Книги (стр 2)
Александр Яковлев Рисунки А. Ивашенцевой
Повесть
продолжение
Я любил наш дом, улицы, переулки, бульвар. После дождя на бульваре стоял запах белых цветков табака, а еще пахли земля, трава, листья. Удивительно хорошо и немного тревожно становилось на душе в эти минуты. Отчего?
________________________________
продолжение
Я любил наш дом, улицы, переулки, бульвар. После дождя на бульваре стоял запах белых цветков табака, а еще пахли земля, трава, листья. Удивительно хорошо и немного тревожно становилось на душе в эти минуты. Отчего?
- О чем ты думаешь, Алик? - Мама оторвалась от мясорубки и поправила фарш, вываливающийся из тарелки.
- Так. Ни о чем.
Это неправда. Но сказать, о чем я задумался, я не умел. И, чтобы мама больше не приставала, я открыл тумбочку и вытащил оттуда почти всю нашу библиотеку. "Акушерство", "История СССР", "Анна Каренина". Я начал ее читать, но уже первые фразы не понравились, что-то тягучее. "Детство. В людях. Мои университеты" отложил после "Детства", такая серая, невеселая жизнь вставала на шероховатых желтых страницах книги. А другую книгу, всегда стоявшую в глубине, я как открыл, так и зачитался. Читал вначале, сидя на корточках возле тумбочки, потом меня окликнула мама, и я пересел на кресло к окну и листал, и читал книгу до сумерек, пока строчки не стали сливаться. мама пришла с работы, зажгла свет и удивленно посмотрела на меня: "Все читаешь?"
Это была антология "Русские поэты XIX века", первый том.
Я знал, конечно, что Пушкин, великий поэт, что есть Некрасов ("Дед Мазай и зайцы") и Маяковский ("Что такое хорошо и что такое плохо" и по радио: "Я гражданин Советского Союза"). Но в тот день я открыл в своей второй стране океан поэзии.
Дома я не расставался с этой книгой. Первое время читал стихотворения, наугад открывая страницы, потом стал перечитывать те, что особенно нравились, и оказалось, что больше всего мне нравятся стихи Лермонтова.
Певучий "Парус" я сразу выучил наизусть. Меня пленили удивительная, светлая печаль этого стихотворения и гордая уверенность в будущей победе. "Бородино" и "Песню про купца Калашникова" я узнал и полюбил задолго до того, как мы начали проходить их на уроках литературы.
Не меньше, а может, и больше стихов меня захватила биография Лермонтова. Я примерял ее к себе, и лермонтовские одиночество и готовность любить оказывались моими. Я достал в библиотеке книги о детстве Лермонтова и роман Сизова, книжку Андроникова о лермонтовских рукописях, прочитал все их по нескольку раз, и далекий поэт стал вдруг необыкновенно близок и понятен.
Конечно, Лермонтов был самый лучший поэт. Я был уверен, что об этом знают не многие, но таил в себе эти мысли. Это было настолько мое, кровное, что нельзя было сказать словами.
Как часто силой мысли в краткий час
Я жил века и жизнию иной,
И о земле позабывал. Не раз,
Встревоженный печальною мечтой,
Я плакал; но все образы мои,
Предметы мнимой злобы иль любви,
Не походили на существ земных.
О нет! Все было ад иль небо в них.
Но "Героя нашего времени" я все откладывал. Мне так нравились стихи Лермонтова, что я боялся читать его роман, боялся, что он понравится мне меньше.
Летом мама отправила меня в пионерский лагерь под Звенигород. По приезде в лагерь, я дал себе слово, что вот теперь-то займусь спортом. Но, начав вместе с другими играть в баскетбол или прыгать в длину, я обнаруживал, что играю и прыгаю хуже всех мальчишек. И все это видели. Было стыдно, но, кроме стыда, во мне зрело убеждение, что физкультурные неудачи - это мой естественный недостаток, такая же моя принадлежность, как очки. В глубине же души я был уверен: стоит только мне захотеть и я буду играть лучше всех и прыгать дальше всех. Конечно, не так, как Боб Матвеев из первого отряда, но немногим уступая ему.
Как бы то ни было, спортом я так и не занялся и старался относиться ко всем спортивным мероприятиям со снисходительным пренебрежением, так как там на глазах у всех я неизменно сходил с вершины, на которой себя видел.
Жизнь и так была нескучная. После завтрака отряд шел на речку или в далекий Сальковский лес. Раза три-четыре ездили помогать в колхоз. После обеда и "мертвого", совершенно пропащего часа можно было вволю читать.
Между тем в моем мире жить становилось все труднее. Мучил рассказ, прочитанный год назад в сборнике зарубежной фантастики. Он пришел на память, когда после отбоя я ожидал своей очереди рассказать какую-нибудь историю. Я вспомнил его, но пересказать ребятам не смог.
Вот о чем он. Однажды один человек вдруг не пошел, как всегда, на службу по асфальтовой дороге, а отправился, сам не зная почему, по узкой тропинке куда-то вдаль. Он долго шел и внезапно увидел, что впереди ничего нет. Небо, деревья, тропа, тропинка - все позади, а впереди ничего - пустота. И вдруг огромная рука осторожно взяла его, и он услышал голос, сказавший с укоризной: "Зачем же ты пошел по тропинке? Вернись домой и никому не говори о том, что видел". Человек вернулся домой и повесился.
Рассказ этот произвел на меня оглушающее впечатление и вызвал обвал чувств и мыслей, с которыми я долго не мог справиться. Прежде всего поражала сама унизительная возможность того, что я и весь мир вокруг - всего лишь лаборатория для кого-то. Нет, этого быть не может, решил я. Но тут же подумал, что да, может. И это требует выбора: либо покорно подчиниться потоку обыденности, с ее буднями и согревающими сердце праздниками, с ее установившимся порядком, где мое место определено ("очкарик", который все читает), либо постараться найти ту тропинку, которая приведет меня к познанию правды жизни.
Я не чувствовал в себе сил на то, чтобы выбрать второе, чтобы жить, зная, что все прожитые тобой годы и все, что тебе отведено прожить, все мысли, мечты, чувства, все твои дела, любовь, вся жизнь твоя и твоих детей, все это - лишь миг, лишь мгновение поставленного кем-то опыта, который этот кто-то может и прервать...
Лежа ночью в кровати, я холодел от этих мыслей, закрывался с головой одеялом, но не мог заснуть. Но я уже знал, что есть выбор и, если я стану сильным, то смогу избрать второе.
Громкая и бурная жизнь вокруг отвлекала меня от раздумий. В живой уголок привезли обезьянку. Наш отряд готовился к КВНу с первым отрядом. С легкой руки Миши Ковальчука мальчишки нашего отряда начали спорить по самым разным причинам на полдники, и многие уже проспорили полдники до конца смены. Старший вожатый Максим устроил трехдневный поход для первого и нашего отрядов. Это было страшно интересно, потому что мы зашли в такие дебри, что видели лису и лося, а на второй день набрели на поляну, сплошь усыпанную земляникой, так что все пятьдесят три человека как сели на траву, так и стали есть ярко-красные ягоды. Вообще-то здорово устали к концу, но было удивительно, особенно в ту ночь, когда все ходили купаться на реку, потом вернулись и забрались в палатки. Там пахло лапником и жидкостью от комаров. Я не пошел спать, а остался с вожатым первого отряда Толей у костра. Он рассказывал про Камчатку, про звезды, а еще там была Наташа... А потом какая-то ночная птичка села неподалеку от костра, и мы с ней долго пересвистывались. Потом выпала роса, и Толя отправил нас спать.
Наконец я взял тоненькую книжку, на обложке фигура офицера в сюртуке на фоне гор. Во время очередных футбольных битв нашего отряда с соседними, сидя на краю футбольного поля, начал читать и зачитался.
Одиночество, гордое одиночество Печорина, его нежность и страстное желание любить я почувствовал , понял. Но более всего мне понравилось властолюбие Печорина, его естественное превосходство над другими людьми. В этом я ощутил неожиданное сходство с ним. Примерно так же, как относился Печорин к обществу на водах, я относился к своим товарищам по пионерскому отряду № 2.
После романа Лермонтова я ничего больше не мог читать. Мне все казалось либо скучным, либо наивным, либо таким далеким от меня... в общем, все было не то. И теперь свободное время я проводил в зарослях сирени за домиком медсестер, а когда там ложились загорать медсестры, уходил к ограде лагеря, за живой уголок. Я садился, чтобы видеть поле за забором, и опять перечитывал полюбившуюся мне часть романа - "Княжну Мэри". А потом, когда я уже все помнил и читать стало неинтересно, ложился в траву, клал рядом книжку и мечтал.И я был Печориным или Лермонтовым. Только не на Кавказе, а здесь, возле Звенигорода. Я гулял с княжной Мэри по солнечной березовой роще, срывая для нее бледно-фиолетовые лесные колокольчики с росинкой внутри и ранние орехи в зарослях орешника на спуске к реке. Я охотился в дальнем Сальковском лесу и, опустившись на мох, смотрел, как суетятся муравьи на гнилом еловом пеньке и как заползают они на ствол ружья, которое я прислонил к пеньку. Это я стрелялся с Грушницким у стен Саввинно-Сторожевского монастыря и видел, как его тело упало с высокого обрыва на берег Москвы-реки.
Так я жил в своем мире, лишь изредка выходя из него, чтобы принять участие в самом необходимом - утреннем построении, зарядке, походах в столовую четыре раза в день и разных мероприятиях.
Надо сказать, что в отряде в первые же дни я завоевал некоторый авторитет тем, что вечером после отбоя рассказывал разные приключения. Начали по очереди, каждый рассказывал, что помнил, а поскольку я помнил много и рассказывал интересно, на мне очередь остановилась. После "Лунного камня", который я уложил в три вечера, я приступил к изложению Сименона. "Цену головы" я читал давно и помнил лишь основную канву. Недолго думая, я начал сочинять сам, импровизируя с ходу, и получалось неплохо. Сименона я рассказывал тоже три вечера, и их слушал даже вожатый Володя.
Благодаря своим вечерним историям я получил уважение ребят, но, к сожалению, не всех. Меня слушала лишь половина мальчишек, те, что спали в комнате нашего дома. А другая половина спала на веранде. Компания, сколотившаяся на веранде, была боевая, самостоятельная, нас они не признавали. Они вообще мало кого признавали, но ко мне относились особенно недоброжелательно. Я платил тем же, называя их про себя мартышками. Вражда наша медленно закипала и, наконец, забурлила открыто.
Я был дежурным по отряду и, следя за чистотой, сделал замечание Валерке Коптеву, он намусорил возле кровати. Валерка был маленького роста, но страшно задиристый. Он мне что-то не то ответил, я что-то не то ему сказал, он назвал меня очкариком, я в ответ шлепнул его по затылку. "Ну ладно, - пригрозил он мне, - будет тебе бенц".
В тот день на всех построениях мне кто-то давал щелбан сзади, а когда я оборачивался, у всех были абсолютно невинные рожи. Только девочки хихикали. Это было страшно унизительно, но ничего поделать с этим я не мог, оставалось терпеть. Не жаловаться же Володе.
Я вспомнил Печорина. Я подумал, кто я и кто они? Я - это я, они - мартышки! И, видя ехидные улыбки на лицах Толика, Жорки, Мишки Курканцева и всей их компании, я стал усмехаться им в ответ. В тот день за обедом в меня бросили половиной котлеты. Я успел заметить, что бросил Жорка, толстый, грубый парень. "Идиот, - громко сказал я. - Жирная мартышка". Тишина воцарилась за столами нашего отряда.
- Скорее доедайте, ребята, - торопил нам Володя. - А то на "мертвый час" опоздаем.
Отряд поел, вошел в дом, лег. Ребята спали или тихо болтали, мой сосед Миша Ковальчук слушал свой самодельный транзисторный приемник, а я, сжавшись под простыней, все думал, что же будет. Что что-то будет, я не сомневался. Я знал, что "мартышку" они мне не простят. Ворочаясь с боку на бок, я соображал, что, конечно, можно подойти к Толику, их вожаку. Он был высокий, симпатичный, очень сильный. Он был совсем не глупый, не то что Жорка. Мне очень хотелось с ним подружиться. но он меня не признавал. Можно подойти, как-нибудь подлизаться, и они меня не тронут.
Но тут же я понимал, что я-то им всего не прощу. Меня начинало колотить, когда я представлял их четверых, ненавидящих меня. И появись сейчас лучник Карла IX и спроси меня, как он спрашивал героя Вальтера Скотта: "Они?" - я ответил бы: "Они!" И все. Надежнее было бы, конечно, использовать гиперболоид, у Гарина ведь был ручной гиперболоид. И лишь только Жорка или Валерка подошли бы ко мне, я бы небрежно достал из кармана гиперболоид и... не знаю, что бы они делали. Их унижения я не хотел. Я хотел заставить их уважать себя.
После полдника было "кружковое время". Юннаты пошли к кроликам и черепахам в живой уголок, юные техники - паять свои хриплые приемники, певцы и танцоры - в клуб, готовиться к концерту на закрытии лагеря, в общем, кто куда. Я направился с книжкой к сирени.
Едва я сел, как из-за кустов вышли они. Толик, Жорка, Мишка и Валерка.
- Ну что, очкарик, все читаешь, - начал Толик. Он говорил без злобы, и мелькнула мысль, что, может, ничего и не будет.
- Глазки побереги, - нарочно тоненько пропищал Валерка.
- Ну, кто мартышка? - выступил вперед Жорка. - Ну, повтори, повтори! Ну!
В груди у меня все заледенело. Но ненависть к тому тупому, что я видел в Жорке, опьянила меня. Я встал и, стараясь изобразить презрительную улыбку, сказал ему в лицо:
- Ты. Ты мартышка, идиот, болван...
Жорка сильно толкнул меня в грудь, и я упал, так как Валерка стал у меня за спиной на корточки. И они меня побили.
Было не больно, но обидно - страшно. И я никак не мог понять, почему, за что. То есть я понимал, и не понимал.
Не все в отряде знали, что было, а те, что знали, молчали. И я молчал. Ожесточение, возникшее в моей душе в тот вечер в кустах сирени, постепенно сошло. Но в эти заросли я больше не мог ходить.
Сидя на краю футбольного поля, я вновь перечитывал "Героя нашего времени" и все пытался понять, как же стать настоящим, сильным человеком. Может быть, нужно только найти такую книгу, в которой бы говорилось о самом-самом главном, о том секрете, зная который жить на свете легче легкого. А мне пока не везет.
В то лето в лагере я подружился с Кириллом. В третьей смене он спал на той же кровати, что и Миша Ковальчук, оба мы оказались неважными спорсменами. Кирилл - неуклюж, я - медлителен и неловок, и в ходе футбольных битв нашего отряда неизменно сидели на скамейке возле поля; наконец Кирилл как-то рассказал мне, что у него дома очень много книг, есть и иностранные про художников, с большими цветными иллюстрациями. Но я поразился, узнав, что его отец пишет книги. Оказалось, он доктор наук и пишет учебники по английскому языку. Таких людей я еще не знал.
Мы договорились встретиться в Москве.
________________________________