Книги (стр 5)

продолжение



   Кирилл был, как всегда, беззаботен, Евгения Львовна - приветлива, а у меня не шел из головы прошлый приезд. Мы с Кириллом пролистали толстенную английскую энциклопедию, напечатанную очень мелко на тонкой и плотной желтоватой бумаге; там были еще репродукции картин, рисунки орденов, схемы сражений, но уже на блестящей мелованной бумаге и переложенные папиросной, в общем, потрясающая книга. И пришел его отец Олег Васильевич.

   - Что, друзья, развлекаетесь?

   Мы дружно кивнули. Из кухни доносились запахи ванили, чего-то вкусного, печеного. Мы ждали чая.

   - Давайте-ка займемся делом не только приятным, но и полезным, а именно - английским!.. Не вижу радости на лицах.

   - Пап, да ну... - заворчал Кирилл. - Я уже сделал уроки, можешь посмотреть.

   Мне хотелось заняться английским, очень хотелось, чтобы читать Джека Лондона  в оригинале или хотя бы понимать все в этой энциклопедии, но я стеснялся обнаружить свои убогие школьные знания и потому молчал, решив положиться на Кирилла.

   - Что за нытье! Вот Алик тоже не хочет заниматься, но молчит... все. Вот вам Джером Джером.
Прочитайте по абзацу и переведите.

   Кирилл довольно бойко прочитал и с запинками перевел свой абзац. 

   - Я посижу здесь, вы не против? - с улыбкой спросила Евгения Львовна, устраиваясь с вязаньем на диване. - Как успехи у мальчиков?

   - У Кирюхи могли бы быть больше. Давай, Алик, вот отсюда.

   Читал я ужасно. Как-то так получилось, что в пятом классе у нас англичанка долго болела, в шестом полгода были практикантки, очень веселые и добрые, всем ставили четверки и пятерки, долго учили с нами песню про дождь, первую строчку я и сейчас помню. А потом вернулась Клавдия Петровна и, раз послушав меня, сказала: "Да, Добродеев, придется нам мучить друг друга до десятого класса". Она вообще ничего, Клавдия. Но сейчас мне было стыдно перед Олегом Васильевичем.

   Я почему-то робел в его присутствии, хотя отец Кирилла был, прост, весел, неизменно дружелюбен со мной, знал массу интересных историй, был потрясающе остроумен и вообще...

   Он терпеливо поправлял меня, я старался, но мелькание спиц на диване и улыбка Евгении Львовны сковывали.

   - Женя, выйди. Парень тебя стесняется.

   - Не понимаю, почему. Я пришла послушать, как читает Кирилл.

   - Кирилл читает лучше, да, но...

   - Наконец-то я услышала от тебя доброе слово для сына. Ведь это невыносимо - твои придирки.

   - Евгения, прекрати.

   Она ушла. Я подумал, что мужчина и должен быть таким - сдержанным, но твердым. Сказал - и все.

   Она ушла , но комок жгучей обиды стоял у меня в горле. В дверях Евгения Львовна  оглянулась и обменялась понимающей улыбкой с Кириллом.

   Надо мной! Они смеялись надо мной!

   Дикая злоба поднялась во мне, и я сжал кулаки, чтобы руки не тряслись. Ненавижу. Ненавижу их высокомерие. Больше я сюда не приду. Никогда. Только жаль, что не услышу больше сладкого запаха табака...

   Пока Кирилл читал, я следил глазами, и вдруг пришла в голову мысль: а что, если положить под диваном на ковер горящую спичку? Ковер будет тихо гореть, потом диван, шторы... Как изменится в лице Еагения Львовна! Как она испугается, как закричит!.. И пропадет с лица та улыбка бесспорного превосходства, что бесила меня. И тогда я, мы с Олегом Васильевичем быстро потушили бы... Всего-то - взять на кухне спички, прикрыть дверь, и пока на кухне пьют чай...

   - Алик! Как говорил Суворов, "служить, так не картавить, а картавить, так не служить". Читай отсюда.

   Мы еще немного позанимались, кое-что у меня стало получаться, напряжение спало, и уж совсем я отошел, когда Олег Васильевич подарил мне свою книгу, надписав по-английски "Дорогому Алику...", дальше я не понял, но все равно было так приятно.

   Потом пили чай с пирогом. Все молчали, лишь ложечки звенели о чашки. В прихожей домработница Ксения Илларионовна что-то переставляла.

   Кирилл с удовольствием поедал пирог, облизывая губы и прихлебывая чай, Евгения Львовна маленькими глотками пила чай, зачем-то переставляла сахарницу и молочник на столе; Олег Васильевич, отставив чашку и тарелку с пирогом, вычищал трубку на большой лист бумаги. Тягостно стало сидеть, и я решил уходить.

   - Ксения Илларионовна! - не выдержала молчания  мать Кирилла. - Да бросьте вы все. Давайте пить чай. Пирог у вас изумительный!

   - Я кончила уже. Домой иду, - отозвалась та из прихожей.

   Олег Васильевич гмыкнул и ушел Я стал прощаться.

   Кирилл хлопнул меня по плечу и сказал, что позвонит. Я завязывал шнурки на ботинках, а когда поднялся, увидел Евгению Львовну. Она протягивала мне с доброй улыбкой большую черную кожаную папку с двумя блестящими застежками.

   - Это тебе, Алик. Она не новая, но хорошая. Мама тебе такой не купит.

   Я понимал, что не надо брать. Надо было сдержанно, но вежливо поблагодарить и отказаться, ведь больше я сюда не приду... Но у меня такой драный портфель... можно будет похвастаться в классе... И я взял.

   - Спасибо, Евгения Львовна. До свиданич.

   Дома за меня порадовалась мама. Сказала, что надо как следует поблагодарить добрейшую Евгению Львовну, и я обещал, ничего не став объяснять.

Зачем я не птица, не ворон степной,

Пролетевший сейчас надо мной?

Зачем не могу в небесах я парить

И одну лишь свободу любить?

   - Ну, что смотреть будем? - спросил Кирилл, когда мы уселись в гостиной за маленький столик.

   - Мальчики, только недолго! - сказала с порога Евгения Львовна. - Как вернется Олег Васильевич, отправляемся в кино.

   - А мы не опоздаем? - забеспокоился я.

   - Нет. До "Прогресса" десять минут идти, чего там... Давай рыцарские замки посмотрим?

   - Хорошо.

   Мы уже не в первый раз углубились в здоровенный альбом, в котором были цветные фотографии всех рыцарских замков Европы. Сложенные из светлого камня, из красного кирпича, с подъемными мостами, узкими бойницами, вычурными флюгерами, башнями и башенками, стоящие на горе или возле леса, возле озера, горделиво возвышающиеся на зеленом холме или зловеще освещенные лунным светом... Я населял их книжными или придуманными героями, которые скакали на конях, бились саблями в узких воротах, карабкались по карнизам наверх, к башне, где был заперт... И я слышал топот копыт, яростный звон стали, ощущал шероховатость и холод камня, и видел далеко внизу во рву, заполненном водой, отражение бледной луны, и слышал шепот неведомого друга из-за решетки: "Я здесь!"

   - О, папа пришел! - воскликнул Кирилл и сорвался в прихожую. - Папа, мы идем? Можно одеваться?

   - Через пять минут... Женя, мне никто не звонил?.. Здравствуй, Алик, - заглянул в комнату Олег Васильевич, высокий, худощавый, с коротко стриженными седыми волосами. пахнуло душистым табаком и еще чем-то.

   Я привстал молча, не зная, как себя вести после того случая.

   - Ну чего ты! - возбужденно воскликнул Кирилл. - Давай одевайся!

   В кинотеатр отправились пешком. Мы с Кириллом впереди, его родители сзади. Молчали, но Кирилл не любил долго молчать.

   - Папа...

   - Что такое?

   - А когда ты купишь телевизор? У всех ребят в классе уже есть, только у нас...

   - Опять? Мой милый наследник, я говорил и тебе и твоей маме, что никогда в нашем доме телевизора не будет. Телевизор - зло!..

   Этого я никак не мог понять. Телевизор был несбыточной мечтой для нас с мамой. Мы очень надеялись выиграть его когда-нибудь в лотерею, а пока ходили смотреть передачи к знакомым. Сознательный отказ от обладания такой замечательной вещью был для меня непостижим.

   - Кстати, Олег, - громко заговорила Евгения Львовна. - Мальчики очень увлеклись твоей книгой о замках, и Кирюша начал рисовать оттуда. И знаешь, неплохо получается.

   - Что ж, Кирюха, второй архитектор в семье будет?

   - Да нет, папа, у меня плохо получается.

   - Не слушай его, получается нормально. Главное - он хорошо чувствует пропорции. Кирюша, ты покажи папе, когда вернемся, маленький альбом, там особенно удачно.

   - Ты же там все обвела!.. - с обидой воскликнул Кирилл.

   - Э, мадам, - расхохотался Олег Васильевич, - ваш сын не умеет хитрить!

   - Ну и то хорошо, - смущенно улыбалась Евгения Львовна.

   В кинотеатре была обычная суета. Взяв билеты, купили мороженое, бродили пр небольшому фойе, пока не прозвенел звонок, а потом искали места, которые оказались прямо в центре. Свет медленно гас, и тут Евгения Львовна наклонилась ко мне:

   - Алик, после кино пойдешь с нами чай пить? У нас медовые пряники сегодня.

   - Нет, спасибо, - ответил я сразу. - У нас дома тоже медовые пряники.

   Неторопливо раздвинулся занавес и грянули "Новости дня" № 18.

   - Сейчас по-быстрому пообедаем и поедем, - сказала мама.

   - Куда?

   - Ну вот, кудыкнул, теперь пути не будет. На кладбище, сегодня бабушкина годовщина.

   - Мама, а может быть ты одна съездишь?.. Мне еще уроки...

   - Ничего, успеешь. Уж и не помню, когда мы вдвоем ездили.

   Вначале, как обычно, зашли на рынок. Он был пустоват. В одном углу продавали какие-то темные грибы, в центре - яблоки, картошку, соленые огурцы. Чуть поодаль восточные люди разложили ярко-желтые дыни, рядом - яблоки, гранаты, виноград, но это все не для нас.

   В цветочном ряду мы прошли мимо искусственных венков, мимо рассады, крупных красных роз и купили астры да еловый венок.  Колючие ветки были сорваны, видимо, недавно, они были без желтизны, не осыпались и немного пахли.

   На Ваганьково жгли листья. Огня не было видно, кучи тихо дымились. Густой молочный дым висел белесой полосой над дорожками, я ускорял шаги, пересекая полосу, но горьковатый вкус дыма все равно был ощутим в чистом холодном воздухе.

   Нам надо было пересечь почти все кладбище. Мама молчала и смотрела под ноги. Я нес в одной руке венок, в другой цветы. Взбаламученные с утра чувства и мысли мои утихли. В огромном и пустом пространстве, заполненном памятниками и крестами, где фигуры людей были редки - будний день, да и поздновато, лишь редкие громкие крики ворон в вершинах высоких кленов и лип нарушали тишину. 

   Никогда я не мог равнодушно пройти мимо могилы, где на плите было выбито: "Женя Лукьянов. 1948-1962. От безутешных родителей". Там была и фотография. Парень как парень, открытое, доброе лицо, ворот рубашки распахнут, а губы как будто сдерживают улыбку. Такая фотография.

   - Что ты, Алик?

   - Ничего.

   - Что-то в школе случилось?

   - Нет, ничего.

   Чувство вины настигло меня. Вины в чем? Перед кем? Не знаю.  Быть может, перед тем мальчиком, который был старше меня на один год... Его нет, я есть, но лучше ли я его? Если бы мы поменялись местами, быть может, для других это было бы лучше? Через пять месяцев и мне будет четырнадцать...

   В чем моя вина? Быть может, в том, что считаю себя умнее других? Почему? Я слаб, ленив, труслив, бесталанен, но считаю себя замечательным. Да, да! Я свысока смотрю на других, перед собой что скрывать, и считаю других недалекими, простоватыми, а сам завидую, да еще как завидую, начитанности Резника, уму и настойчивости Гриши, силе Колосова, уверенности в себе Кирилла, даже Пончику завидую, даже ему, потому что он родился на четвертом этаже, а я на пятом...

   Мама остановилась у ограды, распутала проволоку и открыла калитку. Поглощенный своими мыслями, я как во сне собрал с могилы старые, засохшие цветы, вымел опавшие листья и отнес все это  в кучу на дорожке. Потом повесил венок на покосившийся крест, который надо было бы покрасить, но где взять серебряную краску? Я отколупнул серебряную чешуйку, оглянулся на маму, но она стояла в оцепенении, держась руками за ограду.

   - Положить цветы?

   - Нет, Алик, - очнулась мама. - Ты разбросай их... вот так.

   Она вновь опустила глаза на невысокий холмик, который этим летом заново покрыли густым дерном. Что она думала?

   - Мама, пойдем, - тихо сказал я.

   - Да, сейчас... Как жаль, что бабушка тебя не видит. Если бы она была с нами...

   Я боялся, что мама заплачет, но она сдержалась, а когда пошли обратно, лицо ее даже посветлело.

   Дневной свет померк, и вдали, там, откуда слышались гудки тепловозов и грохот поездов, небо начинало темнеть. Мы пошли быстрее.

   Высокие липы и клены тянули к небу узловатые ветви. Две вороны пролетели, уселись на клен, и одна начала каркать. А небо было высокое, не голубое, не серое, и можно было долго смотреть в него, и тогда вдруг появлялось странное ощущение легкости и ясности. И уверенности в себе, уверенности, что все правильно.

   - Алик! Ты совсем меня не слушаешь!

   - Ну что еще?

   - О чем ты думаешь?

   - Тебе неинтересно.

   - Почему? Мне все интересно... что у тебя в школе?

   - Ну отстань! Что ты понимаешь!

   Она обиженно поджала губы, отвернулась, и мгновенное раскаяние охватило меня.

   - Прости. Пожалуйста...

   Как я сразу не понял - вина человека прежде всего перед родными! Перед мамой, что с того, что ей непонятны и чужды мои книги, что я без нее? Перед бабушкой, я забыл о ней, забыл, но как она меня любила, как она... Да, я хотел ей помочь крутить мясо, засунул пальцы в мясорубку и крутанул другой рукой, и пальцы затянуло, а я, не понимая, как же так, крутил, и в ужасе подумал, что всего меня сейчас утянет в узкую воронку под острый нож... я закричал, бабушка прибежала и всего только повернула назад рукоять мясорубки. В глазах ее светилась такая горячая любовь, что даже тогда, кроха, я ощутил, что эта любовь вытянет меня из любой мясорубки, что не надо бояться, надо верить, да, верить в себя, в это пустынное небо, в голые старые деревья, верить в разумность этого мира...

   Как красиво я думаю. Приятно думать, как герои Толстого. "Князь Алик, пожалуйте в карету". Неужели я такая дрянь, что могу только любоваться собой?