Книги (стр 6)
Александр Яковлев
продолжение
Первым уроком была литература. По литературе я шел в отличниках, и потому без волнения слушал, как Антонина Мироновна вызывала отвечать отрывки из "Купца Калашникова". Беспокоило меня другое - несделанная задача по алгебре. Вначале я попросил списать домашнее задание у Гриши. "Нет, - ответил он нравоучительно. - Я могу объяснить, но списать не дам". "Ну и подавись ты своей алгеброй!" - ответил я. А задачи обязательно надо было списать, потому что математичка Екатерина грозилась меня спросить. И тут Пончик - сам! - протянул тетрадь. С чего это вдруг?
Конечно, мне было совестно перед Антониной, глядя ей в глаза, списывать алгебру, но что делать? Екатерина меня обязательно вызовет. Все, даю слово, что на уроках Антонины никогда списывать не буду. Несколько раз я писал себе "Правила жизни". куда входили утренняя зарядка, занятия спортом, ежедневное решение задач по алгебре, шахматы, астрономия, закаливание, чтение биографий знаменитых людей, решал, что буду тверд, честен, решителен... но как-то все не получалось. Одно тянуло за собой другое... Только вчера вечером я говорил маме, что делаю алгебру, а сам перечитывал "Мартина Идена".
- ...Иван Грозный... - донесся голос учительницы... - Слово и дело. Именно поэтому...
Как это замечательно - "слово и дело"! Дело никогда не расходится со словом, слово всегда отвечает делу. А может, все это пустые фантазии?
Как просто было жить раньше, переходить из книжного мира в реальный, когда очень требовали или если книга была неинтересной. Но при этом всегда согревала мысль о тайной калитке, за которой - без сомнения! - меня ждали мои замечательные герои. Уверенность в возможности возвращения в мой второй мир, как в детстве возможности поднести к глазу трубку калейдоскопа с яркими, никогда не повторяющимися узорами, и поворачивать, и поворачивать ее, уравновешивала горести тревоги, с которыми приходилось сталкиваться а первом мире.
Уверенность... да, она осталась. Но все больше занимало настоящее, то, что было вокруг, то слова и словечки, дела и поведение настоящих людей, те кусочки пестрой житейской суеты, за которой я угадывал, но никак не мог увидеть саму жизнь.
- Запишите задание, - объявила Антонина и как-то странно посмотрела на меня. Что я такого сделал?
Географичка еще болела, и нас отпустили после пятого урока.
Я предложил Грише навестить Резника, хотелось поговорить с ними обоими, но он был занят.
Домой пошли с Ленкой. Обычно я искал ее одобрения и улыбки. Очень хотелось ее удивить, поразить. С ней было легко и интересно, и мы могли часами болтать обо всем на свете, если она была в настроении. Но сегодня я молчал. Ленка, что было на нее непохоже, тоже молчала, изредка поглядывая на меня.
- Ты, Алик, так в себя погружен, что едва-едва других замечаешь. Вовка вот болеет уже вторую неделю.
- Я знаю, Я давно хотел...
- Ну да, когда тебе кто нужен, ты подходишь, а так - нет, что тебе всякая мелочь человеческая вокруг...
Я был ошеломлен внезапной несправедливостью ее слов.
- Ленка, ты что?
- Скажешь, я не права? Меня ты сегодня не заметил.
- Ты... ты серьезно?
- Ладно, Алик, считай, что я по злобе это сказала. Забудем.
- Нет. Погоди. Ты серьезно так думаешь? Я, по-твоему, такой?
- Видишь ли...
- И другие так думают? Наши?
- За всех говорить не буду. Но мы всегда вместе, а ты - сам по себе. То есть, пожалуйста, как хочется... но мы с Гришей недавно говорили...
- И Гриша... вы... если бы знали... может...
- Что ты, Алик? Извини...
- Не надо.
Сжав губы, я перемахнул Сретенку, услышав за спиной свисток милиционера, возглас Ленки, визг тормозов... На мгновение подумал, как бы они горевали, если бы я попал под машину, но от этой мысли стало неуютно. Нет, не надо. От меня и так ничего-то на земле не останется. Не то - обида!
Они! Мушкетеры!
Как несправедливо устроен свет! Я всех готов любить, никто меня не любит!
Обойдя Трубную, я пошел по Петровскому бульвару, по боковой аллее, но и тут ощущал на себе насмешливые или равнодушные взгляды прохожих. Было так жалко себя...
Когда бы мог весь свет узнать,
Что жизнь с надеждами, мечтами
Не что иное, как тетрадь
С давно известными стихами.
Дома было пусто. Я поставил на плиту чайник и сковородку с котлетами. Читать не хотелось. По радио передавали песню Пахмутовой о Братской ГЭС " Марчук играет на гитаре, а море Братское поет", а потом мою любимую : "Не думай, что все пропели, что бури все отгремели, готовься к великой цели, а слава тебя найдет. И снег, и ветер..." И так захотелось чего-нибудь доброго, милого...
Как хорошо было три дня назад в гостях у бабы Глаши. Там я впервые увидел некоторых своих тетей и дядей, хотя так и не смог узнать причину странной отъединенности нас от большого клана Шубиных.
А собрались как-то вдруг. Сначала мы сидели с мамой и бабой Глашей. Потом подошли тетя Зоя с Лилей, моей троюродной сестрой, и нас, чтобы не слушали взрослые разговоры, посадили играть в шашки.
Лиля, толстая и краснощекая, с аккуратными синими бантами в косичках, играла очень старательно, закусив губу и часто поднимая на меня круглые голубые глаза.
Конечно, я ее общелкал два раза подряд да и третий раз мог, но сестричка моя так расстроилась, что стало ее жалко. Я поддался. Лиля "съела" разом четыре шашки и закричала радостно:
- Бабушка, я выиграла!
Тем временем подошли две другие дочери бабы Глаши, тетя Соня и тетя Роза, с мужьями. В тесноте сидели за круглым столом, пили чай с вареньями, баранками и нашим тортом под негромкие разговоры о том, о сем, мерное тиканье стенных часов и бормотание репродуктора, который слушали лишь на прогнозе погоды.
Все было, как много лет назад, когда я теребил дядю Гришу, дядю Сашу и дядю Федю с просьбой: "Расскажи про войну". А дядя Федя умер.
- Чего не поем? - перекрыл шум за столом голос дяди Гриши.
Женщины пели "Катюшу", и я подумал, что стоило бы об этом написать. Но что? В любом рассказе должно быть действие, что-то должно происходить, а тут едят да говорят, кому это интересно? Но мне почему-то было очень интересно.
Хотя ну что, в самом деле, интересного в многословных женских рассказах о болезнях детей, своих и родственников; пересудах о непутевой Ольге, "побежавшей в третий раз замуж", воспоминаниях о поездке в Серпухов на могилу Федора: "хорошая такая могилка, вся в цветах"; разговорах вполголоса: как будет дальше с продуктами, не подорожает ли хлеб? Никаких ярких событий и происшествий.
Я понимал своих говорливых тетей и молчаливых дядей, ощущал всем нутром родство с этим миром, в котором дышалось легко и свободно, и чувствовал: это просто родные люди. И на душе становилось тихо и спокойно, словно плывешь куда-то вдаль, куда? - не знаешь, а хорошо плыть.
"Окрасился месяц багря-а-анцем..." - громко, пронзительно начала тетя Роза.
Было что-то завораживающее в обычных, произносимых как бы небрежно, врастяжку словах, в простой, тягучей мелодии, звучащей в затихшей комнате.
"Поедем, красотка, ката-а-а-аться,
Давно я тебя-а поджида -ал", - убавила голос тетя Роза, и женщины за столом дружно повторили.
Почему поют только женщины? Но от их голосов песня звучала угрожающе для красавца ухаря, небрежно садящегося в лодку, взволнованно-радостно для девушки, затаившей боль, и неизъяснимой тоской трогала сердце. И вот они плывут в лодке под белым парусом...
"Ты правишь в откры-ытое мо-о-ре,
Где с бурей не справиться на-ам.
В такую шальную пого-о-оду
Нельзя доверяться волна-ам."
И я поразился, как в нескольких строчках вдруг проглянул характер обеспокоившегося парня. И тут голос тети Розы окреп, погустел, и, как тяжелая, черная волна, падали слова, в которых были и любовь, и отчаяние, и приговор:
"Ты вспомни, изменщик кова-а-арный,
Как я доверя-а-алась тебе!"
И все было ясно: погибли оба. Вот как надо писать, подумал я. Интересно, знал ли Лермонтов эту песню?..
Нет. Этот вечер был так хорош, что лучше просто вспоминать. Но хотелось и другого - блестящего, интеллектуального, утонченного... такого, что есть в доме Кирилла.
Мама пришла поздно, и вид у нее был усталый. Она опустила на пол доверху набитую сумку и мокрый зонт и присела на диван.
- Ты обедал?
- Да, я котлету съел. Что так поздно? Промокла? К чаю купила что-нибудь? Завтра муку в домоуправлении давать будут.
Я принялся было разбирать сумку и вдруг вспомнил:
- Да! Я сегодня четверку по алгебре получил!
- Что ты говоришь... Молодец. Вот если бы ты всегда четверки получал... А еще вызывали?
- Нет. Поставить чайник?
- Не надо, я сама. Читай... Опять у тебя новая книга.
Мама загремела кастрюлями, я вновь открыл Ремарка, но болели глаза. По радио кончались последние известия, привычные слова "строительство Асуанской плотины", "успехи народа Кубы"; начался концерт по заявкам.
"А у нас во дворе..." - звучал голос известного певца... "Я гляжу ей вслед, ничего в ней нет, а я все гляжу, глаз не отвожу..."
- Ча-ча-ча! - сказала мама и вышла на кухню.
За окном шумел дождь. Теплыми пятнами светились окна дома напротив. На Кировской блестели фарами редкие машины. Светилась круглыми окнами станция метро. Вот еще день прошел.
Все вокруг было настолько знакомое, родное, что я не замечал неторопливого потока жизни, несшего меня изо дня в день. Но что-то менялось во мне, что-то менялось.
Повесть
Рисунки А. Ивашенцевой
Рисунки А. Ивашенцевой
продолжение
Первым уроком была литература. По литературе я шел в отличниках, и потому без волнения слушал, как Антонина Мироновна вызывала отвечать отрывки из "Купца Калашникова". Беспокоило меня другое - несделанная задача по алгебре. Вначале я попросил списать домашнее задание у Гриши. "Нет, - ответил он нравоучительно. - Я могу объяснить, но списать не дам". "Ну и подавись ты своей алгеброй!" - ответил я. А задачи обязательно надо было списать, потому что математичка Екатерина грозилась меня спросить. И тут Пончик - сам! - протянул тетрадь. С чего это вдруг?
Конечно, мне было совестно перед Антониной, глядя ей в глаза, списывать алгебру, но что делать? Екатерина меня обязательно вызовет. Все, даю слово, что на уроках Антонины никогда списывать не буду. Несколько раз я писал себе "Правила жизни". куда входили утренняя зарядка, занятия спортом, ежедневное решение задач по алгебре, шахматы, астрономия, закаливание, чтение биографий знаменитых людей, решал, что буду тверд, честен, решителен... но как-то все не получалось. Одно тянуло за собой другое... Только вчера вечером я говорил маме, что делаю алгебру, а сам перечитывал "Мартина Идена".
- ...Иван Грозный... - донесся голос учительницы... - Слово и дело. Именно поэтому...
Как это замечательно - "слово и дело"! Дело никогда не расходится со словом, слово всегда отвечает делу. А может, все это пустые фантазии?
Как просто было жить раньше, переходить из книжного мира в реальный, когда очень требовали или если книга была неинтересной. Но при этом всегда согревала мысль о тайной калитке, за которой - без сомнения! - меня ждали мои замечательные герои. Уверенность в возможности возвращения в мой второй мир, как в детстве возможности поднести к глазу трубку калейдоскопа с яркими, никогда не повторяющимися узорами, и поворачивать, и поворачивать ее, уравновешивала горести тревоги, с которыми приходилось сталкиваться а первом мире.
Уверенность... да, она осталась. Но все больше занимало настоящее, то, что было вокруг, то слова и словечки, дела и поведение настоящих людей, те кусочки пестрой житейской суеты, за которой я угадывал, но никак не мог увидеть саму жизнь.
- Запишите задание, - объявила Антонина и как-то странно посмотрела на меня. Что я такого сделал?
Географичка еще болела, и нас отпустили после пятого урока.
Я предложил Грише навестить Резника, хотелось поговорить с ними обоими, но он был занят.
Домой пошли с Ленкой. Обычно я искал ее одобрения и улыбки. Очень хотелось ее удивить, поразить. С ней было легко и интересно, и мы могли часами болтать обо всем на свете, если она была в настроении. Но сегодня я молчал. Ленка, что было на нее непохоже, тоже молчала, изредка поглядывая на меня.
- Ты, Алик, так в себя погружен, что едва-едва других замечаешь. Вовка вот болеет уже вторую неделю.
- Я знаю, Я давно хотел...
- Ну да, когда тебе кто нужен, ты подходишь, а так - нет, что тебе всякая мелочь человеческая вокруг...
Я был ошеломлен внезапной несправедливостью ее слов.
- Ленка, ты что?
- Скажешь, я не права? Меня ты сегодня не заметил.
- Ты... ты серьезно?
- Ладно, Алик, считай, что я по злобе это сказала. Забудем.
- Нет. Погоди. Ты серьезно так думаешь? Я, по-твоему, такой?
- Видишь ли...
- И другие так думают? Наши?
- За всех говорить не буду. Но мы всегда вместе, а ты - сам по себе. То есть, пожалуйста, как хочется... но мы с Гришей недавно говорили...
- И Гриша... вы... если бы знали... может...
- Что ты, Алик? Извини...
- Не надо.
Сжав губы, я перемахнул Сретенку, услышав за спиной свисток милиционера, возглас Ленки, визг тормозов... На мгновение подумал, как бы они горевали, если бы я попал под машину, но от этой мысли стало неуютно. Нет, не надо. От меня и так ничего-то на земле не останется. Не то - обида!
Они! Мушкетеры!
Как несправедливо устроен свет! Я всех готов любить, никто меня не любит!
Обойдя Трубную, я пошел по Петровскому бульвару, по боковой аллее, но и тут ощущал на себе насмешливые или равнодушные взгляды прохожих. Было так жалко себя...
Когда бы мог весь свет узнать,
Что жизнь с надеждами, мечтами
Не что иное, как тетрадь
С давно известными стихами.
Дома было пусто. Я поставил на плиту чайник и сковородку с котлетами. Читать не хотелось. По радио передавали песню Пахмутовой о Братской ГЭС " Марчук играет на гитаре, а море Братское поет", а потом мою любимую : "Не думай, что все пропели, что бури все отгремели, готовься к великой цели, а слава тебя найдет. И снег, и ветер..." И так захотелось чего-нибудь доброго, милого...
Как хорошо было три дня назад в гостях у бабы Глаши. Там я впервые увидел некоторых своих тетей и дядей, хотя так и не смог узнать причину странной отъединенности нас от большого клана Шубиных.
А собрались как-то вдруг. Сначала мы сидели с мамой и бабой Глашей. Потом подошли тетя Зоя с Лилей, моей троюродной сестрой, и нас, чтобы не слушали взрослые разговоры, посадили играть в шашки.
Лиля, толстая и краснощекая, с аккуратными синими бантами в косичках, играла очень старательно, закусив губу и часто поднимая на меня круглые голубые глаза.
Конечно, я ее общелкал два раза подряд да и третий раз мог, но сестричка моя так расстроилась, что стало ее жалко. Я поддался. Лиля "съела" разом четыре шашки и закричала радостно:
- Бабушка, я выиграла!
Тем временем подошли две другие дочери бабы Глаши, тетя Соня и тетя Роза, с мужьями. В тесноте сидели за круглым столом, пили чай с вареньями, баранками и нашим тортом под негромкие разговоры о том, о сем, мерное тиканье стенных часов и бормотание репродуктора, который слушали лишь на прогнозе погоды.
Все было, как много лет назад, когда я теребил дядю Гришу, дядю Сашу и дядю Федю с просьбой: "Расскажи про войну". А дядя Федя умер.
- Чего не поем? - перекрыл шум за столом голос дяди Гриши.
Женщины пели "Катюшу", и я подумал, что стоило бы об этом написать. Но что? В любом рассказе должно быть действие, что-то должно происходить, а тут едят да говорят, кому это интересно? Но мне почему-то было очень интересно.
Хотя ну что, в самом деле, интересного в многословных женских рассказах о болезнях детей, своих и родственников; пересудах о непутевой Ольге, "побежавшей в третий раз замуж", воспоминаниях о поездке в Серпухов на могилу Федора: "хорошая такая могилка, вся в цветах"; разговорах вполголоса: как будет дальше с продуктами, не подорожает ли хлеб? Никаких ярких событий и происшествий.
Я понимал своих говорливых тетей и молчаливых дядей, ощущал всем нутром родство с этим миром, в котором дышалось легко и свободно, и чувствовал: это просто родные люди. И на душе становилось тихо и спокойно, словно плывешь куда-то вдаль, куда? - не знаешь, а хорошо плыть.
"Окрасился месяц багря-а-анцем..." - громко, пронзительно начала тетя Роза.
Было что-то завораживающее в обычных, произносимых как бы небрежно, врастяжку словах, в простой, тягучей мелодии, звучащей в затихшей комнате.
"Поедем, красотка, ката-а-а-аться,
Давно я тебя-а поджида -ал", - убавила голос тетя Роза, и женщины за столом дружно повторили.
Почему поют только женщины? Но от их голосов песня звучала угрожающе для красавца ухаря, небрежно садящегося в лодку, взволнованно-радостно для девушки, затаившей боль, и неизъяснимой тоской трогала сердце. И вот они плывут в лодке под белым парусом...
"Ты правишь в откры-ытое мо-о-ре,
Где с бурей не справиться на-ам.
В такую шальную пого-о-оду
Нельзя доверяться волна-ам."
И я поразился, как в нескольких строчках вдруг проглянул характер обеспокоившегося парня. И тут голос тети Розы окреп, погустел, и, как тяжелая, черная волна, падали слова, в которых были и любовь, и отчаяние, и приговор:
"Ты вспомни, изменщик кова-а-арный,
Как я доверя-а-алась тебе!"
И все было ясно: погибли оба. Вот как надо писать, подумал я. Интересно, знал ли Лермонтов эту песню?..
Нет. Этот вечер был так хорош, что лучше просто вспоминать. Но хотелось и другого - блестящего, интеллектуального, утонченного... такого, что есть в доме Кирилла.
Мама пришла поздно, и вид у нее был усталый. Она опустила на пол доверху набитую сумку и мокрый зонт и присела на диван.
- Ты обедал?
- Да, я котлету съел. Что так поздно? Промокла? К чаю купила что-нибудь? Завтра муку в домоуправлении давать будут.
Я принялся было разбирать сумку и вдруг вспомнил:
- Да! Я сегодня четверку по алгебре получил!
- Что ты говоришь... Молодец. Вот если бы ты всегда четверки получал... А еще вызывали?
- Нет. Поставить чайник?
- Не надо, я сама. Читай... Опять у тебя новая книга.
Мама загремела кастрюлями, я вновь открыл Ремарка, но болели глаза. По радио кончались последние известия, привычные слова "строительство Асуанской плотины", "успехи народа Кубы"; начался концерт по заявкам.
"А у нас во дворе..." - звучал голос известного певца... "Я гляжу ей вслед, ничего в ней нет, а я все гляжу, глаз не отвожу..."
- Ча-ча-ча! - сказала мама и вышла на кухню.
За окном шумел дождь. Теплыми пятнами светились окна дома напротив. На Кировской блестели фарами редкие машины. Светилась круглыми окнами станция метро. Вот еще день прошел.
Все вокруг было настолько знакомое, родное, что я не замечал неторопливого потока жизни, несшего меня изо дня в день. Но что-то менялось во мне, что-то менялось.
Ист. журнал "Пионер"
1980-е
______________________________
