и для детей, и для взрослых?  Нельзя же постоянно жить на пороховой бочке?!  Надежда Прохоровна корила себя за мягкотелость и соглашательство. Не надо было отказывать Холодовой в характеристике. Разве может она одна отвечать за всех?

   Тут, как шаровая молния, вкатилась в директорский кабинет Виктория Петровна. Ничего не говоря, она протянула двойной тетрадный листок, на котором красным фломастером нацарапано было изречение знаменитого древнегреческого философа.
   Надежда Прохоровна принялась изучать Сократову мудрость, а Виктория Петровна присела, мучаясь одышкой, на краешек стула. И вдруг, закатив глаза, упала на пол:
   - Что с вами, Виктория Петровна? - воскликнула Надежда Прохоровна.
   Ответа она не получила. Виктория Петровна лежала на полу и сердце ее, казалось, вот-вот перестанет биться.

20

   Родительское собрание в этом классе провести всегда было сложно. Только неутомимая Виктория Петровна ухитрялась как-то ловить родителей по телефону.  Но теперь у Виктории Петровны случился сердечный приступ, и она лежала дома. Надежда Прохоровна с Анатолием Алексеевичем, отчаявшись в телефонных поисках, высказали свои пожелания родителям в ученических дневниках. На зов, как всегда,  откликнулись человек семь-восемь, и совсем не те, кого больше всего ждали.

   Надежде Прохоровне хотелось, не торопясь, спокойно обсудить и обдумать с родителями не совсем обычную в классе ситуацию, но так, как она предполагала, не получилось. Отец Маши Клубничкиной, полковник, казался крайне взволнованным, но торопился. Он попросил слово, как только вошел. Ни к нему, а у него оказались претензии. Как можно допускать беспорядки? И где? В школе! Младшие должны подчиняться старшим! Незачем потакать их выходкам! Приструнить, потребовать, не распускать!..
   - Не могу понять, - с искренним удивлением и горечью сказал Клубничкин, - почему моя дочь до сих пор не в комсомоле? Почему она плохо учится?! Что она, не способная? Я этого не замечал...

   Вслед за Клубничкиным поднялась Попова. Она тоже была обеспокоена и претензий к себе не имела. У нее рос вполне благополучный сын, тихий, прилежный мальчик. Отличник. Товарищи доверили ему возглавлять комсомольскую группу...  Почему же они не слушают ее сына? Не хотят выполнять его поручений? Шумят на уроках? Прогуливают? Мешают тем, кто хочет учиться. Разве нельзя навести порядок?..
   Все родители, в большинстве случаев, недовольны были другими детьми, вообще некими "трудными подростками". У своих, хотя и признавали кое-какие недостатки, все же считали их вполне неплохими, милыми и способными...

   Когда зашла речь о  дерзкой выходке Холодовой, об ее угрозах и сердечном приступе Виктории Петровны, неожиданно для всех слово попросила Олина бабушка. Родители Холодовой уехали в туристическую поездку в Японию, и к девочкам из деревни приехала бабушка.
   - Я выступать не приучена, - сказала бабушка неуверенно. - И не умею я...  Так что уж не обессудьте...   Я коров доить умею. Сено косить. Хлеба рОстить , - она сделала ударение на первом слоге. - Но сына я поднимала сама, без мужа. - Чувствовалось, что она волнуется. Неловким движением поправила она и без того строго зачесанные назад волосы и стала совсем похожа на свою внучку, Олю Холодову. - Что я хочу сказать?..  Непонятно мне, отчего вы детей "трудными" называете? Мне, грешнице, кажется, что родители нынче трудные...  Не успеют родить, не покормят, как положено, все молока у них нету, тут же ребеночка в ясли от себя отнимают. Ну, потом, как положено, сдают в детский сад, да еще на эту, пятидневку, что ли...  Потом, пришло время, снова сдают, только уже в школу. И даже после занятий, - она едва сдерживала возмущение, видно,  не один день копившееся в ней, - оставляют в школе на продленку, так вроде у вас называется?..  И ребенок, извините меня, так и пасется долгие годы на далеком выгоне...  И забывает, чей он, откуда? - Она передохнула, потом продолжила:
   
   - Домой-то его почти и не приводят. Заглянет, и уж скорее на фигурное катание, или на музыку, или еще куда. И лучший кусок ему, и чтоб самая лучшая одежка и обувка, и развлечения через край!  Все для него, ненаглядного. А от него что-же?  Да ничего!  Ни для кого. Вот как получается!  Ухаживают, а урожая не ждут. По-хозяйски ли это? - Она растерянно обвела всех присутствующих пытливым взглядом. Слушали ее внимательно и с почтением, и она немного успокоилась. - Вы подумайте, ребенку с товарищами-то побыть некогда. Поиграть или погулять. Что ему товарищи?!  Ребенок занятой, а уж о родителях и говорить не приходится!  Хороший у меня сын, роптать грех. Он и в своем деле мастер, и человек заслуженный, депутат народный...  Но больно уж он...  как сказать-то, и не подберу слова, возвеличенный...  Хоть и сын мне родной, и любимый, но не знаю я, как к нему и подступиться, а девочка, что ж она, тем более теряется...  Почаще бы родители вспоминали, что есть у них дети. И трудные, и нетрудные, они ваши дети. И кто же это, посеяв рожь, ожидает пшеницу?..

   И после нее уже нечего было, да и не хотелось говорить.
   - А бабуля-то у Холодовой - философ! У них это, должно быть, наследственное, - сказала Надежда Прохоровна Анатолию Алексеевичу. - Прямо как у Федора Михайловича Достоевского: "Войдем в зал суда с мыслью о том, что и мы виноваты". Молодец, бабуля!  Все верно, они наши дети. Трудные дети трудных родителей. В очень непростое время...
   - Время собирать камни?! - не то размышляя о чем-то своем, не то спрашивая, откликнулся Анатолий Алексеевич и, не стремясь продолжить разговор, удалился.

21

   Дневник Вениамина Прибаукина, таинственно исчезнувший из его портфеля, не менее таинственно водворился на прежнее место.
   Приключение с дневником, словно камень, резко брошенный в воду, взбаламутил и без того не похожую на тишь да гладь обстановку, и пошло, пошло кругами.
   - Кися, как ты думаешь, - приставал Венька к Киссицкой, - ты у нас такая у-умная, кто бы мог похитить мой дневник?
   Киссицкая пробовала отшучиваться, вспоминать, что "запретный плод", который сладок, стал "яблоком раздора", а потом вдруг обозлилась не на шутку и, чтобы отвести от себя удар, сказала с вызовом:
   - Отстань, Веник, не там метешь. Кто взял? Кому больше всех интересно...
   - Кися, - одобрил Веник, - ты Цицерон! - И вытащив из-под парты свои вечно торчащие длинные ноги, как тигр, нацелившийся на антилопу, метнулся рывком к Юстине Тесли.

  
- Ю, девочка моя, - сказал он почти ласково, пригвоздив Юстину к стенке своими длинными руками, - не ты ли невзначай позаимствовала на время мой дневник?  Тогда ты знаешь, что я не описывал своих чувств к другой особе, потому что их невозможно описать.
   Мягкое женственное лицо Юстины сделалось похожим на маску:
   - Кому ты нужен, шут гороховый? - Не крик, а смертельная боль вырвалась из Юстининой груди. - Убирайся от меня с твоими мерзкими чувствами!  Они меня больше не интересуют!  И руки...  руки прочь от меня! - Она отпихнула его с силой и, вырвавшись из окружения, как гордая антилопа, ускакала прочь от преследования.

   - Это ты, ты, дрянь, - налетела она на Киссицкую, - донесла ему, что я взяла дневник.  Ну, и гадина же ты!  Кто уговаривал меня только одним глазком посмотреть, что там "эти господа надумали"?  А потом сама посмотрела одним глазком, да?  И подставила меня?  А я...  я не такая, как ты... - Она не находила слов. - Предательница...  Я не беру чужого...  Слышишь? - В слезах она вылетела из школьного коридора и исчезла.

   Киссицкую немедленно плотным кольцом  обступили все, кто слышал Юстинины горькие слова:
   - Значит, все-таки ты, Цица? - грозно надвигался на Киссицкую Прибаукин. Рядом стояли Дубинина и Клубничкина, Попов и Столбов, которые теперь повсюду таскались за Венькой. И Венька чувствовал их молчаливую поддержку. - Придется наказать тебя, детка. В детстве тебя не били по попочке, а?  
   - Отстань, поганый фанат! Отстань от меня, слышишь? - почти плакала Киссицкая. - Если ты не прекратишь привязываться ко мне, то вылетишь как миленький из этой школы...  Понял?  Не брала я твоего дневника. Зачем мне читать твои дегенеративные мысли?!
   - Что ты сказала, великий философ Цицерон?  Повтори! - Венька крепко схватил Киссицкую  за нос и подтащил к себе. - Ну, я жду.
   - Я не брала твоего дневника, - почти просвистела Киссицкая, нос ее был зажат цепкими Венькиными пальцами. - А ты...  ты дегенерат, слышишь?  Фанат и шут гороховый... - Она размахнулась и с силой обеими руками шлепнула его по щекам.
   - Венька, - крикнула Дубинина, - оставь ее. Анатолий идет. Мы еще с ней посчитаемся...

22

   Юстина побежала по улицам, забытым машинами.
   Никогда в жизни у нее не было более счастливого времени, чем эта осень. Впервые ее полюбили. Во всяком случае, ей так казалось. Когда Венька смотрел на нее, внутри все дрожало и стонало от радости. Юстина на все готова была ради Веньки. Он избавил ее от одиночества.
   Как-то после школы у нее разболелась голова. Она приняла таблетку и улеглась в постель. Сквозь дрему услышала звонок. Второй. Третий. Неохотно поднялась и, не одеваясь, в длинной прозрачной ночной рубашонке поплелась открывать дверь. Мать иногда забегала днем перекусить.

   Но не мать, а Венька неожиданно предстал перед нею.
   - У-у-у! Какая ты! - прогудел он и подхватил ее сильными руками. Она вырывалась, но тело не слушалось ее, льнуло к теплым рукам, к источающему тепло и радостное волнение человеку. И радость эта пьянила, туманила сознание...  И вдруг нежданно слетела с ее уст будто не ею сказанная фраза:
   - Ты с ума сошел. У нас еще все впереди...
   Права ли она? Как могла она оттолкнуть Веньку в самый прекрасный момент   своей наполненной печалью жизни?  Кто мог ответить ей на ее вопросы?  Не к матери же ей обращаться, когда у них установились ненавистно-отчужденные отношения?!  Да и зачем теперь ей ответы, если Венька отвернулся от нее навсегда?  Сначала он избегал ее, а через некоторое время принялся ухаживать за Дубининой так же на глазах у всех, как было это и с нею.
   - Зачем ты мучаешь меня? - жалобно взывала Юстина к человеку, который стал для нее самым близким. Но перед ней неизменно оказывался другой, уже не ее, чужой Венька.
   
  
Юстина не слышала больше учителей на уроках. Она и дома не могла сосредоточиться на страничках учебников, смысл прочитанного ускользал от нее. Люди мелькали перед нею, как надоедливые комары летом, и все, без исключения, казались ей уродливыми. Краски жизни исчезли, превратились в серенький, однообразный туман.
   Не помня себя от гнева, охватившего все ее существо, понеслась Юстина навстречу мчащимся машинам.
   - Совсем ошалели! - орал на Юстину милиционер, усаживая в мотоцикл. - Сначала делают, потом думают. Натворила, небось, чего?  Отвезу домой и чтоб носа не высовывала, пока не опомнишься.
   Дома, как назло, оказался "голубчик", так называла она новую привязанность матери. Он что-то говорил, путался под ногами.
   - Прочь! - крикнула Юстина, швырнула в него портфелем и спряталась в своей комнате.

   "Голубчик" побродил возле ее двери, заглянул, спросил, не захворала ли она, не надо ли ей чего. Экая любезность!  Яростная, незнакомая ненависть против всех мужчин, против этого вылощенного, благополучного "голубчика", окрутившего ее мать, душили ее, заставляя задыхаться от гнева и бессилия.
   Юстина вскочила с постели, выбежала из комнаты, сорвала с себя и без того прозрачную рубашонку и застыла в наглой, беззастенчивой позе:
   - Ну, тебе от меня что надо?  Смотри, я моложе моей матери. Она ж у меня старушка, разве она тебе пара?
   Позже она не сможет вспомнить ни его лица, ни его слов, ни себя в тот страшный момент отчаяния. Резкий шлепок по щеке на мгновение вернул ее к происходящему, но тут же все поплыло перед глазами. и она рухнула на пол.
   Первое, что она услышала, когда стала приходить в себя, были возмущенные слова матери:
   - Вся в отца, такая же стерва. Недаром завуч предупреждала меня, что она готова с этим Прибаукиным лечь в постель...  А я, дура, не верила...
   Лучше бы ей не приходить в себя!  Или там, на улице, нарвавшись на машины, навсегда исчезнуть. Но исчезнуть навсегда оказалось не так-то просто. И для этого тоже требовалось мужество и душевные силы, не меньше, чем для того, чтобы жить.



продолжение следует






 

%